Бабочки в животе

Кажется, не очень давно это было, а уж тому четверть века. Или чуть больше. Наташе лет девятнадцать. Она моя ученица по английскому, одна из многих. Но как я её помню! Месяца через два учения она уже лихо говорила со мной по-английски, а ведь до этого ничего не знала. Прямо ни слова.

Я всё думал, что ей это надоест — говорить со мной по-английски, — но нет, не надоедало. Зачем ей английский? Ну, во-первых, английский уже тогда не знали только подметальщики улиц. Да и то не все. Хотя по-настоящему немногие владеют им и сейчас до такой степени, чтобы с ходу отличить Кристофера Марло от Кристофера Мура или зачитываться Беовульфом.

Но Наташе английский нужен для того, чтобы выйти замуж за иностранца. Наташа — серьёзная девушка. Будущего мужа она ещё не наметила, это дело наживное… но прежде всего — английский. А там уж в Данию. Скорее всего — в Данию. Это ж тут недалеко, в Европе. Приятная девушка Наташа. Слушает так внимательно. А как говорит… Очень мне нравится, как она говорит. Например: «А где у вас сахар к кофе?» — так возмущённо-приятно.

Дружба с ней такая приятная. Часто рассказывает, как занимается спортом. Конным, отважным. «Вот я вас тоже посажу как-нибудь… верхом», — говорит. Вечером, после уроков, мы с ней иногда разъезжаем по городу на её «Фольксваген Поло» и тут же ведём беседы — по-английски, конечно.

Однажды с её машины кто-то что-то снял. Вот спускаемся мы с ней от меня вечером по тёмной лестнице, у окна компания пацанов стоит, говорят о чём-то пацанском, по-свойски так, тихо. Наташа тоже — но громко, прямо при них — говорит: «Вот такие и сняли!» По-русски. Пацаны застыли и глядят. А мы проходим мимо них как ни в чём не бывало.

Вообще Наташа без своих высоких каблуков не то чтобы высокая. Но на каблуках — выше моего плеча. «Какая вы маленькая, Наташа», — я ей однажды говорю. Эдак запросто. При другой моей знакомой, учительнице английского языка. Учительница от чего-то смутилась. А Наташа лишь чуть порозовела. Видимо, от удовольствия.

Мы вообще открыто разговариваем. Во время уроков Наташа всё, что я говорю, записывает в тетрадочку: всю грамматику с примерами. То и дело спрашивает, как сказать одно, как другое. Или вот ещё:
«Как лучше — “I wish I would be young again” или всё-ж “I wish I were young again”?»
«Если очень захотеть э-э… помолодеть… ну, скажем, с магией, с волшебной палочкой… то можно и would,» — говорю.
Наташа с увлечением подхватывает и скандирует: «I wish I would be young again! I wish I would be young again!» Учительница английского языка морщится.

А послушали бы вы, как Наташа поёт! Помню чуток:

«Москва, ночные улицы
В неоновых распятиях.
По ресторанам блудницы
Целуются в объятиях»…

Незатейливая песенка. Но въелась чудным голосом. Только магнитофон с записью испорчен и пылится на шкафу.

Незаметно приходит дружба. Но мы подружились. И целый год или больше мы так с Наташей… дружили. В Наташе практическое и идеальное сочеталось невероятным образом. Очень мне это импонировало.

Бывал я у неё в гостях. Оказалось, Наташа неплохо готовит. Хоть и не заливную рыбу. Приятно было вместе ходить с девчонкой по каким-то секретным подвалам, где на стенах красовались фальшивые дипломы американских университетов, где мне оптом печатали на ксероксе материалы для уроков. По картинным салонам. По Заречной Республике с её злачными местами (Заречная Республика — это название района).

А зимней морозной ночью идеальная Наташа позировала мне для снимков — в бесстыдно и с треском стянутых с её плеч одёжках — в саду психбольницы. Летом девушка, забыв на время или навсегда о конных скачках, ездила со мной на велосипеде по лесам и бездорожью далеко за город. Спицы её велосипеда, как стрекозьи крылья, мелькали и искрились - то справа, то слева. Тугие джинсики под солнечным светом, как тело стрекозы, наливались ещё сильнее, зачаточная кофточка трепетала, как крылья бабочки.

И мы так ездили, пока наконец она не вышла замуж за Бенно. Я был у них в церкви на свадьбе. Помнится, штаны пришлось надеть рваные — других не нашёл. Но об этом позже.

Я ещё не рассказывал о картине.

Примерно в это время (я имею в виду нашу дружбу с Наташей) или даже немного раньше я начал предаваться мечтам о картине — во всю стену моей комнаты. Картина представляла бы собой выходящее в космос дерево с раскинутыми среди звёзд ветвями. А среди ветвей кружатся нагие фигуры людей с крыльями бабочек за спиной.

Нужно было только найти художника — что было едва ли скоро, если вообще выполнимой задачей. Но с помощью Наташиной деловой смётки и её идеальной веры в мои идеальные чувства дело сдвинулось с места.

Однажды ранней весной, когда снег ещё не совсем сошёл, но солнце уже пригревало, она умчала меня на своём «Фольксвагене» далеко за город — в те лесные места, где я когда-то мальчишкой жил в деревне и где теперь, на другом берегу реки, стоял немалый, хоть и бестолково загромождённый мебелью под псевдостарину особняк.

Навстречу вышла какая-то женщина — кто-то из Наташиной родни. Мы прошли. Все стены дома были увешаны картинами. Это были работы Наташиной знакомой художницы. С недоверием смотрел я, отойдя подальше, на уверенную, решительную пастозную живопись, стараясь представить себе под грубоватыми ударами кисти нежные крылья бабочек.

На обратном пути, когда Наташа вела машину (теперь это была какая-то японская модель) через лес, машину занесло в снегу. Наташа, — я её всё чаще стал про себя называть Наташка, — взвизгнула, но выправила траекторию. Стало легко. Мысль о создании картины ушла куда-то в сторону. Мы весело говорили о весне, о том, что лето не за горами.

Тем же летом Наташа и вышла замуж.

Помню, мы сидели в машине синим вечером под фонарём. Она за рулём. «Ну вот, я теперь жена», — сказала она мне как-то протяжно. Словно я и без того не знал. Вспомнилось чеховское («Драма на охоте»): «Что я наделала!» И ответ: «Да, что ты наделала».

Как бы и сколько раз я ни хотел поцеловать её до того — всё как-то некстати было. «А теперь — в самый раз», — подумалось.

Долго-долго целовались мы там, под фонарём. Исключительно по-дружески.

С Бенно они скоро разошлись. Но Наташа получила гражданство и осталась в Дании. Долго и скучно тянулась её первая беременность. Всю беременность Наташа писала мне отчаянные электронные письма. Трудная жизнь. Сложный язык. Низкие потолки. Чужие люди.
В ответ я посылал ей поцелуи — по почте. Родилась девочка — Мишель. Зацелованная мною ещё до рождения.

А дальше, как это и водится, след теряется. Дальнейшее — молчанье.

Ну что — почти загубленная жизнь? Бессмысленная, как пустой космос, полный мёртвых камней? А как же Мишель? Хоть иной раз думается: единственный Наташин живой год — это год нашего знакомства. Не слишком ли много я на себя беру?

Картины во всю стену нет, но я недавно заказал её ИИ. И когда, бывает, смотрю на неё, бабочки в животе так и трепещут.