Имею право

Пролог

Сообщение от Кати светилось холодным синим светом: «Ань, ты точно не сможешь подменить меня завтра на дежурстве? Я знаю, что у тебя выходной, но Мишка заболел, температура...»

Пальцы сами потянулись написать «Конечно, без проблем», но что-то внутри сжалось в тугой, болезненный узел. Завтра была суббота. Первая свободная суббота за три месяца. Я обещала себе наконец сходить на ту выставку, на которую покупала билет еще две недели назад. Потом зайти в кафе на углу, где подают самый вкусный капучино с корицей. Просто побыть одной, без необходимости улыбаться, соглашаться, подстраиваться.

Я отложила телефон, встала и подошла к окну. На стекле отражалось мое лицо — тридцать лет, миловидные черты, которые всегда называли «милыми», и глаза, в которых поселилась усталость. Усталость от постоянного внутреннего диалога, от вечных сомнений, от этого противного, липкого чувства, которое подкрадывалось каждый раз, когда я хотела чего-то для себя.

«Будь удобной, Аня. Не создавай проблем», — эхом отзывалось в голове.

Я вздохнула, взяла телефон и ответила: «Кать, прости, но завтра у меня действительно важные планы. Надеюсь, Мишка скоро поправится».

Отправила. И сразу же — знакомый укус в районе солнечного сплетения. Вина. Чистая, беспримесная вина. Я представила Катю — уставшую, с больным ребенком на руках, — и мое решение сразу показалось чудовищным эгоизмом. Может, все-таки отменить свои планы? Выставка никуда не денется...

Но тогда денется что-то во мне. Что-то уже и так едва теплилось.

Телефон завибрировал снова. «Понятно. Ладно, как-нибудь сама справлюсь».

Никаких смайликов. Коротко, сухо. Укол вины стал острее. Я уже почти набрала «Ладно, я приду», но остановилась. Вспомнила слова из той статьи, что случайно нашла в интернете неделю назад: «Если ты никого не убил, не предал и не украл, твое чувство вины — это просто старая программа. Ты имеешь право ее отключить».

Право. Слово казалось таким чужим, таким неподъемным.

Дождь стучал по подоконнику моей маленькой квартирки, как нервные пальцы по клавишам старого пианино. Я повернулась от окна и поймала свое отражение в темном стекле шкафа. Кто я, когда не стараюсь быть удобной для других? Я даже не знала ответа.

Но, кажется, пришло время узнать.

Часть первая. Удобная девочка

Глава 1

Мое детство прошло под аккомпанемент одной незамысловатой мелодии: «Анечка, будь умницей». «Умница» в устах моей мамы, Ирины Леонидовны, означала именно «удобная». Не плачь, не проси, не спорь, не выделяйся. Сиди тихо, когда взрослые разговаривают. Улыбайся гостям, даже если те щипают за щеку до красноты. Отдай игрушку, если другой ребенок захотел поиграть, ведь «ты же добрая девочка».

Мы жили в небольшой квартире в спальном районе. Мама работала бухгалтером, папа — инженером на заводе. Они не скандалили, но и не смеялись вместе за ужином. Между ними висела тихая, привычная усталость. И я, их единственный ребенок, была обязана эту усталость не усугублять.

Я старалась. О, как я старалась! Пятерки в школе (особенно по поведению), убранная без напоминаний комната, вымытая после ужина посуда. Я была идеальным, тихим, беспроблемным существом. И за это меня хвалили: «Какая у вас спокойная дочь, Ирина Леонидовна! Золото, а не ребенок».

Золото. Оно тоже холодное и безжизненное.

Первая трещина в этом идеальном фасаде появилась в десять лет. В школе объявили конкурс рисунков. Я обожала рисовать. В моих тетрадях по краям цвели фантастические цветы, порхали птицы с человеческими глазами. Учительница по ИЗО, молодая и восторженная Марина Сергеевна, увидела эти каракули и сказала: «Аня, у тебя талант! Обязательно участвуй».

Я три ночи не спала, рисуя. Это был город будущего — не с блестящими небоскребами, а с домами-деревьями, с мостами из радуги, с летающими китами вместо автобусов. Я вложила в этот рисунок всю свою тихую, спрятанную от всех фантазию.

И заняла первое место. Работу повесили в актовом зале на всеобщее обозрение. Я должна была чувствовать гордость, ликование. А чувствовала лишь смущение и жуткую неловкость. Все смотрят. Все видят мои странные фантазии. Что, если им не понравится? Что, если они подумают, что я выскочка?

На линейке, когда мне вручали грамоту, директор сказал: «Молодец, Анна. Видно, что очень старалась».

«Старалась». Не «талантливая», не «необычная». Старалась. Как будто главная заслуга была не в том, что я нарисовала, а в том, что я приложила усилие, чтобы не подвести.

Мама дома, глядя на грамоту, вздохнула: «Хорошо, конечно. Но только не зазнавайся, дочка. И уроки теперь не забрасывай».

Папа потрепал меня по голове: «Умница».

И снова это слово. Умница. Удобная, старательная, безотказная умница.

Рисовать после этого я стала меньше. А вскоре и вовсе забросила. Было страшно — а вдруг следующая работа не получится? Вдруг я разочарую Марину Сергеевну? Лучше уж не начинать.

Так, шаг за шагом, я научилась отказываться от себя раньше, чем от меня могли отказаться другие.

Глава 2

Подростковый возраст у «удобных» детей проходит тихо, почти незаметно. У меня не было бунтарских выходок, не было хлопающих дверей и криков «Вы меня не понимаете!». Были тихие слезы на подушке, когда в классе над моим немодным рюкзаком посмеялась Дашка, лидер местной «тусовки». Было глухое молчание, когда та же Дашка «по-дружески» попросила списать контрольную, а я, боясь прослыть ябедой и потерять и этот призрачный шанс на общение, позволила.

Я наблюдала за другими девочками — как они легко говорят «нет», как отстаивают свое мнение, как носят яркую бижутерию и смеются слишком громко. Мне казалось, что они с другой планеты. У них внутри был стержень, уверенность, на которую я только могла робко заглядываться, как на недоступную вершину.

Единственным местом, где я позволяла себе быть хоть немного другой, стал интернет. Под ником «Тихая_Река» я вела блог, куда выкладывала свои старые рисунки и короткие, печальные стихи. Там меня читали, комментировали, хвалили. Незнакомые люди из других городов писали: «Ты так тонко чувствуешь!», «Твой рисунок задел за живое». В этой виртуальной тишине, в свете монитора, я ненадолго переставала быть «удобной Аней» и становилась просто собой.

В семнадцать лет случилась первая, по-настоящему серьезная, ломка моего «удобного» сценария. Я познакомилась с Артемом.

Он пришел в нашу школу в середине одиннадцатого класса — высокий, угловатый, с насмешливыми глазами и гитарой за спиной. Не вписался ни в одну компанию, не пытался понравиться учителям. Просто был. И смотрел на всех так, будто видел насквозь.

Он заметил меня. Не Дашку с ее уверенностью, не отличницу Лену, а именно меня — тихую, всегда сидящую с краю Аню.

— Ты постоянно выглядишь так, будто ждешь, что тебя сейчас отругают, — сказал он как-то, когда мы случайно столкнулись в библиотеке.

Я покраснела и опустила глаза.
— Я... нет, что вы.
— Артем, — поправил он. — И не «вы». Ты не ждешь?
— Не знаю, — честно выдохнула я.

Он улыбнулся. Улыбка у него была странная — не веселая, а понимающая.
— Я знаю. У меня мать такая же. Все время извиняется за то, что дышит.

С Артемом было страшно. Он задавал прямые вопросы: «Что ты любишь? О чем мечтаешь? Чего боишься на самом деле?». Он смеялся над моими робкими «не знаю» и ждал настоящего ответа. Он водил меня в странные места — на заброшенную фабрику, где стены были расписаны граффити, на ночную набережную, где свет фонарей дробился в черной воде. Он читал мне стихи, которые не входили в школьную программу, и играл на гитаре песни собственного сочинения.

С ним я впервые попробовала закурить (и закашлялась), впервые выпила глоток вина (и скривилась), впервые целовалась так, что кружилась голова и земля уходила из-под ног. Это было пугающе, головокружительно, неудобно. И безумно, до боли, ярко.

Мама, разумеется, сразу возненавидела Артема.
— Он тебя с пути собьет! — говорила она, с тревогой вглядываясь в мое лицо. — Посмотри на себя! Ты не спала ночь? Гуляла? Аня, ты же умная девочка, не смеши людей. Что у тебя с ним может быть общего?

Общего было ощущение, что мы оба — не здесь. Он — потому что презирал эту обыденность. Я — потому что боялась ее, но не знала, как жить иначе.

— Она просто боится, что ты станешь счастливой, — говорил Артем, когда я плакала у него на плече после очередного разговора с матерью. — Удобные люди счастливыми не бывают. Счастливые нарушают график.

Я хохотала скомканным, счастливым смехом. Он называл вещи своими именами, и от этого мир вокруг терял свои ватные, удушающие очертания.

Мы мечтали уехать. В Питер, в Москву, хоть на край света. Поступать в один институт. Я — на дизайн, он — на журфак. Снимать маленькую комнату, жить на макаронах и чувствах, творить, дышать, быть свободными.

Я подала документы в питерский вуз, тайком от родителей. Принесла папку с рисунками (старыми, из детства, и новыми, нарисованными под влиянием Артема) на вступительный творческий конкурс. Прошла. Оставалось только сдать экзамены.

А потом, за неделю до выпускных, Артем исчез.

Сначала не отвечал на звонки. Потом его номер перестал существовать. Я металась, как раненый зверь, звонила его маме (та холодно сказала: «Он уехал. И тебе, девочка, не советую с ним связываться»), стучалась в его пустую квартиру.

Он уехал. Один. Даже не попрощался.

Мой мир, который только-только начал обретать цвет, снова рухнул в черно-белую реальность. Но теперь эта реальность казалась не просто скучной, а предательской. Я была наказана за свою попытку вырваться. За то, что захотела быть неудобной.

Я сдала экзамены. Даже неплохо. Но документы в Питер не понесла. Мама сказала: «Куда тебе одной в такой город? И на кого ты там будешь учиться? На художницу? Это же несерьезно. Иди в педагогический, здесь, рядом с домом. Стабильная профессия».

И я пошла. Потому что сил бороться не осталось. Потому что вина за свои «неправильные» мечты и боль от предательства Артема сплелись в один плотный кокон, из которого не было выхода.

«Умница, — сказала мама, когда я принесла заявление из педа. — Вот видишь, все к лучшему».

Я видела только серые стены института и длинную дорогу, вымощенную чужими ожиданиями.

Часть вторая. Удобная женщина

Глава 3

Педагогический институт я закончила с красным дипломом. Старалась, как всегда. Получила распределение в школу — не в самую лучшую, на окраине города. Устроилась учителем младших классов.

Работа поглотила меня с головой. Тетради, планы, родительские собрания, вечные «Анна Сергеевна, можно выйти?», «Анна Сергеевна, а он у меня отнимает ластик!». Я любила детей. Их непосредственность, их искренние улыбки, их способность удивляться миру. В их глазах я не была «удобной» или «неудобной». Я была просто Анна Сергеевна — иногда строгая, чаще добрая, та, которая все знает.

Но система требовала удобства. Отчеты, которые нужно было подгонять под нужные показатели. Директор, ждущая беспрекословного согласия на все инициативы. Родители, которые считали, что учитель — это сфера услуг, и их ребенок всегда прав.

Я старалась угодить всем. Задерживалась после уроков, чтобы помочь отстающим. Соглашалась на дополнительные дежурства и мероприятия. Вежливо кивала, когда мне указывали, как лучше вести урок. Моя собственная методика, мои идеи оставались в столах, в черновиках. Зачем высовываться? Зачем спорить?

В двадцать пять лет я вышла замуж. За Дмитрия. Мы познакомились на курсах повышения квалификации. Он тоже был учителем, истории в старших классах. Спокойный, надежный, предсказуемый. Ухаживал корректно: цветы по праздникам, рестораны по выходным, обсуждал со мной школьные новости. Он не читал стихов и не водил на заброшенные фабрики. Он предлагал стабильность. И я, уставшая от внутренних бурь и чувства потерянности, с радостью ухватилась за эту тихую гавань.

Мама одобрила: «Славный парень. Надежный. С ним не пропадешь».

Мы поженились. Сняли квартиру. Наш быт быстро отладился, как точный механизм. Каждое утро — совместный завтрак (овсянка у него, йогурт у меня), обсуждение планов на день. Вечером — ужин и телевизор. По субботам — уборка, по воскресеньям — визит к родителям (по очереди: то к его, то к моим). Секс — по субботам, после душа. Без излишеств, но и без неудобств.

Иногда, лежа в темноте рядом с храпящим Дмитрием, я смотрела в потолок и думала: «И это всё?» Но следом немедленно накатывала вина. У меня есть хороший муж, работа, крыша над головой. Чего еще надо? Неудобные, неблагодарные мысли. Нужно ценить то, что есть.

Я продолжала ценить. Годами.

Наша жизнь текла, как медленная, спокойная река. Мы купили машину. Потом накопили на первоначальный взнос и взяли ипотеку на маленькую двушку в том же районе. Я стала завучем начальных классов — не потому что рвалась к карьере, а потому что не смогла отказать, когда предложили. Дмитрий тоже вырос до завуча.

Мы были идеальной педагогической парой. На совещаниях мы поддерживали друг друга, на корпоративах сидели рядышком, изображая гармонию. Дома мы редко ссорились. Вернее, мы не ссорились вовсе. Я научилась гасить любые зарождающиеся конфликты своим привычным оружием — молчаливым согласием. Мне проще было уступить, чем отстаивать свою точку зрения и наблюдать, как лицо Дмитрия темнеет от раздражения.

— Ты совсем без характера, Ань, — иногда ворчал он, но в его тоне слышалась скорее удовлетворенность, чем досада. Удобно, когда жена без характера.

Единственным местом, где прорывалась моя подавленная сущность, стал старый блокнот с черной обложкой. Я завела его вскоре после замужества. Туда я записывала обрывки мыслей, которые нельзя было высказать вслух. Туда же иногда рисовала. Не летающих китов, конечно. Простые наброски — ветка за окном, чашка на столе, собственное отражение в зеркале. Лица не получались. Я будто разучилась видеть себя.

«Сегодня Дима сказал, что моё новое платье „сильно яркое“. Одела серое. На работе Марья Ивановна снова навесила на меня подготовку к семинару. Не смогла отказать. Чувствую себя выжатой тряпкой и виноватой без причины. За что? Не знаю. Просто за то, что существую, наверное».

«Мама звонила. Спрашивала, когда уже внуки. Я промолчала. Дима тоже хочет детей. А я... я боюсь. Боюсь, что не смогу. Боюсь, что будет больно. Боюсь, что стану как мама, и мой ребенок будет чувствовать себя так же, как я. Вина за этот страх душит, как удавка».

«Иногда мне кажется, я живу не своей жизнью. А чьей? Не знаю. Как будто играю роль. И все аплодируют: „Какая натуральная игра!“. А за кулисами — пустота».

Я не рожала детей. Врачи говорили, что физически я здорова. Просто «не получалось». Дмитрий сначала переживал, потом смирился. Мама вздыхала: «Ну что ж, видно, не судьба». Я чувствовала себя виноватой перед всеми: перед мужем, перед родителями, перед самой Вселенной, которая доверила мне возможность стать матерью, а я эту возможность «заблокировала» своим страхом и неуверенностью.

В тридцать лет я смотрела в зеркало и видела приятную женщину с усталыми глазами. У меня была хорошая жизнь. Стабильная. Удобная. Почему же внутри постоянно ныло, как ноет старый шрам на погоду?

Глава 4

Все изменилось в один, казалось бы, ничем не примечательный четверг.

Марья Ивановна, наша завуч по учебной части и ходячий символ советской педагогики, вызвала меня в кабинет.

— Анна Сергеевна, — начала она, не глядя на меня, перебирая бумаги. — Вам, как одному из наиболее ответственных сотрудников, поручается важная задача.

У меня внутри все сжалось. Предчувствие никогда не обманывало.

— В следующем месяце приезжает комиссия из министерства. Нужно подготовить открытый урок. Не просто урок, а показательное мероприятие. С интерактивом, с использованием современных технологий, с вовлечением родителей. Урок, который прославит нашу школу.

— Но... у меня же четвертый класс, у них и так нагрузка...
— Именно ваш четвертый класс и нужен, — перебила Марья Ивановна. — Дети у вас подготовленные, дисциплинированные. И вы — педагог с безупречной репутацией. Не подведете.

Это было не предложение. Это был приказ, завуалированный под доверие.

— На подготовку — три недели. Все необходимые ресурсы школа предоставит. Но учтите, урок должен быть безупречным. От этого зависит наше финансирование и, между нами, моя будущая пенсия. — Она наконец подняла на меня глаза, и в них я увидела не просьбу, а холодный расчет. — Я на вас рассчитываю, Анна Сергеевна.

«Нет», — сказал внутри меня крошечный, давно забытый голос. «Скажи нет. У тебя планы. Ты хотела наконец сходить к стоматологу. Ты обещала Диме ремонт на кухне. Ты просто устала».

Я открыла рот, чтобы озвучить этот отказ. Но из него вдруг вылетели совсем другие слова:
— Хорошо, Марья Ивановна. Я постараюсь.

Она улыбнулась, удовлетворенная.
— Я и не сомневалась. Умница.

Вот оно. Снова. Слово-клеймо, слово-смирительная рубашка.

Вечером я попыталась поговорить с Дмитрием.
— Меня грузят этим открытым уроком. Три недели ада. Я не хочу.
Он оторвался от газеты, удивленно поднял брови:
— А что такого? Подготовишь и все. Тебе же не в первый раз. Ты справишься.
— Но я устала, Дима. У меня нет сил на этот цирк.
— Ну, поднапряжешься, — он махнул рукой и снова углубился в чтение. — Все устают. Зато потом благодарность будет, премия, может. Не ной, Ань.

«Не ной». «Ты справишься». «Поднапряжешься». Как будто мои чувства были просто досадной помехой, мелким неудобством, которое нужно быстро устранить.

Я замолчала. Как всегда.

Три недели превратились в ад. Я пропадала в школе с утра до ночи. Писала сценарий урока, продумывала каждую минуту, каждую реплику. Согласовывала с Марьей Ивановной, которая безжалостно все критиковала и требовала «больше зрелищности». Уговаривала родителей четвероклассников принять участие (многие отказывались, ссылаясь на занятость, и я чувствовала себя виноватой за то, что их беспокою). Репетировала с детьми, которые, почувствовав важность момента, стали капризными и неуправляемыми.

Я забывала поесть. Плохо спала. Похудела. Зеркало показывало бледное, осунувшееся лицо с темными кругами под глазами.

Дмитрий ворчал:
— Ты совсем дома не появляешься. Ужин холодный. И смотри, не загони себя. Тебе уже не двадцать.

Его забота раздражала. В ней не было сочувствия, а было лишь недовольство нарушением привычного уклада.

За день до приезда комиссии случилось неизбежное — я сорвалась. На одной из последних репетиций Ваня Петров, обычно тихий мальчик, от волнения забыл все свои слова и расплакался. Я попыталась его успокоить, но Марья Ивановна, наблюдавшая за репетицией, рявкнула: «Хватит реветь! Из-за таких, как ты, весь класс пострадать может!»

Мальчик затрясся еще сильнее. И во мне что-то щелкнуло. Трещина, что шла через всю мою жизнь, наконец раскололась.

— Марья Ивановна, — сказала я тихо, но так, что в классе воцарилась мертвая тишина. — Пожалуйста, не кричите на моего ученика.

Она обернулась ко мне, глаза вылезли на лоб от изумления.
— Я что, прошу вас вмешиваться?
— Это мой класс. И я не позволю вам унижать детей ради вашего «безупречного» урока.

Я не узнавала свой голос. Он был спокоен, холоден и невероятно тверд. Внутри все дрожало, но снаружи — лед.

Марья Ивановна побледнела, потом покраснела.
— Вы... вы понимаете, что говорите? После всего, что я для вас сделала?
— Вы сделали для меня ровно одно — нагрузили работой, от которой я хотела отказаться, но не смогла из-за чувства долга. Или вины. Не знаю. Но сейчас я говорю «стоп». Урок будет. Но без истерик и без давления на детей.

Я повернулась к Ване, присела перед ним, взяла за руки.
— Все в порядке, Ваня. Ничего страшного. Забудь слова. Ты будешь просто стоять и улыбаться. Справишься?

Он кивнул, всхлипывая. Я вытерла ему слезы платком и поднялась.

Марья Ивановна молчала. Потом фыркнула и вышла из класса, громко хлопнув дверью.

Дети смотрели на меня, как на супергероя. А я чувствовала себя так, будто пробежала марафон. Сил не было совсем. Но где-то глубоко, под грудой страха и сомнений, теплилась странная, почти забытая искра — гордость.

Я отстояла их. И, кажется, немного себя.

Глава 5

Урок прошел блестяще. Дети, освобожденные от гнета ожиданий, раскрепостились и играли свои роли с неподдельным интересом. Комиссия была в восторге. Хвалили интерактив, хвалили атмосферу в классе, хвалили меня.

Марья Ивановна сияла, принимая поздравления. Ко мне подошла, обняла за плечи (жест был неестественным, деревянным):
— Ну, я же говорила, что на вас можно положиться, Анна Сергеевна. Молодец. Настоящий профессионал.

Ее слова больше не вызывали во мне привычного желания расплыться в благодарной улыбке. Я кивнула и отошла под предлогом, что нужно помочь детям собрать вещи.

Вечером я ждала похвалы от Дмитрия. Рассказала, как все прошло, как комиссия была в восторге. Он слушал, уткнувшись в телефон.

— Ну, здорово, — сказал он, не глядя. — А помнишь, ты говорила про кран на кухне? Он опять подтекает. Надо вызвать сантехника.

Вот и вся реакция. Ни «я тобой горжусь», ни «как ты смогла». Просто кран.

Искра гордости внутри погасла, затоптанная обыденностью. Я пошла на кухню, чтобы проверить злополучный кран. Вода капала монотонно, раз за разом. Как будто отсчитывала время моей жизни. Кап. Кап. Кап.

Я прислонилась лбом к холодной кафельной плитке и заплакала. Тихо, бесшумно, чтобы Дмитрий не услышал. Плакала от усталости, от опустошенности, от понимания, что даже такой маленький, крошечный бунт ничего не меняет. Я все равно остаюсь здесь. В этой кухне. С этим подтекающим краном. С этим мужем, который меня не видит. С этой работой, которая высасывает душу.

На следующий день на почту пришло письмо. Рассылка от какого-то психологического портала. Тема: «Почему мы чувствуем вину, даже если ничего плохого не сделали?»

Я уже собиралась удалить его, как обычно делаю со спамом, но фраза зацепила. Я открыла.

«Ты отказала в просьбе — и уже неудобно. Попросила о помощи — и чувствуешь себя навязчиво. Просто выбрала себя — и внутри зудит: «А вдруг я кого-то обидела?»

Словно кто-то заглянул мне в душу и описал ее состояние. Я читала дальше, с каждым словом ощущая, как во мне что-то откликается, содрогается, просыпается.

«… в тебя с детства вшит сценарий "будь удобным". И любое проявление себя воспринимается как эгоизм.

В результате вина подменяет границы. Вместо того чтобы сказать: «Мне так не подходит», ты соглашаешься— а потом варишься в чувстве вины.

Так происходит из-за того, что ты путаешь вину и ответственность. Ответственность — это когда ты действительно кого-то подвела. А вина — когда просто не угодила всем подряд».

Да. Да. И еще раз да. Это про меня. Это та самая программа, под которой я жила все эти годы.

Последний абзац ударил, как током:
«… если ты никого не обидела и никого не предала, чувство вины — это просто старая программа. И ты можешь её стереть. Без объяснений. Без оправданий. Просто потому что имеешь право быть собой».

Право быть собой. Что это значит? Кто эта «я»? Удобная Аня? Учительница Анна Сергеевна? Жена Дмитрия? Дочь Ирины Леонидовны?

А может, та самая девочка, которая рисовала летающих китов?

Я распечатала эту статью и положила в свой черный блокнот. Перечитывала ее снова и снова, как мантру. Каждый раз, когда накатывало привычное чувство вины за отказ, за просьбу, за простое желание побыть одной, я вспоминала: «Это программа. Ее можно отключить».

Отключать оказалось невероятно сложно. Это было похоже на попытку идти против сильного течения. Каждое «нет» давалось с боем. Каждое проявление собственного желания сопровождалось внутренней дрожью.

Я начала с малого. Отказалась идти в гости к коллеге, куда меня приглашали из вежливости. Сказала Дмитрию, что не буду готовить сложный ужин в среду, потому что устала, и предложила заказать пиццу. Купила себе дорогой крем для лица, хотя внутренний голос шептал: «Эгоистка, деньги лишние тратишь».

После каждого такого поступка наступало похмелье вины. Но я заставляла себя дышать, открывала блокнот, перечитывала статью. «Программа. Просто программа».

Постепенно, очень медленно, чувство вины начало отступать. Оно не исчезло совсем, но перестало быть моим хозяином. Я училась различать: я чувствую вину, потому что причинила реальный вред, или просто потому что нарушила чьи-то ожидания?

В школе я стала чуть более твердой. Перестала брать на себя все подряд. Вежливо, но недвусмысленно говорила: «Нет, я не могу взять еще одно классное руководство. У меня достаточно нагрузки». Марья Ивановна скрипела зубами, но сделать ничего не могла.

Дома... дома было сложнее. Дмитрий не понимал происходящих изменений. Для него удобная, покладистая Аня была частью жизненного комфорта. А теперь эта часть сломалась.

— Ты стала какой-то нервной, — заявил он как-то за ужином. — Вечно со своими «нет» и «не хочу». Что с тобой?
— Со мной все в порядке, — ответила я спокойно. — Я просто учусь говорить то, что думаю.
— Раньше как-то обходилось без этого.
— Раньше мне было хуже.

Он смотрел на меня, как на незнакомку. И, наверное, я ею и становилась.

Самым трудным был разговор с мамой. Она позвонила, как обычно, в воскресенье утром.
— Дочка, как дела? Дима как? Когда к нам приедете? У нас водопроводчики квартиру залили, нужно помочь с ремонтом, а у отца спина...
Раньше я бы сразу сказала: «Конечно, мам, приедем в следующие выходные». Но сейчас я сделала паузу.
— Мам, у нас на следующей неделе очень много работы. И у Димы отчетность. Мы не сможем.
— Как не сможете? — голос матери стал пронзительным. — Родителям помочь не можете? Мы же для вас все!
Знакомый укол вины пронзил грудину. Старая программа запускалась на полную мощность. Я закрыла глаза, сжала телефон.
— Мама, я тебя слышу. Ситуация неприятная. Но мы физически не успеем. Давай поищем другое решения. Можно нанять рабочих, я могу помочь деньгами.
— Деньги! — фыркнула мама. — Тебе лишь бы откупиться! Ты стала какой-то черствой, Аня. Совсем не та добрая девочка, что была.

Эти слова ранили сильнее всего. Потому что «добрая девочка» была синонимом «удобной». И мне было так больно от того, что я перестаю ею быть. Но вместе с болью пришло и странное облегчение. Как будто с меня сняли тесный корсет, в котором я проходила тридцать лет.

— Я не черствая, мама. Я просто взрослая. И у меня есть свои границы.
На том конце провода повисло молчание. Потом мама резко сказала: «Ладно. Делай как знаешь» — и бросила трубку.

Я долго сидела с телефоном в руке, чувствуя, как внутри бушует ураган. Вина, обида, злость, страх. Но сквозь этот ураган пробивался тонкий, чистый лучик — чувство собственного достоинства. Впервые в жизни я отстояла свои границы перед матерью. И мир не рухнул.

Я выжила.

Глава 6

Однажды, разбирая старые коробки на антресолях (Дмитрий давно просил навести там порядок), я наткнулась на папку с рисунками. Своими, детскими. Город будущего с китами лежал сверху. Бумага пожелтела, краски потускнели, но магия осталась. Я села на пол, среди пыли и хлама, рассматривала его, и по щекам текли слезы. Не от горя. От ностальгии по той девочке, которая могла мечтать о невозможном.

Под папкой лежал конверт. На нем знакомым, колючим почерком было написано: «Ане».

Сердце екнуло. Я узнала этот почерк. Артем.

Конверт не был распечатан. Видимо, мама получила его когда-то и просто сунула в коробку, не отдавая мне. Или отдала, а я в своем «удобном» забытьи закинула сюда и не вспоминала.

Руки дрожали, когда я вскрывала пожелтевший от времени бумажный треугольник.

«Анечка.

Если ты читаешь это, значит, я все-таки решился отправить письмо. Хотя, скорее всего, ты его никогда не получишь. Твоя мать, когда я пришел прощаться, сказала, чтобы я исчез из твоей жизни и не портил тебе будущее. Она была, как всегда, убедительна.

Я уезжаю. Не один, как тебе, наверное, сказали. Со мной отец. Тот самый, которого все считали пропавшим. Он нашел меня, сказал, что болен, и попросил помочь ему уехать на лечение. В Израиль. Срочно, тайно, потому что здесь у него долги и проблемы, в которые он не хочет меня втягивать. Я не мог отказать. Да и сам хотел сбежать от всего этого — от школы, от города, от предопределенности.

Я хотел позвать тебя. Клянусь. Но твоя мать... она сказала, что ты уже подала документы в педагогический. Что ты сама решила остаться. Что ты не хочешь меня больше видеть. Я поверил. Потому что ты всегда была такой — послушной, правильной. И я подумал, что, может, она и права. Что тебе будет лучше без меня.

Прости за трусость, за то, что не проверил, не поговорил с тобой лично. Я был молод, глуп и напуган.

Знай, что те дни, что мы провели вместе, были для меня самыми лучшими в жизни. Ты была самой настоящей. Не удобной, не правильной. Просто — собой. И в этом была твоя дикая, невероятная красота.

Возможно, когда-нибудь наши пути снова пересекутся. А если нет... то просто знай: где-то в мире есть человек, который помнит тебя летающей на китах.

Артем.

P.S. Мой адрес в Питере, если вдруг... хотя вряд ли. Но все же: 197022, СПб, а/я 34».

Письмо было датировано двадцатью годами назад. Через месяц после нашего выпускного.

Я сидела на полу в пыли, сжимая в руках листок, и мир вокруг медленно переворачивался с ног на голову. Не он меня бросил. Его увезли. А мама... мама солгала. Солгала, чтобы удержать меня рядом, в удобном, предсказуемом русле.

Вся моя жизнь — мой брак, моя работа, моя тоска — была построена на этой лжи. На предательстве самого близкого человека, который должен был меня защищать.

Первой эмоцией была ярость. Слепая, всепожирающая. Я хотела кричать, бить посуду, рвать на себе волосы. Потом пришла горечь. Горькая, как полынь. Двадцать лет. Двадцать лет я прожила не ту жизнь, потому что кто-то решил, что так будет лучше для меня.

И только потом, сквозь ярость и горечь, пробилось что-то еще. Надежда. Письмо было старым, но адрес... а вдруг? Вдруг он все еще там? Вдруг наши пути и правда могут пересечься?

Я не спала всю ночь. Перечитывала письмо. Смотрела на свои детские рисунки. Перебирала в памяти обрывки воспоминаний об Артеме — его смех, его руки, его взгляд, который видел меня настоящую.

Утром я позвонила на работу и взяла отгул. Дмитрий уже ушел. Я села за компьютер и начала искать. Питер, почтовый ящик... Шансов было мало, почти никаких. Но я должна была попытаться.

За чашкой холодного кофе я писала письмо. Простое, короткое.

«Артем. Если ты все еще проверяешь этот ящик... это Аня. Твоя Аня. Я получила твое письмо. Только сейчас. Можно поговорить?»

Отправила. И поняла, что затаила дыхание, как будто от этого зависела вся моя жизнь. А может, так оно и было.

Ответ пришел через три дня. Три дня мучительного ожидания, когда я прыгала при каждом звуке почтового клиента.

«Анечка. Боже правый. Это правда ты? Да. Да, конечно, можно поговорить. Вот мой номер. Позвони, когда сможешь. В любое время».

Я вышла на балкон, чтобы меня не слышал Дмитрий (он вернулся с работы и смотрел футбол), и набрала номер. Руки тряслись так, что я едва удерживала телефон.

— Алло? — сказал мужской голос. Низкий, с легкой хрипотцой. Незнакомый и до боли знакомый одновременно.
— Артем? Это я.
— Аня... — он выдохнул мое имя, как будто сбросил тяжелый груз. — Господи, Аня. Я не верю.

Мы говорили три часа. Вернее, сначала мы плакали. Потом смеялись сквозь слезы. Потом просто говорили. Он рассказал, что отец его вскоре умер, что он остался в Питере, поступил в университет, но бросил. Стал фотографом. Снимал для журналов, много путешествовал. Был женат, развелся. Детей нет. Сейчас у него своя маленькая фотостудия и вечные проблемы с деньгами, но он счастлив, потому что делает то, что любит.

Я рассказала про педагогический, про Дмитрия, про школу. Не приукрашивая. Говорила о том, как пыталась быть удобной для всех, кроме себя.

— А я всегда знал, что ты свернешь с этой дороги, — сказал он. — Не могла же ты всю жизнь прожить в чужом сценарии.
— Смогла, — горько усмехнулась я. — Почти смогла.
— Но письмо все-таки нашло тебя. Значит, не зря я все эти годы этот ящик проверял. По глупости. Но с надеждой.

Мы договорились, что он пришлет мне свои фотографии. А я — свои рисунки. Не детские, а те, что в блокноте.

— Отправь мне свой летающий город, Анечка, — попросил он перед тем, как попрощаться. — Мне нужно снова его увидеть.

Я вошла в квартиру на цыпочках. Дмитрий спал в спальне, похрапывая. Я села за стол, достала блокнот и карандаши. И впервые за двадцать лет начала рисовать не для себя, не чтобы выплеснуть тоску. А для кого-то. Для человека, который ждал.

Я рисовала до рассвета. И город получился не таким, как в детстве. Он был другим — более грубым, более реальным, но в нем все еще были мосты из радуги. И летающие киты.

Часть третья. Просто я

Глава 7

Переписка с Артемом стала для меня кислородом. Мы писали каждый день. Сначала стесненно, осторожно, потом все свободнее. Он присылал свои фотографии — черно-белые, резкие, наполненные движением и чувством. Улочки Петербурга, лица незнакомцев, море в шторм, пустынные пейзажи. Я смотрела на них и чувствовала, как во мне просыпается что-то давно забытое — жажда жизни, жажда впечатлений, жажда простора.

Я присылала ему свои рисунки. Он хвалил их, но не слепо. Говорил: «Здесь линия сбивается, ты боишься». И был прав. Я все еще боялась.

Мы много говорили о прошлом. Я рассказала ему про мамин обман. Он долго молчал, потом сказал:
— Не вини ее слишком. Она, наверное, искренне верила, что спасает тебя от неправильного парня и неправильной жизни. Родители часто путают счастье с безопасностью.
— Но она сломала мне жизнь!
— Ты позволила. Потому что тоже верила, что удобство — это и есть счастье.

Его слова были жесткими, но справедливыми. Да, мама давила. Но я сдалась. Я выбрала путь наименьшего сопротивления. И теперь нужно было выбирать дальше — продолжать плыть по течению или начать грести к своему берегу.

Дмитрий чувствовал перемены. Я стала более отстраненной, часто задумывалась, улыбалась чему-то своему, глядя в телефон.
— Ты что, влюбилась что ли? — пошутил он как-то невесело.
Я вздрогнула. Это была шутка, но в ней была доля правды. Я не была влюблена в Артема. Не сейчас. Но я была влюблена в ту себя, которая оживала в этих разговорах. В ту Аню, которая могла мечтать, спорить, смеяться без оглядки.

— Просто нашла старого друга, — ответила я правду. Но не всю.
— Друга? — он нахмурился. — Какого друга?
— По школе. Неважно.

Он не стал допытываться. Дмитрию было проще не знать. Так удобнее.

Я стала чаще ездить в город. Под предлогом курсов, встреч. А сама ходила по улицам, смотрела на людей, заходила в кафе, куда раньше не решалась. Пробовала новую еду, покупала себе украшения, которые мне нравились, а не те, что были «уместны». Я училась быть наедине с собой и не чувствовать при этом одиночества. Я училась выбирать себя.

Как-то раз, гуляя по парку, я увидела женщину, которая рисовала акварелью. Она сидела на складном стульчике, и с ее кисти на бумагу ложились легкие, прозрачные мазки. Я остановилась и смотрела, завороженная. Она заметила мой взгляд и улыбнулась:
— Хотите попробовать?
Я колебалась. Старая программа шептала: «Неудобно, откажись». Но новая, едва окрепшая, толкала вперед.
— Да, — сказала я. — Очень хочу.

Она дала мне кисть, бумагу, показала, как смешивать краски. У меня получалось коряво, неаккуратно, но это было неважно. Важно было чувство — щемящей радости от того, что краска ложится на бумагу, от запаха акварели, от того, что я создаю что-то здесь и сейчас.

Я купила себе простой набор и стала рисовать дома. Дмитрий ворчал, что я развожу грязь, но я не обращала внимания. У меня был свой угол — у балкона, где стоял маленький столик. Мой угол. Моя территория.

Однажды, разглядывая свои новые рисунки, я поняла, что хочу большего. Что хочу учиться. По-настоящему. Не для галочки, а для души.

Я нашла в интернете курсы цифровой иллюстрации. Они были дорогими и требовали времени. Но я решилась. Взяла часть денег из наших общих накоплений (и снова — вина, но я ее отключила, напомнив себе, что это мои деньги тоже) и записалась.

Дмитрий взбесился, когда узнал.
— Ты в своем уме? Тысяча долларов за какие-то картинки на компьютере? И когда ты этим собираешься заниматься? У тебя и так работы полно!
— Я буду заниматься по вечерам, — спокойно ответила я. — А деньги — это инвестиция в мое развитие.
— В какое еще развитие? Тебе тридцать семь лет, Аня! Ты учительница! Какое там развитие?
— В развитие меня как личности, — сказала я, и мой голос прозвучал так твердо, что он отступил, глядя на меня с недоумением и злостью.

Я начала учиться. Было сложно. Программы, графический планшет, слои, кисти... Голова шла кругом. Но это был приятный, захватывающий круг. Я ловила каждый урок, выполняла домашние задания, иногда засиживалась до двух ночи. Усталость была другого качества — не выматывающая, а наполняющая.

Артем поддерживал. Присылал смешные стикеры, когда я жаловалась на сложности, говорил: «Ты справишься, ты же упрямая». И я справлялась.

Через несколько месяцев я нарисовала свою первую законченную работу в цифре. Это была иллюстрация к стихотворению, которое я любила в юности. Девушка, стоящая на краю крыши, а вокруг нее — не птицы, а страницы из книг, уносимые ветром. Я отправила ее Артему.

Он ответил через час: «Аня. Это гениально. У тебя невероятное чувство композиции и цвета. Ты должна это публиковать».

С его легкой руки я зарегистрировалась на нескольких фотостоках. Мои работы стали покупать. Сначала за копейки. Потом — больше. Это был не доход, а скорее символическая оплата. Но для меня она была неоспоримым доказательством. Доказательством того, что мое творчество кому-то нужно. Что я могу создавать что-то ценное. Не для школы, не для мужа, не для родителей. Для незнакомых людей по всему миру.

Я начала чувствовать почву под ногами. Не ту, что протоптали другие, а свою собственную.

Глава 8

Кризис с Дмитрием нарастал, как гроза. Мы жили под одной крышей, но в разных реальностях. Он — в мире, где жена должна быть предсказуемой опорой, готовить ужин, мыть полы, поддерживать разговоры о школе и ремонте. Я — в мире, где открывались новые горизонты, где я училась, творила, переписывалась с человеком, который меня понимал.

Мы перестали разговаривать. Вернее, разговаривали только о быте. «Купи хлеба». «Счета надо оплатить». «Мать звонила». Наши взгляды больше не встречались. Мы стали чужими, и это было страшнее любой ссоры.

Однажды вечером, когда я сидела за планшетом, он вошел в гостиную, выключил телевизор, который и так не смотрел, и сел напротив меня.
— Нам нужно поговорить.
Я отложила стилус, почувствовав холодок в животе.
— Давай.
— Кто он? — спросил Дмитрий прямо, без предисловий.
— Кто?
— Не делай вид. Тот, с кем ты все время переписываешься. Тот, из-за кого ты летаешь в облаках и тратишь наши деньги на ерунду.

Я вздохнула. Пришло время.
— Его зовут Артем. Мы дружили в школе. Сейчас просто общаемся.
— «Просто общаемся», — передразнил он. — Я не слепой, Аня. Ты живешь с ним в телефоне. Ты изменилась до неузнаваемости. Это он тебя на все это подбил? На рисование, на курсы?
— Нет. Это я сама. Артем просто... поддерживает.
— Поддерживает, — он зло рассмеялся. — А я что? Я десять лет рядом, я тебя содержал, квартиру нам помогал выплачивать, а он, блин, «поддерживает»! Чем? Сладкими словами по интернету?

Его слова ранили, потому что в них была доля правды. Дмитрий был надежным, он не предавал, не бросал. Он просто... не видел меня. Никогда не видел.
— Дима, это не про него. Это про меня. Я не могу больше так жить.
— Как «так»? Как все нормальные люди живут? Работа, дом, семья? Ты что, принцесса какая-то? Тебе сказок захотелось?

В его голосе звучала боль. И это было самое страшное. Потому что я причиняла боль человеку, который, по сути, не сделал мне ничего плохого. Он просто хотел, чтобы все оставалось как было. А я менялась.

— Мне не сказок, — тихо сказала я. — Мне не хватает ... воздуха. Пространства. Возможности быть собой.
— А кто тебе мешал? Я что, запрещал тебе рисовать? Запрещал с подругами общаться?
— Ты не запрещал. Ты просто не замечал. Для тебя я была частью интерьера. Удобной, тихой, предсказуемой. А теперь, когда я перестала быть удобной, ты злишься.

Он встал, прошелся по комнате.
— Значит, все. Уходишь?
Вопрос повис в воздухе. Тяжелый, как свинец.
— Не знаю, — честно ответила я. — Но жить так, как раньше, я не могу. Это правда.

Он резко обернулся, и в его глазах я увидела не злость, а отчаяние.
— И что мне теперь делать? Я же к тебе привык. Мы же семья.
Слово «семья» прозвучало как приговор. Мы были семьей по форме, но давно перестали быть ею по содержанию.
— Давай попробуем пожить отдельно, — предложила я, сама ужасаясь своим словам. — Временнo. Разберемся в себе.
— Отдельно? — он снова рассмеялся, горько. — Ты что, любовника уже завела? К нему и собралась?
— Нет! — вспылила я. — Это не про другого мужчину, Дима! Это про меня! Мне нужно побыть одной, чтобы понять, кто я и чего хочу!

Он смотрел на меня, и постепенно отчаяние в его глазах сменилось холодным равнодушием.
— Ладно. Как знаешь. Только не рассчитывай, что я буду по тебе скучать и упрашивать вернуться. Если уйдешь — обратной дороги нет.

Я кивнула. Горло сжало так, что невозможно было говорить.

На следующей неделе я переехала в съемную однокомнатную квартиру. Маленькую, с неуютным ремонтом, но свою. Первую ночь я провела, сидя на полу среди коробок, и плакала. Плакала от страха, от вины, от боли, которую причинила Дмитрию. Старая программа кричала во весь голос: «Вернись! Удобная жизнь лучше, чем неизвестность! Ты разрушила все!»

Но сквозь этот крик пробивался тихий, уверенный голос: «Ты имеешь право. Ты имеешь право на эту боль, на эти ошибки, на этот поиск. Ты имеешь право быть собой, даже если не знаешь, кто ты».

Я осталась.

Глава 9

Жить одной оказалось и страшно, и потрясающе. Страшно — потому что некому было разделить с тобой быт, некому пожаловаться на тяжелый день. Потрясающе — потому что все решения были теперь только моими. Какую занавеску повесить? Какой суп сварить? Лечь спать в десять или в два ночи? Весь мир стал моей лабораторией, где я экспериментировала с собой.

Работа в школе стала... другой. Теперь я не боялась Марьи Ивановны. Не боялась родителей. Я делала свою работу хорошо, но без надрыва. И странное дело — уважения ко мне только прибавилось. Дети чувствовали мою новую уверенность и стали более спокойными, послушными. Коллеги перестали сваливать на меня лишнюю работу, почувствовав, что я больше не та безотказная Анна Сергеевна.

Я продолжала учиться цифровой иллюстрации. Мои доходы с фотостоков росли, и я даже смогла купить себе профессиональный планшет. Это была маленькая победа, которой я гордилась невероятно.

С Артемом мы общались каждый день. Он стал моим лучшим другом, моим наставником, моей отдушиной. Мы много говорили об искусстве, о жизни, о наших страхах и мечтах. Иногда разговор заходил о встрече.

— Приезжай в Питер, — говорил он. — Покажу тебе город. Свою студию. Может, вдохновишься.
— Боюсь, — признавалась я.
— Чего?
— Что встреча разрушит все. Что ты будешь разочарован. Что я окажусь не той, кого ты помнишь.
— Аня, ты уже не та. И я — не тот. Мы будем просто двумя взрослыми людьми, которые когда-то были важны друг для друга. Никаких обязательств. Никаких ожиданий. Просто встреча.

Это звучало заманчиво и пугающе одновременно. Но я чувствовала, что рано или поздно это случится. Дорога, на которую я вступила, вела в том числе и к нему.

Тем временем мои отношения с матерью достигли точки кипения. Она узнала, что я ушла от Дмитрия, через общих знакомых. Ее звонок был полон ужаса и гнева.
— Ты сошла с ума! Бросила такого мужа! Из-за чего? Из-за своих дурацких картинок? Аня, опомнись! Ему же всего сорок, он найдет себе другую, молодую! А ты что будешь делать? Одна, в съемной квартире, в тридцать семь лет! Позор!

Раньше ее слова раздавили бы меня. Сейчас они вызывали лишь грусть и усталость.
— Мама, это мой выбор. И моя жизнь.
— Твоя жизнь? А кто тебя рожал? Кто растил? Кто в тебя душу вкладывал? Чтобы ты так со мной поступила?
— Мам, я не поступаю с тобой никак. Я живу. Так, как считаю нужным.
— Не нужным! Неправильно считаешь! — она разрыдалась. — Я же для тебя всю себя положила! А ты... ты эгоистка! Совсем как твой отец!

Это было ново. Про отца она никогда не говорила. Он ушел от нас, когда мне было пять лет. Просто собрал вещи и исчез. Мама сказала, что он эгоист, который променял семью на какую-то авантюру.
— Что с отцом? — спросила я.
— Он тоже хотел «самовыражаться»! Бросил хорошую работу, уехал бог знает куда, оставил нас без копейки! И ты пошла в него! — она кричала, и в ее голосе была не только злость, но и давняя, непрожитая боль.

Впервые я посмотрела на маму не как на надзирателя, а как на женщину, которую тоже когда-то предали и сломали. Которая, возможно, пыталась уберечь меня от той же боли, загнав в клетку «удобной» жизни. Это не оправдывало ее поступки, но делало их понятными.

— Мама, я не брошу тебя. Я всегда помогу, если будет нужно. Но жить я буду так, как хочу. Потому что у меня только одна жизнь. И я не хочу умирать с ощущением, что прожила ее для кого-то другого.

Она бросила трубку. Но на этот раз я не чувствовала вины. Только печаль. Печаль о том, что мы, возможно, никогда не поймем друг друга.

Через неделю мама приехала ко мне без предупреждения. Я открыла дверь и увидела ее на пороге — постаревшую, с заплаканными глазами.
— Впустишь? — спросила она тихо.

Я впустила. Она осмотрела мою скромную квартирку, увидела мольберт с неоконченной акварелью, графический планшет на столе.
— Ты и правда этим занимаешься?
— Да.
— И... тебе нравится?
— Очень.

Она подошла к мольберту, долго смотрела на рисунок — зимний лес, написанный в холодных сине-фиолетовых тонах.
— Красиво, — наконец сказала она. Голос был без выражения. — У тебя талант. Как у него.

Я поняла, что «он» — это отец.
— Он рисовал?
— Да. Тайком. Я думала, это просто баловство. А он... он говорил, что это его дыхание. Я не понимала. Ругала. Говорила, что мужчине надо семью кормить, а не картинки малевать. — Мама села на стул, сгорбившись. — Он ушел не к другой. Он уехал в Питер. Поступать в Академию художеств. Писал, звал нас с тобой. А я... я не поехала. Гордость не позволила. И тебя не отдала. Сказала, что он нас бросил. А он... он просто хотел дышать.

Я села рядом с ней, осторожно положила руку на ее плечо. Она вздрогнула, но не отстранилась.
— Почему ты мне никогда не рассказывала?
— Стыдно было. И больно. Я думала, если сделаю из тебя правильную девочку, ты избежишь его ошибок. Не будешь страдать. А получилось... получилось, что я тебе всю жизнь сломала. — Она заплакала. Тихими, беззвучными слезами. — Прости меня, дочка. Если можешь.

Я обняла ее. И мы сидели так, две женщины, сломленные одним и тем же страхом — страхом быть собой. Только одна так и не нашла в себе сил бороться. А другая — нашла. С большим опозданием, но нашла.

— Я не могу вернуть тебе двадцать лет, мама. Но могу прожить следующие так, чтобы тебе не было стыдно. И чтобы мне не было больно.

Она кивнула, утирая слезы.
— Живи, дочка. Как хочешь. Я... я постараюсь понять.

Это было не примирение. Это было начало долгого и трудного пути к взаимному принятию. Но это было что-то настоящее.

После того визита во мне все окончательно встало на свои места. Я поняла, что не просто борюсь с маминым сценарием. Я залечиваю родовую травму. Травму нереализованности, страха, подавления. И, кажется, мне удавалось.

Я стала больше рисовать на заказ. Поначалу это были мелкие заказы — иллюстрации для блогов, оформление соцсетей. Потом пришел первый серьезный заказ — серия иллюстраций для детской книги. Я работала над ней по ночам, после школы, выжимая из себя все соки. Но это был сладкий, опьяняющий труд. Я видела, как под моими руками рождается мир. Мой мир.

Книга вышла. Скромным тиражом, в местном издательстве. Но для меня это было все равно что получить «Оскар». Я держала в руках книгу со своей фамилией на обложке и не могла поверить, что это реальность.

Я отправила экземпляр Артему. Он позвонил мне, едва получив посылку.
— Аня, это невероятно! Ты должна гордиться собой!
— Горжусь, — улыбнулась я. И это была правда.

В тот вечер мы снова заговорили о встрече.
— Приезжай на презентацию книги, — предложил он. — Она же в Питере?
— Да, через месяц. Но я не знаю...
— Перестань не знать. Билеты сейчас дешевые. Остановишься у меня. В студии есть диван-кровать. Я буду джентльменом, обещаю.

Я замолчала. Страх сжимал горло. Но под ним бушевало другое чувство — азарт, предвкушение, жажда нового.
— Хорошо, — сказала я. — Я приеду.

Глава 10

Поезд «Ласточка» мчался по направлению к Питеру, и я смотрела в окно, где мелькали леса, поля, маленькие станции. Сердце колотилось где-то в горле. Я ехала. Ехала на встречу с призраком своего прошлого, который оказался живым, реальным человеком. С человеком, который знал меня до того, как я сломалась. Что он увидит теперь? Собранные осколки? Или что-то новое, только отстроенное?

Я взяла с собой свой черный блокнот. За все эти месяцы он почти заполнился. Но теперь записи были другими. Не жалобами, а наблюдениями. Эскизами. Идеями. И та самая статья, с которой все началось, была закладкой на последней странице. Я иногда перечитывала ее, когда сомнения накатывали с новой силой.

Петербург встретил меня прохладным ветром с Невы и серым, низким небом. Я вышла на Московском вокзале, сжав в потных ладонях ручку чемодана. И увидела его.

Он стоял у колонны, в кожаном пальто, с фотоаппаратом на шее. Высокий, как и помнилось, но теперь с проседью в темных волосах и морщинками у глаз. Он смотрел по сторонам, и в его лице было то же напряжение, что и во мне.

Потом наши взгляды встретились.

Время остановилось. На секунду. Потом он улыбнулся. Та же улыбка — понимающая, чуть насмешливая.
— Анечка, — сказал он, подходя.

И я бросилась к нему. Не как к любовнику. Как к родному человеку, которого потеряла и наконец нашла. Он обнял меня крепко, так, что в меня впитались все его запахи. Артем пах кожей, кофе и чем-то еще — городом, свободой, жизнью.

— Ты совсем не изменилась, — прошептал он мне в волосы.
— Врешь, — рассмеялась я сквозь слезы. — Я вся изменилась.
— Ну, внешне — нет. А внутри... посмотрим.

Он повел меня в свою студию. Это было большое лофт-пространство в бывшем промышленном здании. Высокие потолки, кирпичные стены, повсюду — фотографии, оборудование, разбросанные вещи. И посреди этого творческого хаоса — аккуратный диван, застеленный свежим бельем.

— Вот твой апартамент, мадемуазель, — с поклоном сказал Артем. — Туалет там, душ здесь. Кофеварка работает, еда в холодильнике. Чувствуй себя как дома.

И я почувствовала. Несмотря на волнение, на новизну обстановки. Здесь было тепло. Не от батарей, а от атмосферы места, где жил и творил человек, который не боялся быть собой.

Первый день мы просто говорили. Гуляли по городу, заходили в кафе, сидели у него в студии за бутылкой вина. Говорили обо всем и ни о чем. Ощущение было странным — как будто мы никогда и не расставались. Как будто эти двадцать лет были просто неприятным сном, от которого мы оба наконец проснулись.

Вечером, когда стемнело, он показал мне свои последние работы — серию фотографий о людях, которые нашли свое призвание после сорока. Бывшая бухгалтер, ставшая тату-мастером. Учитель физики, открывший кофейню. Женщина, ушедшая из офиса и начавшая шить кукол ручной работы.

— Видишь? — сказал он. — Ты не одна. Многие просыпаются. Поздно, но просыпаются.

Я смотрела на эти лица — одухотворенные, уставшие, счастливые — и чувствовала родство. Мы все были беглецами из страны «удобной жизни».

На второй день была презентация моей книги. Небольшое мероприятие в уютном книжном магазине. Пришло человек двадцать — в основном друзья издателя, несколько случайных посетителей. Я волновалась до тошноты. Артем стоял сбоку с фотоаппаратом и подмигивал мне, когда я терялась.

Когда пришло время сказать несколько слов, я вышла к микрофону, глядя на незнакомые лица, и... не смогла произнести заготовленную речь. Вместо этого я сказала правду.

— Я никогда не думала, что окажусь здесь. Что буду держать в руках книгу со своими иллюстрациями. Большую часть жизни я была удобной. Удобной дочерью, удобной женой, удобной учительницей. Я боялась мечтать, потому что мне казалось, что мечты — это эгоизм. Пока однажды не поняла, что, отказываясь от своих желаний, я предаю саму себя. Эта книга — результат моего непослушания. Моего «нет» чужим ожиданиям и моего «да» — себе. Спасибо всем, кто пришел. И особенно — тому, кто когда-то верил в меня, даже когда я сама в себя не верила.

Я посмотрела на Артема. Он снимал, и я видела, как у него на глазах блеснули слезы.

После презентации ко мне подошла пожилая женщина.
— Спасибо вам, — сказала она, сжимая купленную книгу. — Ваши слова... они как будто про меня. Мне семьдесят, а я до сих пор не знаю, кем хочу быть, когда вырасту.

Мы обнялись. И в тот момент я поняла, зачем все это было. Не только для меня. Может, моя история, мои рисунки, мой бунт помогут кому-то еще сделать шаг к себе. Пусть маленький. Но шаг.

Вечером того дня что-то изменилось в воздухе между мной и Артемом. Мы сидели в студии, смотрели на огни города за огромным окном, и разговор как-то сам собой сошел на то, что было между нами тогда.

— Я часто думал, как бы сложилась наша жизнь, если бы мы уехали вместе, — сказал он, не глядя на меня.
— Не думай. Нельзя играть в «а что если». Мы такие, какие есть. И у нас такие жизни, какие есть.
— А что у нас есть сейчас? — он повернулся ко мне, и в его глазах был серьезный, взрослый вопрос.

Я замерла. Страх снова сжал сердце. Страх разрушить хрупкое равновесие нашей дружбы. Страх снова обжечься. Но за этим страхом было что-то теплое, давно знакомое и одновременно новое.

— У нас есть сейчас, — тихо сказала я. — Этот момент. Этот город. И два человека, которые наконец-то научились быть честными. С собой и друг с другом.

Он медленно протянул руку, коснулся моей щеки. Прикосновение было легким, почти невесомым.
— Я не хочу терять тебя снова, Аня.
— Ты не потеряешь. Куда я денусь?

Он наклонился, и наши губы встретились. Это был не страстный, юношеский поцелуй. Это был поцелуй-воспоминание. Поцелуй-обещание. Поцелуй двух людей, которые прошли через боль, через разлуку, через годы молчания и нашли друг друга вновь. Не такими, какими были. Другими. Целыми и настоящими.

Я осталась в Питере на неделю. Мы гуляли, смотрели фильмы, готовили вместе, работали в его студии — он над фотографиями, я над новыми иллюстрациями. Было легко. Было естественно. Как будто мы всегда должны были жить именно так.

Но я знала, что это не навсегда. У меня осталась жизнь в другом городе. Работа. Мама, с которой мы только начали выстраивать новые отношения. Я не могла все бросить и остаться здесь. Не сейчас.

В последний вечер мы лежали на диване, и я слушала, как бьется его сердце.
— Я вернусь, — сказала я. — Но мне нужно время. Нужно разобраться со своей жизнью там. Уволиться с работы официально, не просто взять отпуск. Продать свою долю в квартире с Дмитрием. Помочь маме... Мне нужно сделать это правильно. Не сбежать, а осознанно завершить один этап и начать другой.

— Я понимаю, — сказал он. — Я ждал двадцать лет. Подожду еще немного.

Я уехала. С тяжелым сердцем, но с легкой душой. Я знала, куда теперь иду. И знала, что меня ждут.

Часть четвертая. Неожиданный финал

Глава 11

Возвращение в свою старую жизнь после Питера было похоже на попадание из цветного фильма в черно-белый. Все те же улицы, та же школа, та же съемная квартира. Но я была уже другой. Во мне жило тепло питерских дней, уверенность в своем выборе, тихая радость от того, что я не одна.

Первым делом я пошла к директору и написала заявление об увольнении. По собственному желанию. Марья Ивановна, узнав об этом, вызвала меня на «профилактическую беседу».
— Собираетесь в Питер? К тому... фотографу? — спросила она, и в ее голосе звучало не столько осуждение, сколько зависть.
— Да, — ответила я просто.
— И не боитесь? Вам уже глубоко за тридцать. Начинать все с нуля...
— Боюсь, — честно призналась я. — Но больше боюсь остаться здесь и сожалеть об упущенной возможности всю оставшуюся жизнь.

Она покачала головой.
— Ну, что ж... удачи вам, Анна Сергеевна. Вы были хорошим учителем.

Это было самое искреннее, что я когда-либо слышала от нее.

С Дмитрием мы встретились, чтобы обсудить раздел имущества. Встреча была деловой, холодной. Он уже встречался с кем-то — молодой учительницей физкультуры, как мне сказали. И, кажется, был счастлив. В его глазах не было боли, только легкая досада на хлопоты.
— Квартиру продадим, деньги пополам, — сказал он. — Мебель забирай, что нужно. Мне все равно.
— Хорошо.
Он помолчал, потом сказал:
— Знаешь, Ань... может, и к лучшему все. Мы с тобой... мы никогда и не были парой. Просто два одиноких человека в одной квартире.
— Да, — согласилась я. — Так и было.

Мы разошлись без скандала, без слез. Как два деловых партнера, расторгнувшие невыгодный контракт.

Самым трудным было расстаться с мамой. Я пришла к ней и рассказала о своих планах. О Питере. Об Артеме. О том, что хочу попробовать стать иллюстратором.
Она слушала молча, вязала что-то спицами. Потом сказала:
— Твой отец тоже уехал в Питер. В тридцать два года. Писал, что поступил. Что у него маленькая комната в коммуналке, но он счастлив. Просил прощения. Звал. А я... я все письма рвала. Не отвечала. Гордилась своей обидой.
Она положила вязание, посмотрела на меня усталыми глазами.
— Не повторяй моих ошибок, дочка. Если любишь — прощай. Если зовут — не отказывайся. Жизнь слишком коротка, чтобы носить в себе камни обид.
— Мама... — я не знала, что сказать.
— Поезжай. Напишешь мне адрес. Я как-нибудь приеду в гости. Посмотрю на этот ваш Питер. И на него... на Артема.

В ее голосе не было одобрения. Но было принятие. И это было больше, чем я могла надеяться.

Я упаковала вещи. Их оказалось не так много. Книги, одежда, немного посуды. И коробка с рисунками — старыми и новыми. Я перебирала их, и моя жизнь проходила передо мной, как кинолента. Удобная девочка. Удобная женщина. И наконец — просто я.

В последний вечер в городе я пошла в  кафе с капучино и корицей. Села за столик у окна, смотрела на знакомые улицы. Здесь я родилась, выросла, прожила тридцать семь лет. Здесь меня ломали и здесь же я собрала себя по кусочкам. Город был частью меня. Но теперь мне пора было становиться частью чего-то большего.

Я достала свой черный блокнот, открыла его на последней странице. Там, под распечатанной статьей, я написала несколько строк.

«Программа «Будь удобной» отключена. Окончательно и бесповоротно. Запускаю новую: «Будь собой». Со всеми вытекающими: ошибками, рисками, страхами и невероятным, головокружительным счастьем быть живой. Я имею на это право. Просто потому что я — это я».

Я закрыла блокнот, допила кофе и вышла на улицу. На душе было и грустно, и светло. Как будто я прощалась не с жизнью, а с долгим, тяжелым сном.

Завтра — поезд. Завтра — новая жизнь. И я к ней была готова.

Глава 12

Питер омыл меня дождем. Но на этот раз дождь не казался грустным. Он был очищающим, смывающим последние следы сомнений.

Артем встретил меня на вокзале. Не один. Рядом с ним стояла женщина лет шестидесяти, с умными, добрыми глазами и седыми волосами, собранными в небрежный пучок.
— Аня, это Лидия Михайловна, — представил Артем. — Моя... наша мама.

Я замерла. Его мама? Та самая, которая когда-то сказала мне, чтобы я исчезла?
— Здравствуйте, — осторожно сказала я.

Женщина улыбнулась, и в ее улыбке не было ни капли той холодности, которую я помнила по телефонному разговору двадцать лет назад.
— Анна, здравствуйте. Простите, что приехала. Я сама попросила Артема привести меня. Мне нужно было вас увидеть. И попросить прощения.

Мы пошли в ближайшее кафе. Сидели за столиком, и Лидия Михайловна говорила, а я слушала, не веря своим ушам.

— Я была ужасной матерью, — говорила она, не глядя на нас, вертя в руках чашку. — После того как отец Артема ушел, я озлобилась на весь мир. Видела врагов везде. И когда появились вы, Аня... я испугалась. Вы были тихой, хорошей девочкой из благополучной семьи. А мой Артем — бунтарь, непредсказуемый. Я подумала, что вы его сломаете. Или он вас. И решила... разрушить все, пока не стало поздно. Солгала вам обоим. Я ненавижу себя за это. Все эти годы.

Она плакала. Тихими, старушечьими слезами.

Артем молча сидел, смотря в окно. Видно было, как ему тяжело это слушать.
— А потом он сказал, что нашел вас. Что вы приезжаете. И что... что вы вместе. — Она посмотрела на меня. — Я испугалась снова. Но не за него. За вас. Подумала: вот, приедет эта женщина, вся в обидах, и отомстит мне через сына. Испортит ему жизнь. Но когда я увидела вас на вокзале... я поняла, что ошиблась. Вы смотрите на него не с обидой. Вы смотрите … с нежностью. И он на вас — так же.

Она вытерла слезы, достала из сумки конверт.
— Я не могу вернуть вам двадцать лет. Но я могу попытаться загладить вину. Это ключи от квартиры. Небольшой, однокомнатной. В центре. Я купила ее на сбережения несколько лет назад. Для сдачи в аренду. Но теперь... она ваша. Если хотите. Чтобы у вас было свое пространство. Чтобы вы ни от кого не зависели. Даже от моего сына.

Я посмотрела на конверт, потом на ее лицо, искаженное мукой раскаяния, потом на Артема. Он кивнул, как бы говоря: «Решай сама».

— Лидия Михайловна, — сказала я мягко. — Я не могу принять такой дорогой подарок. И мне не нужно заглаживание вины. Вы причинили нам боль. Да. Но, странное дело, эта боль в итоге привела нас к тому, кем мы стали. Я не знаю, была бы я счастлива, если бы мы уехали тогда. Мы были детьми. Могли сломаться о реальность. А сейчас... сейчас мы взрослые. Мы выбираем друг друга сознательно. И ваша ложь... она часть нашей истории. Горькая, но часть.

Я отодвинула конверт.
— Ключи заберите. А вот ваше прощение... его я принимаю. И прощаю вас. Потому что носить обиду — это снова быть в плену у прошлого. А я хочу быть свободной.

Лидия Михайловна снова заплакала. Но теперь это были слезы облегчения.
— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо.

Мы вышли из кафе. Дождь кончился, и сквозь разорванные тучи пробилось солнце. Лидия Михайловна уехала на такси, а мы с Артемом пошли пешком.

— Ты уверена, что не хочешь квартиру? — спросил он.
— Абсолютно. Я хочу сама заработать на свое жилье. Сначала буду жить у тебя, если ты, конечно, не против. Потом снимем что-то вместе. А потом, может, и купим. Но сами. Это важно для меня.

Он обнял меня за плечи.
— Как скажешь, капитан.

Мы шли по мокрому асфальту, и я думала о том, как странно устроена жизнь. Могла ли я представить, что прощу женщину, разрушившую мою первую любовь? Нет. Но теперь я понимала — прощение было не для нее. Оно было для меня. Чтобы освободиться. Чтобы идти дальше налегке.

Я была свободна. От вины. От обид. От чужого сценария.

Я была просто я. И этого было достаточно.

Эпилог

Прошло два года.

Я живу в Питере. В небольшой, но светлой квартире, которую мы снимаем вместе с Артемом. У меня своя комната-студия, где стоит мольберт, графический планшет и полки с книгами, в том числе с теми, что я иллюстрировала.

Я не стала знаменитой художницей. Но я стала востребованным иллюстратором. Работаю с несколькими издательствами, веду небольшой блог, где делюсь своим творчеством и историями о том, как учишься жить заново после тридцати. Мне пишут женщины (и мужчины) со всего мира, благодарят за то, что моя история дала им силы изменить свою жизнь. Это бесценно.

Я не устроилась в школу. Оказалось, без «удобной» Анны Сергеевны система прекрасно обходится. А я обхожусь без системы.

Артем и я не поженились. Мы просто живем вместе. Любим друг друга. Ссоримся иногда. Миримся. Поддерживаем в творческих кризисах. Путешествуем, когда есть деньги. Гуляем по Питеру в любую погоду. Мы не пытаемся быть идеальной парой. Мы просто есть.

Мама приезжала в гости. Познакомилась с Артемом. Было неловко, но они старались. Теперь они иногда звонят друг другу без меня — обсуждают сериалы или здоровье. Мама говорит, что в Питере ей нравится, но жить здесь она не смогла бы — слишком шумно. И я ее понимаю. У каждого свой путь.

Иногда, в особенно трудные дни, когда заказчик недоволен, или денег мало, или просто накатывает усталость, ко мне подкрадывается старое чувство. «Может, все-таки вернуться? В школу? К стабильности? Было же проще...»

Но я открываю свой старый блокнот, смотрю на последнюю запись и улыбаюсь. Нет, не вернусь. Потому что «проще» — не значит «лучше». А «лучше» — это когда ты просыпаешься утром и с нетерпением ждешь нового дня. Потому что это твой день. И ты имеешь право прожить его так, как хочешь.

Я выхожу на балкон. Питерский ветер треплет волосы. Внизу течет Нева, неспешная и вечная. Где-то там, в этом городе, живут люди со своими историями, своими «удобными» сценариями, своими тихими бунтами.

Я поворачиваюсь и иду внутрь. К мольберту. К незаконченной иллюстрации. К жизни, которую я наконец-то выбрала сама.

Просто потому что имею право