Предупреждение баньши

Шарлотта Ридделл

Предупреждение баньши

Перевод Новосельцевой Л.И.


   Эта история произошла за много лет до того, как появился хлороформ. В старом просторном доме на Джеррард-стрит жил умный ирландец по имени Хартфорд О’Доннелл.

   Он был доктором, много трудился и в итоге получил право указывать после своего имени членство в Королевской коллегии хирургов Англии. Опытные врачи больницы Гая, где он работал, считали его одним из самых многообещающих специалистов.

   Как я уже сказала, в те дни хлороформ не был известен, поэтому читатели поймут, что у Хартфорда О’Доннелла, многообещающего, успешного хирурга, было куда больше удивительных качеств, чем у его коллег в наши дни.

   О’Доннелла отличали не только ловкие руки и обширные знания, без которых людей не спасти от болезней, но и великое мужество, куда большее, чем требуется врачу теперь. В те дни, как и сегодня, он должен был в совершенстве владеть инструментами, иметь острый глаз, твердую руку и отличную сноровку. Однако, помимо этого, хирург готов был работать в чрезвычайных ситуациях, умел справляться с трудностями и сохранял уверенность в непредвиденных случаях. Его сердце никогда не ускоряло бег, а ясный ум не подводил. Если я и воздерживаюсь от упоминания о выдержке и храбрости, то только чтобы не идти вразрез с общим мнением, которое, среди прочих иллюзий, цепляется за идею, будто выдержка и храбрость противоположны друг другу.

   Хартфорд О’Доннелл, тем не менее, был тверд как сталь. Он знал свою работу и выполнял ее добросовестно. Натянутые нервы, дрожащие мышцы, крики в агонии, лица, бледные от боли и зубы, сжатые от невыносимой муки волновали его не больше, чем каменные лики мертвецов в прозекторской, наводившие ужас на более молодых и неопытных коллег. Он не переживал за пациента и не сострадал ему. Для него человеческое тело было лишь искусным механизмом, изучать который интересно и полезно. О’Доннелл любил человека, которого удачно прооперировал (особенно если его недуг был редким и тяжелым), также как Брюнель любил туннель под Темзой или другое уникальное сооружение. Поэтому Хартфорд очень нравился тем, кто оказывался в его руках. Пациенты склонны путать интерес к их случаю, с интересом к ним самим. Штукатур Джон Дик и разнорабочий Тимоти Реган оказались счастливыми носителями необычных болезней, благодаря чему между ними и красивым ирландцем возникла душевная привязанность.

   Если О’Доннелл и был жестким и хладнокровным, разрезая человеческую плоть, об этом полностью забывали или же считали его холодность добродетелью. Когда пациенты, похожие на солдат, прошедших через несколько военных кампаний, выписывались из больницы и встречали его на улице, перспективный врач обращался с ними так, будто вовсе не считал себя важным человеком. У этого чужака в чужой стране была великолепная память на лица и истории болезней. И, как все ирландцы, он не считал ниже своего достоинства тепло разговаривать с представителями рабочего класса.

   В Лондоне, как и в Калгиллане, он не упускал случая сказать добрые или приятные слова. Его сердце было жестким, но манеры обходительными. Пациенты, привратники, медсестры и студенты всегда были рады видеть Хартфорда О’Доннелла, излучавшего дружелюбие и счастье независимо от того, шел ли дождь, град или светило солнце.

   Улица могла быть покрыта грязью, а на Лондон опуститься туман, густой, как гороховый суп – О’Доннелл никогда не выходил из себя, не бормотал угрюмый ответ на приветствие привратника, но говорил беспечно и весело с учениками и пациентами, с больными и здоровыми, с теми, кто стоял выше или ниже его по положению.

   И все же несмотря на его достоинства: красивое лицо, хорошую фигуру, непринужденное обращение с людьми и бесспорные хирургические навыки, старшие коллеги, признававшие его талант, задумчиво качали головами, когда собирались вдвоем или втроем, доверительно и серьезно обсуждая своего более молодого собрата.

   Многое говорило в его пользу, но еще большее свидетельствовало против него. Он был ирландцем. И не только по рождению, что коллеги ему великодушно прощали, ведь человек не повинен в капризах природы. Однако типичный английский ум, консервативный и респектабельный, не понимал спонтанные или преднамеренные поступки О’Доннелла.

   Речь, внешность, манеры, предпочтения, стиль общения, привычки выдавали в нем ирландца. В глубине души он по-прежнему любил свой остров, хоть и заявлял, что не собирается наведываться туда снова. Среди англичан он во всех отношениях оставался иностранцем, который, как предсказывали «пророки» Гая, на полной скорости несся к саморазрушению и ни один человек не мог помешать ему.

   – Он не остановится до самого конца, – заявлял один пожилой умник другому, считая, что Хартфорд О’Доннелл продал себя дьяволу и теперь намерен нырнуть в распутство на всю длину веревки перед тем как его вытянут на берег, где нет сладких пороков – ни безумных кутежей, ни диких, грешных страстей. Ничего кроме бессильного плача и скрежета зубов.

   Безрассудный, бесстыдный, умный, злой демон, мчащийся в предназначенное ему пристанище так быстро, как возможно только в Лондоне. Таким было мнение старших коллег о человеке, который жил в своем большом доме совсем один, не считая домоправительницы и ее мужа, игравшего роль дворецкого.

   Джерард-стрит, ставшая знаменитой благодаря Куинси, в те времена не считалась забытым и непрестижным местом. Пациенты в каретах находили дорогу к молодому многообещающему хирургу. Некоторые особы не считали зазорным платить врачу, кабинет которого располагался, как уже тогда говорили, не с той стороны Риджент-стрит.

   Хартфорд О’Доннелл зарабатывал деньги и тратил их. Он был по уши в бессмысленных, глупых долгах, в чем никогда мужественно не признавался себе. С самого приезда в Лондон он жил в сумасшедшем темпе, как может жить только человек, который надеется умереть молодым.

   Что хорошего в этом мире? Разве он был ребенком, женщиной или трусом, чтобы бояться того, что будет после смерти? В отличие от врачей Гая, Бог знал о том «пустяке», который перевернул его судьбу. О’Доннелл не боялся предстать перед Создателем и держать ответ за свою недостойную жизнь в Лондоне.

   Хартфорд многое знал о мире и большинство дорог считал пройденными. Он говорил, что в день Страшного суда будет наказан также как и те, кто его осуждает. Хотя его представления о посмертном наказании были скудными и весьма туманными, он все же утешался тем, что соседи такие же грешники.

   Он вел одинокую жизнь в старом доме и ловил себя на мрачных мыслях. Резкие письма и визиты требовательных кредиторов, словно выделяли эти мысли курсивом.

   У него было много знакомых, но ни одного друга, поэтому размышлениями он не делился ни с кем. Вернувшись с обеда, ужина или дружеского кутежа, он сидел в своих мрачных комнатах, курил трубку и размышлял о смыслах и путях, о возможном и неизбежном.

   По правде говоря, когда он приехал в Лондон, то думал, что раз его жизнь будет короткой, то не имеет значения с какой скоростью он пойдет по своему пути. Однако с тех пор, как он оказался в столице, прошло много времени. Хартфорд О’Доннелл давно не был юношей, прожитые годы словно громоздились позади него. Несмотря на попытки навредить себе, его шансы прожить долгую жизнь были такими же высокими, как раньше. Он подошел к тому периоду своей жизни, который похож на узкую полосу плоскогорья, откуда одинаково хорошо виден подъем молодости и спуск старости. Человек, прожив уже много лет, понимает, что, возможно, впереди у него еще столько же времени, но он не сможет много работать, хорошие приятели рассеются по свету, а удовольствие от веселых пирушек останется лишь в воспоминаниях. Может быть, средств на жизнь станет меньше, а больших надежд не останется вовсе. Помпа, размах, очарование, которое молодость набрасывает на повседневность, исчезнут вдали, словно пышное зрелище вчерашнего дня. Скучная церемония жизни будет длиться сегодня, завтра и послезавтра, напоминая путнику о пестрой кавалькаде, бравурной музыке, сияющих шлемах и гарцующих конях.

   Ах! Друзья мои, наступает момент когда все мы должны покинуть светлый экипаж с четырьмя сиденьями, большим багажом, веселой компанией и охранником, дующим в рог, гул которого весело разносится по долинам и пустым сельским дорогам.Задолго до того, как мы окажемся в той последней точке, когда черная смерть заявит на нас свои права, мы должны попрощаться с людьми, которые, легко и не задумываясь, все еще путешествуют. Нам следует с готовностью пересечь границу реальности, хоть удобной дороги здесь нет. Все мы, от короля до рабочего, однажды понимаем, что бредем по пустыне жизни. Надежды, силы и бодрость юности остались позади, а впереди простираются еще годы и годы. Наступает момент, когда нужно выйти из экипажа, и жалобы или просьбы о помощи тут неуместны. Пора снять шляпу и без зависти или ропота пожелать новым пассажирам легкой дороги. Взгляните, настал черед! Кто бы ни пожелал снова взобраться на козлы, заплатить кучеру и взяться за поводья, повторить это прекрасное путешествие он не сможет.

   Даже если весна жизни оказывается холодной и неприветливой, с пронзительными ветрами и колкими морозами, которые кусают бутоны и замедляют цветение, все же это время, когда прорастают молодые зеленые листья, цветы раскрывают свои нежные чашечки, поют птицы и звенят ручьи. Лето еще впереди, осень наступит нескоро, а зима и вовсе кажется далекой как смерть или вечность. Однако придет время, когда деревья наденут летнюю листву, нежные белые бутоны исчезнут, а вместо них сад заполнит великолепное красное, оранжевое и пурпурное многоцветье. Тогда, если случится дождливый, мрачный день, человек непременно вспомнит об осени и зиме. В полдень становится ясно, что вечер и ночь обязательно наступят.

   И вот, в канун рождества Хартфорд О’Доннелл провел в раздумьях день, вечер и ночь, а я прошу разрешения ближе познакомить его с моими читателями.

   Он привлекательный мужчина, обращающий на себя внимание дам. Высокий, смуглый, черноволосый, со стройными ногами и глубоко посаженными божественно–голубыми глазами. У него приятный голос и красивый акцент.

   В Коннемаре он держался в седле, словно кентавр, перескакивая через развалины, а в Дублине целыми ночами танцевал на балах. О’Доннелл день за днем охотился в горах и не знал усталости, ловил рыбу в каждом из сотни озер, от души веселился в колледже Тринити и, возможно, еще больше безумствовал, когда учился на доктора в Эдинбурге. После смерти старшего брата он вернулся в Калгиллан и вел совершенно бесполезную, бесцельную, полную удовольствий жизнь ирландского джентльмена, который обладает здоровьем, положением и возможностями. Но однажды он вдруг затоптал отцовские следы, попрощался с замком, не реагируя на уговоры красивой мисс Клифден, с которой был помолвлен, прошел вниз по улице, не взяв с собой даже слугу чтобы нести саквояж, отряхнул пыль с ног возле ворот сторожки, сел в экипаж и уехал, никогда больше не оглядываясь назад. В Калгиллане осталась его лошадь, его борзые, гоняющиеся друг за другом вокруг паддока, его ружье в гардеробной и аккуратно разложенные рыболовные снасти.

   Он не поцеловал мать, не попросил у отца благословения, не сказал ни слова любви или сожаления модно одетой мисс Клифден, не попрощался со слугами. Только когда пожилая женщина в сторожке пожелала ему доброго утра и благословила его красоту, он с горечью посоветовал ей посмотреть на его лицо получше, ведь она никогда больше его не увидит.

   Прошло двенадцать с половиной лет и ни Нэнси Блейк, ни другие жители Калгиллана больше никогда не видели красивое лицо молодого О’Доннелла. Он сдержал клятву: не писал домой и не попросил у матери с отцом и десяти пенсов. Он жил без друзей и без Бога, насколько Господь вообще позволяет человеку жить без него. Ему нужно было лишь одно – деньги, которые позволят держаться когда наступят черные дни болезни, старости и потери практики. Он был расточительным, но не дураком. Хартфорд О’Доннелл видел множество примеров, когда люди, имевшие лучшие, чем у него, перспективы, заканчивали жизнь в бедности. Он понимал, что то же может случиться и с ним. Вдруг он серьезно порежется или упадет на улице, поскользнувшись на фруктовой кожуре? Банальный несчастный случай способен превратить обеспеченную жизнь в нищую, когда доход зависит от остроты глаз, выдержки, ловкости рук. Кроме того, достигнув определенного положения, в его работе сложно добиться большего. Не важно насколько крепки его «лук и щит», зарабатывает ли он сотни или тысячи. Он владел мастерством, но не мог управлять судьбой.

   Он видел, что множество успешных и, разумеется, богатых людей достигли своего положения в большей степени благодаря происхождению, покровительству, связям или браку, чем способностям. Последние, без сомнения, у них были, но и бедняга Джонс, с Фрит-стрит, который едва мог содержать себя, жену и детей, тоже был способным, однако в его жизни отсутствовали другие составляющие успеха.

   О’Доннелл хотел стать известным и ему нужен был родственник при дворе, знатный пациент с больной ногой или богатая жена, которая даст ему положение в обществе. Он не имел ничего из этого и все больше седел и терял уверенность, работая для мира, который абсолютно презирает своих самых покорных слуг.

   – Разъезжать по улицам в карете, запряженной парой хороших лошадей, не замечать средний класс и презирать простолюдинов – вот что значит принадлежать к кругу богатых и известных в Англии, – с горечью говорил О’Доннелл.

   Он сидел у камина, приблизив ноги к огню, курил короткую трубку и думал, как добиться того, чтобы колесить по улицам в своем экипаже и окатывать грязью плебеев, как делают лучшие люди.

   В Дублине, благодаря происхождению и связям, он жил без забот. Однако сейчас он не был там, да и не хотел быть. В его жизни, пусть и роскошной, были очень горькие моменты, неразрывно связанные с Зеленым островом, поэтому он не собирался возвращаться. К тому же в Лондоне куда больше богатых наследниц, чем в Дублине. Состоятельная дама сделает для него больше, чем годы упорной работы. Богатая жена могла бы избавить его от долгов, познакомить с солидной клиентурой, придать ему тот социальный лоск, которого обычно не достает бакалавру медицины. Она могла бы спасти его от одиночества на Джеррард-стрит и от любивших командовать мистера и миссис Коулз.

   Большинство мужчин, обменявших независимость на деньги, считают это настолько обычным делом, что стараются не задумываться о своем поступке, называя какие угодно причины, кроме настоящих.

   О’Доннелл, однако, был другим. Он сидел у камина и с усмешкой думал о предстоящей сделке – о возрасте дамы, о ее снобизме и глупости, о мешках денег, о прекрасном доме в Лондоне и о загородной резиденции.

   «Хороший был бы конец, – думал он. – И почему я не решил дело сегодня? Я не дурак, чтобы бояться старушечьих баек и все же, должно быть, побледнел. Она забеспокоилась, не болен ли я. Каким же надо быть идиотом, чтобы спросить, не слышала ли она плач. Как будто она способна на это, ведь у нее кровь выскочки, наверняка смешанной с уксусом, из которого ее отец делал маринад. О какой чертовщине я думал? Что же это на самом деле было?»

   О’Доннелл откинул со лба темные волосы и отпил еще глоток из любимого стакана, который он для удобства ставил на каминной полке.

   «И это после того, как я настроился делать предложение! – продолжал размышлять он. – Может во мне заговорила совесть? Кто-то, не знающий жизни, сказал, что она всех нас делает трусами. Я не верю в совесть. Даже если бы она и правда существовала, питаемая чувствами и потребностями души, почему бы она беспокоила меня? Я не собираюсь причинять вред мисс Джанет Прайс Ингот, ни в малейшей степени. Честно и открыто я женюсь на ней, честно и открыто буду действовать от ее имени. Старая жена не самый красивый предмет обстановки в доме мужчины и позолота не сделает ее симпатичнее, но у нее не будет оснований для жалоб. Завтра я поужинаю с ней и решу дело.»

   Придя к такому заключению, мистер О’Доннелл встал, затоптал огонь, горящий словно в темной пустоте, вытряхнул из трубки пепел, опустошил стакан и подумал, что пора спать. Было четверть двенадцатого. Обычно он не ложился так рано, но сегодня чувствовал себя измотанным физически и душевно и таким одиноким, что нельзя было описать.

   – Женитьба на Джанет лучше, чем все это, – вполголоса сказал он.
   Вдруг он резко обернулся, вздрогнул и побледнел. Низкий вой вперемешку с рыданиями скорбным эхом разнесся по комнате. Слова бессильны описать эти звуки. Даже тоскливое пение Эоловой арфы, которое заставляет падать духом лучших из нас, казалось диким весельем в сравнении с печалью плача, плывшего в воздухе. Скорбный вой появлялся и исчезал, снова и снова, подобно тому, как появляется и исчезает среди деревьев летний ветер. Сначала вой стремительно нарастал, словно крещендо в исполнении опытного музыканта, потом замирал вдали на протяжной ноте, такой тихой, что едва можно было заметить, когда именно она растворялась в полной тишине. Плач исчез подробно пропадающей в сумерках береговой линии и в доме воцарилось безмолвие.

   О’Доннелл посмотрел на своего пса и увидел, что тот скорчился в углу у камина. Он позвал его. Собственный голос показался ему странным. Очевидно, пес тоже так подумал, поскольку не внял призыву.

   – Идите ко мне, сэр, – повторил хозяин.

   Пес нехотя пополз вперед. Его шерсть стояла дыбом, а глаза округлились. О’Доннелл погладил его и почувствовал, что тот сильно дрожит.

   – Значит, ты тоже слышал это Брайан? Твои уши острее, чем у мисс Ингот, старина. Хотя странно думать об этом, будучи удостоенным визита баньши. Раз уж леди проделала такой путь, я хотел бы знать, не могу ли я предложить ей какой-нибудь напиток?

   Он говорил громко, с насмешливым вызовом, словно ожидая, что призрак ответит, однако в комнате стояла мертвая тишина, которую нарушало лишь потрескивание углей в камине и дыхание собаки.

   – Если моя гостья скажет по кому этот плач – по мне или по члену моей славной семьи, я буду чрезвычайно признателен, – продолжил он. – Такое внимание делает слишком большую честь простому хирургу. Господи! Что это?

   Звонок, громкий и требовательный, эхом разнесся по всему дому и заставил домоправительницу подняться из теплой постели, как она потом заявляла, и в ужасающем виде прибежать на лестницу.

   Хартфорд О’Доннелл прошел через холл, чувствуя облегчение от того, что поговорит с живым человеком. Он не стал накидывать цепочку, а широко распахнул дверь. Он был бы рад и дюжине грабителей после общения с призрачной незваной гостьей. В открытую дверь ворвался поток влажного, холодного воздуха, от чего у бедной миссис Коулз застучали последние зубы.

   – Кто там? Что вам нужно? – спросил О’Доннелл. Он никого не видел и не слышал. – Кто там? Почему, черт возьми, вы молчите?

   Когда даже на этот «учтивый» вопрос не ответили, он вышел в ночь и посмотрел вверх и вниз по улице, но не увидел ничего кроме дождя и мерцающих огней.
   – Если это продолжится, я начну думать, что сошел с ума, либо пьян, – пробормотал он, входя в дом и запирая дверь.
   – Господи! Что случилось? – спросила миссис Коулз, стоя на лестнице. Она старалась расправить края ночного чепца под насмешливым взглядом О’Доннелла. – Кого-то убили? Вы должны ехать, сэр?
   – Кто-то позвонил в дверь и убежал.
   Он сам не верил в это объяснение.
   – Убежал! Досталось бы от меня этому хулигану! – пробормотала миссис Коулз, возвращаясь в супружескую кровать, где мистер Коулз, по ее выражению, храпел как свинья. Она почти сразу услышала, как хозяин поднялся по лестнице и закрыл дверь спальни.

   «Весьма благородно со стороны мадам явиться сюда», – думал О’Доннелл, насмехаясь над собственными страхами. Однако он не стал выключать свет, велев Брайану прыгнуть на кровать и свернуться на покрывале рядом с ним.

   Он был по-настоящему напуган и не считал постыдным признаться в этом. Хартфорд О’Доннелл не боялся смерти, проблем и опасностей, но боялся баньши. Он лежал на кровати, положив руку на голову собаки и вспоминал услышанные в юности истории об этой даме, служившей его семье. Он не думал о баньши много лет. До этого момента он никогда не слышал ее голос. Перед смертью его брата она не посчитала нужным отправиться в Дублин и сообщить ему о надвигающейся катастрофе.

   «Если бы она предупредила меня, я бы отправился в Калгиллан и, возможно, спас его жизнь. – думал О’Доннелл. – Мне нужно понять, по кому она плачет. Если по мне, то это решает проблему долгов и женитьбы. Если по кому-то из моих стариков, то я бы отправился к ним утром».

   Потом его мысли потекли дальше. Он вспомнил о прекрасной даме в цветочном венке, которая сидела на скалах возле Красного замка в графстве Антрим и плакала до тех пор, пока один из мужчин не умрет от любви к ней, о Круглой комнате в замке Данлюс, которую баньши каждую ночь выметала дочиста, о кровати в одном богатом ирландском доме, в которой кто-то все время спал, при том что ни один человек не подходил к ней после заката, о генерале, который в ночь перед битвой при Ватерлоо сказал другу:
   – Я слышал баньши и не вернусь с поля боя живым. Сообщи эту новость бедной Кэрри, только осторожно.

   Тем не менее, после сражения он вернулся невредимым и скоро ему осторожно и с жалостью передали новости о бедной Кэрри. Хартфорд О’Доннелл вспомнил о парне, который, сидя на такелаже ночью, услышал плачь и рыдания, будто плывущие по воде. Он пошел к капитану и сказал, что они сбились с курса. Как раз вовремя, ведь когда наступило утро они обнаружили, что налетели бы на скалы, если бы не предупреждение. Стоял грохот будто от выстрелов огромных пушек, море сильно волновалось. Впадины между волнами напоминали горные долины. В них темнели рифы, которых корабль смог избежать.

   Капитан, стоя на палубе, спросил у парня, как он узнал об опасности. Когда тот ответил, капитан рассмеялся и сказал, что в этот раз ее светлость перехитрили. Покачав головой, парень мрачно ответил, что предупреждение касалось либо его самого, либо его близких и что если он доберется до порта, там его ждут плохие новости из дома. Капитан велел ему спуститься вниз, выпить бренди и лечь отдыхать.

   Парень выпил бренди и лег, но уже не встал. Когда шторм утих и на его месте воцарилось великое спокойствие, в море прошли торжественные похороны. По прибытии в Ливерпуль капитан отправился в Ирландию, чтобы рассказать вдове о том, как умер ее единственный сын и передать его немногочисленные пожитки несчастной матери с опустошенной душой.

   Хартфорд О’Доннелл снова подумал об отце. Однажды тот мчался на лошади в окрестностях замка. Он скакал мимо лесных зарослей. Гончие лаяли во все горло, но все же он услышал рыдания и вой. Он спрыгнул с лошади, привязал уздечку к ветке шотландской пихты и хорошо обыскал местность, но ничего не нашел.

   Впервые в жизни Майлз О’Доннелл прервал охоту. В миле от Калгиллана он встретил человека, бегущего ему навстречу, который сообщил, что в руках его брата взорвалось ружье и тот смертельно ранен.

   Еще он помнил историю о Мэри О’Доннелл, его двоюродной бабушке, которая была замужем за молодым англичанином. Однажды вечером, когда она ждала возвращения мужа, она услышала баньши. Мэри подумала, что мост, по которому муж часто возвращался домой, может разрушиться. В панике она выбежала на улицу, чтобы встретить его и умолять ради нее ехать вокруг по главной дороге. Освещенный луной, сэр Эверальд направлялся к мосту, когда увидел фигуру в белом. Она пересекла мост, затем раздался треск и фигура исчезла.

   Даму спасли и отнесли в замок. На следующее утро в холле было два мертвых тела – леди Эйретон и ее нарождённого сына.

   Быстрее, чем я пишу об этом, воспоминания одно за другим проносились в уме Хартфорда О’Доннелла. Об одном случае он думал снова и снова. Однажды ирландский дворянин, находясь в одиночестве в своем большом доме, услышал баньши. Он попытался избавиться от призрака, выбежав на улицу. Но даже когда он шел вниз по Пикадилли, баньши продолжала завывать ему в уши. Потом этот человек отправился с другом в оперу. Он был уверен, что там уж точно не будет плачущей дамы, если только она не купит билет, пока не услышал, как она поет где-то наверху сцены. И такая глубокая скорбь звучала в ее голосе, что даже самые жалостливые и нежные ноты, которые брала оперная примадонна, казались грубыми. Когда он выходил, то столкнулся со знаменитым дуэлистом и между ними началась ссора. В результате на следующий день лорд был убит на дуэли капитаном Браво.

   Воспоминания вроде этих нельзя назвать воодушевляющими. Они могут заставить человека поверить в фантазии, сделать его нервным и лишить сна. Однако время шло и Хартфорд О’Доннелл уснул. Свеча все еще горела, а Брайан прижимался холодным носом к его руке.

   Он увидел во сне семью его матери – Хартфордов из Йоркшира. Они были настолько дальними родственниками, что даже миссис О’Доннелл не могла разобраться в генеалогическом лабиринте.

   Потом ему снилось, что он рыбачит. Стояло туманное летнее утро и рыбы красиво поднимались к поверхности воды. Он ловил их одну за другой. С ним был мальчик, который бросал их в корзину.

   Одну из рыб вытащить было труднее, чем остальных. Мальчик, желая наблюдать за происходящим, наклонялся все ближе и ближе к воде, в то время как О’Доннелл, увлеченный добычей, не замечал опасности для напарника.

   Неожиданно раздался крик, всплеск и ребенок исчез из виду. Через мгновение он вынырнул на поверхность и О’Доннелл в первый раз увидел его лицо. Он хорошо знал его.

   В следующий миг он прыгнул в воду и поплыл за мальчиком. Он схватил его за волосы и уже разворачивался к берегу, когда ручей вдруг превратился в широкое, бушующее, безбрежное море, где волны преследовали друг друга с безумным демоническим весельем.

   Некоторое время мужчине и ребенку удавалось держаться наплаву. Они оказывались под волнами, затем всплывали и видели, как на них несутся огромные валы. О’Доннелл не ослаблял хватку, пока на них не обрушилась гигантская волна и не вырвала мальчика из его рук.

   В ужасе он проснулся и услышал голос, который отчетливо произнес:
   – Поезжай в больницу. Немедленно!

   О’Доннелл вздрогнул, протер глаза и огляделся. Свеча слабо мерцала. Брайан, навострив уши, поднял голову в ответ на резкое движение хозяина.

   Вокруг было тихо, но эти слова, казалось, все еще звенели у него в ушах также громко, как звонок в дверь посреди ночи.

   Он вдруг понял, что нужен на работе, нужен сию секунду. Эта уверенность не имела никаких разумных оснований, но все же он быстро оделся и на ощупь спустился по темной лестнице. Пес шел следом.

   Открыв дверь, он вышел в темноту. После дождя на небе сияли звезды. Он двинулся по пустым улицам, в направлении Собора Святого Павла.

   Он не знал зачем шел в больницу. Некое побуждение подгоняло его и О’Доннелл не пытался бороться с ним или контролировать его. Вместо этого он решительно двигался вперед. Лишь один раз он подумал о том, чтобы вернуться, когда шел через арку, ведущую на Олд сквер. Там он остановился, спрашивая себя не выжил ли из ума. Однако госпиталь все же был лучше дома на Джерард-стрит, в котором теперь поселился призрак, так что О’Доннелл пошел дальше. Если кто-то удивится его приходу, он скажет, что его вызвали.

   Вызвали? Да уж, действительно. Но кто?

   Фонари на Лондонском мосту отражались в реке. Сейчас, когда люди спали, был слышен зловещий шум воды, которая текла под сводами, омывая пилоны.

   Он шел дальше, думая о многих вещах: о днях совей юности, о своем погибшем брате, об обременительном поместье отца, о сбережениях матери, которая поклялась раздать их беднякам, если он не женится по ее выбору, о своей безумной жизни в Лондоне, об ужасном плаче, который он слышал ночью. Эти неземные завывания звучали у него в голове даже когда он вошел в госпиталь. О’Доннелл столкнулся с привратником.
   – За вами отправили посыльного. Вы его встретили? – спросил тот.
   Словно во сне Хартфорд О’Доннелл слушал его, словно во сне спросил, что случилось.
   – Несчастный случай, сэр. Упал балкон. Пожар. Здание было старым, опасным. Мать и ребенок. У мальчика сложный перелом бедра.
   Привратник и дежурный хирург вместе пытались рассказать о случившемся. Их слова гремели в ушах О’Доннелла словно море, обрушивающееся на галечный пляж.
   Только одно он разобрал ясно: нужна немедленная ампутация. В этот момент он собрался, снова превратившись во внимательного, осторожного и талантливого хирурга.
   – Ребенок, говорите? Дайте мне взглянуть на него.

   Сегодняшняя больница отличается от той, которую так хорошо знал О’Доннелл. Я думаю, в связи со строительством железной дороги операционную перенесли в другую часть здания. Изменилось и положение палаты неотложной помощи. В прошлом она располагалась на верхнем этаже, так что врачам нужно было подняться по лестнице.

   О’Доннелл увидел, что на нижней ступени, частично скрытая тенью, сидит старая женщина с длинными серыми волосами, в рваной одежде и с голыми ногами. Она трясла склоненной головой и не подняла ее при приближении мужчин, а продолжала сидеть, не замечая их и сжимая в отчаянии дряблые руки.
   – Кто это? – почти не задумываясь, спросил он.
   – О ком вы? – спросил его компаньон.
   – Об этой… этой женщине.
   – Какой женщине?
   – Вы слепой? Вон она сидит на нижней ступени лестницы. Что она здесь делает? – настаивал О’Доннелл.
   – Рядом с нами нет никакой женщины, – ответил его спутник. Он смотрел на раздраженного коллегу, подозревая, что у того помутилось зрение.
   – Нет женщины? – усмехнулся Хартфорд, – По-вашему, я не должен верить своим глазам?
   Он направился к женщине, намереваясь коснуться ее.
   Однако когда он попытался дотронуться до нее, женщина поднялась в воздух и улетела, вытянув руки над головой и издавая душераздирающий вой, полный агонии и горя, от чего кровь ирландца заледенела.
   – Боже, вы слышали? – спросил он.
   – Что?
   – Плач баньши! Кто-то из моих родных обречен! – ответил О’Доннелл, хоть и понимал, что коллега ему не поверит.
   – Надеюсь, что нет.

   Дежурный хирург считал, что баньши О’Доннелла живет в бутылке с виски, которое в не столь отдаленном будущем погубит многообещающего и умного хирурга.

   О’Доннелл пошел к палате неотложной помощи, хоть нервы у него были натянуты до предела. Там лежал его пациент – мальчик со сложным переломом бедра. Его лицо закрывала тень.

   В палате, видя настоящую опасность или боль пациента, которую он способен облегчить, Хартфорд никогда не знал колебаний или страха. Он аккуратно осмотрел рану, пощупал пульс, спросил, как лечили больного и приказал нести его в операционную.
   – Скажите, чтобы она не плакала. Скажите, чтобы не плакала, – слабо прошептал мальчик, пока О’Доннелл осматривал свои инструменты.
   – О чем он говорит?
   По словам медсестры, мальчик говорил о какой-то женщине, которая плачет.
   – Речь, скорее всего, о его матери, – сказал один из присутствующих в операционной.
   – Должно быть, у него бред, – заключил О’Доннелл.
   – Нет, сер, – умоляюще проговорил мальчик. – Женщина с седыми волосами. Я видел, как она смотрела на меня из окна выше, перед тем, как балкон упал. Она с тех пор не покидает меня и не замолкает, стискивая руки и плача.
   – Ты видишь ее сейчас? – спросил О’Доннелл, подходя к столу. – Покажи, где она.

   Мальчик указал дрожащим пальцем на дверь. Так же ясно, как и на лестнице, Хартфорд увидел женщину с седыми волосами, в разодранной одежде, с поднятыми вверх руками и босыми ногами.

   – Послушайте, сэр, – сказал О’Доннелл дежурному хирургу, отводя его от стола. – Я не могу оперировать. Пошлите за кем-нибудь другим. Я болен. Я не в состоянии.
   – Искать кого–то другого нет времени, – умоляюще произнес тот. – Перед тем, как побеспокоить вас, мы послали за мистером Уэстом, но его нет в городе, а все остальные хирурги живут очень далеко. Гангрена может начаться в любой момент и…
   – Не надо учить меня моему делу! Я знаю, что жизнь мальчика висит на волоске и именно по этой причине я не могу оперировать. Я не готов. Сегодня я видел то, что полностью выбило меня из равновесия. Мои руки дрожат. Немедленно пошлите за кем-то другим. Скажите, что я болен, что я умер! Вот она опять, прямо над мальчиком. Вы видите ее?

   В следующий момент О’Доннелл потерял сознание.

   Я не могу сказать сколько времени он провел в забытьи, похожем на смерть. Когда он очнулся, то увидел, что уже наступило рождественское утро. Рядом в холодном сером свете стоял главный врач больницы.
   – Что с мальчиком? – слабо пробормотал О’Доннелл.
   – Сохраняйте спокойствие, дорогой друг.
   – Что с мальчиком? – повторил он сердито. – Кто его оперировал?
   – Никто, – ответил доктор Лансон, – Это была бы бессмысленная жестокость. Началась гангрена и…
   О’Доннелл отвернулся к стене.
   – Не мучайте себя, – мягко продолжал врач. – Аллингтон говорит, ребенок в любом случае не пережил бы операцию. С самого начала он был в бреду и бормотал о женщине с седыми волосами…
   – Я знаю, – прервал его О’Доннелл. – Я слышал, если мне это не приснилось, что у мальчика есть мать.
   – Да. Она пережила шок и получила ушибы, но серьезных травм нет.
   – У нее голубые глаза и струящиеся волнистые волосы? Ее кожа светлая, словно лилия и лишь на щеках слабый румянец? Она молодая, доверчивая и невинная? Нет, я запутался. Сейчас ей должно быть около тридцати. Ради бога идите и постарайтесь найти женщину, которая могла бы быть той, кого я описал.
   – Она из Ирландии? – спросил доктор Лансон и О’Доннелл кивнул.
   – Тогда это она. Женщина с лицом ангела.
   – Женщина, которая должна была стать моей женой. И чей ребенок был моим сыном.
   – Господи!

   О’Доннелл поднялся с дивана и рассказал другу историю двух враждовавших семей, разделенных давней неприязнью и разными взглядами на религию. Он поведал, как он и его возлюбленная тайно встретились, обменялись кольцами и клятвами верности, как семья О’Доннелл оскорбила семью девушки, как ее отец, стремясь выдать дочь замуж за родича, увез девицу в далекие земли и велел написать любимому прощальное письмо, как родители ничего не сказали ему о ссоре до тех пор, пока девушка не оказалась очень далеко и как они требовали, чтобы он женился по их выбору, иначе они отвергнут его, как он покинул дом, приехал в Лондон и добился успеха.

   Когда он закончил рассказ, послышался звон колоколов к утренней службе, громкий и радостный. «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в людях благоволение». *
   Но Хартфорду то утро не принесло мира. Ему пришлось смотреть в лицо мертвому сыну, которое было отражением лица мальчика из его сна.

   Затем он осторожно последовал за другом и увидел женщину с закрытыми глазами, с бледными и впалыми щеками. Ее волосы стали тоньше, но все же облегали плечи подобно вуали. О’Доннелл смотрел на возлюбленную своей юности – единственную женщину, которую он любил преданно и самозабвенно.

   Осталось рассказать совсем немного. Прожитые годы, тяжелым камнем лежавшие на могиле их прошлого, словно укатились прочь. Среди моря слез их юность восстала и вернулась к ним.

   Возлюбленная рассказала ему правду о своей жизни. Она выдержала преследование, оскорбления, доброту, которая была еще мучительней, стыд, горе, бедность, но осталась верна любви своей юности.

   Перед наступлением нового года пришло письмо из Калгиллана. Там тоже слышали плач баньши. Родные испытывали боль и раскаяние. Они надеялись, что Хартфорд жив и здоров и просили его оставить в прошлом годы отчуждения.

   Хартфорд О’Доннелл был безрассудным, но благородным. В Рождество, как и собирался, он отправился к мисс Ингот и рассказал ей как добивался и завоевал в юности ту, которая спустя годы была милостиво возвращена ему. После разговора с мисс Ингот он больше не считал ее вульгарной или глупой, но вместо этого отдал дань уважения женщине, которая услышав эту историю, сказала:
   – Попросите ее прийти ко мне, пока вы не объявили о помолвке, и пусть Бог благословит вас обоих!

   *Евангелие от Луки. 2:14. Пер. Еп. Кассиана.