С Валей вышла незадача…
«Про речку Вачу и попутчицу Валю»
Владимир Высоцкий
Где-то завалялась на задворках моей памяти эта история из нашего прошлого. Счастливого, теперь кажется, времени. Отлеживалась, значит. Копилась, тучнела, соком наливалась, сил набиралась. А я, всё отчего-то вспоминал про нее изредка, думал. И всё зудела она мелким комариком, покоя не давала. Даже, вроде, приступал однажды к написанию тех событий, но отчего-то не нашел в своих закромах достаточного количества нужных словечек. А коротко не хотелось. Взъерошился я. Как-то не по себе стало. Эх, пропала, думаю быль... Быльём поросла. Будто и не было.
Уже и сам герой этой истории помер. И, тот, кто рассказал ее мне, тоже долго жить приказал. Один я, получается, живой остался, и ещё зачем-то помню мне однажды поведанное. И, так тоскливо сделалось, переливчато, - будто закапало что-то внутри, полилось, захлюпало, заполнило все полости и принялось выхода искать, ходуном ходить, бултыхаться по трюму стародавнего корабля, - как его там? А?!.. Да чёрт их там знает! Названия эти выспренние: бригантина, каравелла, аркебуза… Или, не оттуда последняя? Не из этой эскадры? Но так жалко сделалось, - вдруг пропадёт этот прибившийся к моему берегу ялик? Пропадет, да и всё тут! Хотя, конечно, если и я уже помру, то кому, жалко-то будет? Никто про то, что в голову мою памятливую попало однажды, и не узнает ни за что. И, по всему выходит, что и не было этого никогда, - так что ли? Вроде бы так...
А, если запишу, то значит останется что-то. Прочтет кто-нибудь на досуге, да и скажет: «Ишь, ты! Жили ведь люди…». А, больше, наверное, и ничего не скажет. А что тут ещё сказать? И вправду, что нечего. Ну, и этого, стало быть, довольно.
Фу, ты! Совсем я запутался. Захороводился, закружился. Мету по сусекам, мету, на колобок наскрести пытаюсь. А в том амбаре моём, всё такая мелочь, пыль одна мучная. Вот и шатаю мысли, разгоняюсь по бездорожью. Это легко писать, когда с тобой что-то случилось, или ты с кем-то случался – прости, Господи, нас грешных! – либо свидетелем оказался, или, не дай бог, - как говорится – соучастником… Тут уж - па-па-ра-бамм!.. Тут уж… Шаг – влево, шаг – вправо и прыжки на месте… Да-а… Но от такого подальше бы всем нам держаться, а то по нынешним временам и не расплюёшься, - вот и опять они нас настигли, времена эти, но как учил кто-то кого-то, когда-то и где-то - на новом историческом витке. Нынешние времена, они уже почти как те, - давнишние. И, как жить дальше, чёрт его знает?!
Наверное, как жил, так и живи. Остаётся вспоминать, да улыбаться ласково тому, что минуло, - как в той песне пелось? - где сплыло всё? Мелодию помню, треск иглы по пластинке помню, даже запах нагревшейся, пыльной радиолы, а вот слова - не очень. Вернее, всего два-то и буксуют в памяти - «было» да «уплыло». Вот и напеваю я, как северный человек-каюр о том, что видит в тундре. А там всё одинаково… И глазу не за что уцепиться. Пустота. До самого выгнутого горизонта – снежная пустыня. Но и в ней случается разнообразию проскакивать: то лемминг прошмыгнет, то пуночка пролетит. Всё быстро так. Вжик! – и нет никого. И думает каюр: «Было?.. Не было?.. Привиделось, что ли?..» Рукою махнет, и дальше пыхтят - тащат собачки, запряженные цугом, свою поклажу. Только полозья нарт, - как та пластинка в радиоле, - поскрипывают, да шуршит на морозе собачье, натужное дыхание…
Я же, вот тут, в тиши жилья, пока не вижу ничего, и, угнав пригрезившегося каюра вместе с упряжкой в неоглядную даль, вдумчивей вглядываюсь внутрь самого себя. А там уже и овал проклюнулся, - большое, этакое светлое пятно. Понемногу обретающее человеческий облик. Теперь заметно, - что улыбчивый да кудрявый.
И, может вся история эта, по чести сказать, даже не стоит той самой изломанной скорлупы от скушанного на завтрак яичка? Словечек в ней родных, изначальных, - если с междометиями считать, - пару десятков наберется. Анекдот, одним словом. Хотя если постараться, то и на мелодраму потянет в несколько серий. А что? - добавить природных красот, явлений второстепенных героев, из разряда «Кушать подано!», второстепенных же дорог, тропок замшелых, разговоров продолжительных, застольных, да междудельных ныряний во времена минувшие, рассуждений о скорбях и прелестях как внутреннего, так и внешнего мироустройства…
Нет, пожалуй. Зыркнув премудрым пескарем из-под коряги, - про внутренние, тем паче нынешние скорби, пожалуй, опустим. Может быть, из тумана глубокого прошлого чуть зачерпнем. Для запаха, так сказать, - для духа эпохи.
А тут уж глядишь, и, наскреблось. Кажется, замесилось. Теперь можно в печь. Ох, и горяча ее спекающая пустота! Адски горяча!
А после вынуть румяное чудо, да поставить на открытое окошко остужаться. Притаиться в закутке и ждать, когда свалится оно, да по тропинке покатится. Ну, и, встречать всех на пути своем примется, да разговоры вокруг да около разговаривать. Тоже всё сюда. В копилку. От словца последнего до самого изначального. А оно, вот уже кажись, и, нарисовалось…
Самолет перемахнув через всю страну приземлился в Домодедово. Засвистел в две ноздри, притормаживая, подруливая. Проснувшийся Витька глянул в иллюминатор: «Мать, честная! Зелено-то как!» В истончившемся шуме двигателей уже послышалось соловьиное пение. Улетая, тоже смотрел: в Чаунской губе белела огромная льдина. «С неё, ещё, наверное, челюскинцев снимали!» - донеслось чужое веселье. «Кто такие?..» - подумалось Витьке. Слово было до боли знакомое. Вертелось вьюном, но в памяти не проросло. Он откинулся, задремал. Молодой сон срубил его как коса тонкую былинку. И, вот, на тебе! - Москва! Только, кажется, гудели комары над бурой полярной пустыней, на скрипучих деревянных мостках дремали лохматые собаки, разгоняя лужи протарахтел вездеход, и пожилой чукча в подвернутых болотниках курил папиросу присев на завалинку аэропорта с апельсиново - анальгиновым названием «Апапельгино». С моря волоклась стынь и стлались над чуть оттаявшей болотиной косматые облака. Хоть и кончается месяц май. Где-то вдали раздавался гортанный гусиный крик, свистели кулички, серое небо резали острыми крыльями парочки уток и плюхались в воду среди кочкарника. Эх, всё теплее, чем зимой...
И, вдруг – раз-з! - название столицы. Оно пронзило Витьку сквозь металлический корпус, обшивку и прочие самолетные потроха, и, тряханув, восторженно заполнило всю его сущность: «Фу!.. Аж, не верится!»
По правде сказать, добирался до Москвы самолет долго. Летел северным путем. С посадками и дозаправками в поселках, затерянных во все той же однообразной тундре, запятнанной большими и малыми тающими озерами, с блестящими между ними излучинами великих и не очень рек. В Чокурдахе продавали толстобрюхих малосольных муксунов.
- Да куда его! – отмахнулся от продавца Витька, хотя руки так и чесались купить большую, серебристую рыбину матери в подарок.
- Денег нету? За так забирай! Гляжу, человек хороший, - смеялся якут-рыбак.
- Не, не довезу…
На «материке» Витька не был три года. Даже чуть больше. Материк… Так на Севере называли обжитую часть страны, - куда добраться можно только кораблем; ну, а теперь, и самолетом. По всем Северам до сей поры распевали на разрыв души: «…Про-ощай на-ав-сегда, материк! – ревел пароход, надрыва-а-ался…», и, на каждом прииске, говорят, видели автора той незабвенной песни.
Отслужил Витька в армии на Дальнем Востоке, в Амурской области. Домой не поехал. Чего там? В глуши? Как-то всё завертелось, - да весело так! Поработал и помощником машиниста на тепловозе, и в порту Находки докером. Всё на отходящие корабли смотрел. Всё его куда-то тянуло. В порту - народ ушлый. Бедовый. Обмен устным творчеством – беспрестанно. Кто-то рассказал, ну, почти, сказку: «Олень – золотые рога». Мол, скакал золотой олень по небу, да налетел на него объевшийся пьяных грибов-мухоморов ворон Кутх, или, как там его? – не соблюли, значит, дистанцию движения. Только ворон вильнул и дальше полетел. А олень - грохнулся. Ноги левее куда-то упали, голова – чёрт знает где! - к капиталистам, к Джеку Лондону, вроде, а самый деликатес, туша с ливером, в ту самую Чукотскую землю угодила. Похохотали. Но в душу Витьке запало: роют драгметалл ребята и богаче, прекраснее делается наша страна! Ну, и работяги не в накладе. Длинный там рубль, как полярная зима; желтый - как золотой песок. А тут шел Витька по городу и объявление увидел: «Требуются…» Сколько раз ходил, внимания не обращал. А тут - бац! - как раз в те дальние края. И закрайков за ними уже никаких. Там, на Востоке, откуда приходит солнце, уже только тлетворный Запад, и он, загнивает. «Парадокс!» - как сказал потом, после Витькиного приезда, идеологически грамотный бульдозерист Тараненко.
Корочки бульдозериста у Витьки имелись. До армии в мелиорации канавы рыл. Болота Мещерские осушал. Да и в самих рядах… - военных секретов не выдаём? – в танк Витька не поместился, маленькие тогда их делали, - по ремонту дизелей состоял. Моторист-дизелист. Дизеля, конечно, так себе. Постоянные протечки. Оттого весь - в мазуте, в соляре, а отмывшись от нагара и тосола, Витька, - русоволосый, чуть с кудрявинкой, голубоглазый богатырь, нос картошкой. Характер не то чтобы сильно веселый, но улыбчивый. И, по натуре, он человек уживчивый. В самую, как говорится, меру. Явился по адресу. Доложил по форме. Документы на стол. Поглядел седой кадровик на Витьку намётанным глазом бывшего ответственного работника, документы в руках повертел, головой задумчиво покачал; отчего- то вздохнул, видно молодость вспомнил, - как стоял почти в тех самых краях назло всем ветрам и морозам в овчинной шапке да в нагольном тулупе до самых пят, с автоматом пэ-пэ-ша на перевес. Точь-в-точь как статуя на крыше областного драмтеатра… Но не поведал ничего. Кадровики, особо из бывших ответработников, - молчаливые, скромные люди нужного, но неприметного подвига.
Выдали Витьке подъемные, прогонные, поставили в паспорт две нужные буквы: «ЗП», и понесла его судьба на крайний северо-восток. Три года пролетело, как в сказке. И вправду сказали, что олень на ту землю упал. И чего только там с олениной не вытворяли: варили, парили, жарили. Потом, под пьяную руку, научили Витьку уже и сырую есть. Только, мороженную до глухого стука, да ножиком острым наструганную. Ничего! Под спирт нормально по первости пошла. Кажется, лучше и не надо, - только спирт развели, а тут уже и закуска готова – красота! В перец, в соль тонкую пластинку макаешь по отдельности, а затем, кому по нраву, в пасту томатную из большой жестяной банки, - и, спиртика, – хлоп! – и, тут же, холодом обжигаясь, - жуй! В животе – огонь, во рту - холод. Ощущение странное, но приятное. Эх, закусь мировая! Понравилось Витьке, и с пастой, и с перцем, и с солью одной. Без соли, конечно, не дело…
А там уже, и надбавки, северные, капнули. «Это же надо! – думал на досуге Витька. - Золото – он добывает! Ну, кому скажи – не поверят! – и стишок ему, кстати, припомнился, - про девушку, что была на Колыме и золото копала… Весёлый стишок. Кто-то из ребят рассказал, - Тараненко, что - ли? Вот, сочиняли же люди, – не нынешней писанине чета. Одним словом, если бы не девичье приятное устройство организма, да не облегченная склонность к его применению, - то пропала бы с голодухи. В общем, - жить приловчилась. Витька улыбнулся, хохотнул. С бабами на Севере – швах! Другими словами, женский вопрос там стоит остро. И ничем его там не пошатнуть - вечная мерзлота! Затем мысль переметнулась: -…Как там маманя?.. Вроде жива – здорова была…» Писем Витька писать не любил. А отец погиб на фронте. «Вроде, так… - думалось Витьке. – Заделал впопыхах пацана, ушел, и, не вернулся… Тогда многие не пришли… Ну, теперь хоть жизнь наладилась: золото копаем! Это ж надо!» - снова радовался он, и снова думал о бабах, которых в обжитых местах не то что на Севере…
Он улыбнулся стюардессам, и чуть склонившись вышел на трап. Натянул по привычке кепку, а куртку – не стал. Над огромным бетонным простором плыло радостное утро. В аэропорту получил коричневый фибровый чемодан с металлическими нашлепками по углам и вышел на привокзальную площадь. Там его чуть не разорвали таксисты, махавшие как вентиляторы, ключами на цепочках. Накинулись шумным, цыганским скопом, творя многоголосое, кружливое заклинание: «Куда ехать?! Куда хошь довезу!! Давай чемодан!» Но Витьку вокруг пальца не обведешь. Он почти местный. Он цену своему нелегкому, трудозатратному рублю знает. Он таксистам поулыбался, отошел в известную сторонку, и, поехал в Москву на автобусе. «Ишь ты, - думалось довольно Витьке. – Как куры на зерно сыпанутое… Рейс – северный! Езжайте, ребята, покрутите гайки на морозе! Не-е, их отсюда палкой не выгонишь. Они – грамотные. Дураков нет… Ну, я им, тоже, не пальцем деланный!»
Нырнул Витька в метро. Не дело это, - в столице побывать, да на метро не прокатиться!
Вынесло его, головой вертящего, людским потоком на свежий воздух. А тут тебе, и, Курский вокзал! Только теперь походил он на разворошенный муравейник: за дощатым забором сновали люди и грузовики, с урчанием рыли землю серые экскаваторы.
- Это чего тут, отец, такое творится? – спросил Витька у проходящего старичка в светлой фетровой шляпе. – Давно не был! Башенки там такие, у входа стояли… - Витька попытался изобразить их руками, но вышло у него не особо узнаваемо.
- Расширяют, сынок, - с иронией отомстил случайный собеседник за отца, и, поглядывая снизу вверх, добавил уже плакатно: – С каждым годом хорошеет столица нашей Родины, город – герой Москва! – и, заново, со все той же иронией: - А вот от этого самого, с пассажиропотоком не справляется. Расширяют ей… - тут он произнес одно слово, но лучше которого не подберешь. - Чтоб в эти ворота больше влезло!
- Ну, ты, отец тоже скажешь! – хохотнул Витька. - Как же мне к железке пробраться? К путям?
- Ты откуда такой, путевый?
- С Севера…
- Он, Север, ить большущий… - въедливый дед, - по виду не облетевший одуванчик, - вдруг напомнил Витьке прокатившимся ртутным взглядом бывшего ответственного работника.
- С самого крайнего, – Витька распросчиков досужих не любил и ещё подумал: « И где вы сами такие берётесь? Как будто вас из одного кармана вытряхнули. Ты, если узнать чего хочешь, так давай строго по делу интересуйся: «Как пройти? Куда проехать? Где находится? Какая разница тебе – с какого именно Севера? С того, или с этого? А если имеешь полномочия, то представься, нахмурь брови, да пропечатай командирским строгачом: «Гражданин! Ваши документики предъявите!»
- Ишь, ты! – хмыкнул дед, словно прочитал Витькины мысли. – По виду – из тундры. Но в тундру верняк не плавал…
- Как это? – насторожился Витька.
- Как, говоришь? То же мне, с Се-ве-ра! – протянул по козлиному ехидный дед. – Не отбывал, говорю.
- А-а! – хохотнул Витька. – Не доводилось. Некогда, отец, отбывать. Работал стоя, несгибаемо, в поте лица и с комсомольским огоньком за хорошую зарплату! – снова хохотнул, и тем самым конкретики в описание жизненного пути своего не добавил. Дед зашел с обратной стороны:
- Работы там до чёрта, - да только чёрт ей рад! А добираться тебе далёко? В какую сторону?
- В Курлово, - ответил задумчиво Витька и, сообразив, что не каждый столичный житель знает, где этот махонький городок находится, тут же поправился: - До Владимира вначале…
В том, что дед местный, Витька не сомневался. Дедок топтался, что называется, налегке. В тапках, и с почти заполненной авоськой в левой руке. Сквозь крупные ячеи проглядывала молочная бутылка с крышкой из серебристой фольги, румяный нарезной батон, пачка папирос «Беломорканал», и пару свёртков крупнее, в серой, грубой бумаге.
- Тоже не ближний свет, - пожевал пустым, беззубым ртом разговорчивый дедуля. – У нас, в столице, все, что за сто первым километром - уже Сибирь. А по Владимирке, - так то особливо. Ты вот туда двигай, с комсомольским энтузиазмом! - показал он рукой несколько в иную от вокзала сторону. – Там обойти чуть придётся. Ну, ты парень северный, бродить тебе не привыкать. Не заблукаешь, чай, не тундра...
Витька пожал куцую дедову лапку:
- Ну, будь отец. Не хворай.
Дед покривился, хоть Витька особо и не давил:
- И тебе, по тому же месту… Ну, и здоров ты, бродяга!
Витька пошел обходить забор, а дед остался и смотрел ему вслед, отчего-то долго качал головой и, шмыгая носом, вытирал волосатые ноздри пятерней, - должно быть, вспоминая молодость, когда, не взирая на мороз и пургу, в хрустящей, будто жестяная, телогрейке, в ватной шапке завязанной на подбородке, рубил он, заодно с прочими строителями новой, счастливой жизни, тонкоствольные лиственницы, и лишив их сучков, выставлял в ряд к поперечным жердинам, создавая снегозащитный забор для единственной в тех местах и самой последней дороги в стране. По ней, меж голубеющих на закате сопок, довольно урча и окуривая работяг дымком из выхлопной трубы, каким-то редким заморским гадом проползла черная легковая машина, с затянутыми морозом стеклами. Кто сидел внутри было не видно. Но ясно, что фигура значительная. Чуть в сторонке, в затишке, бился костер, пожирая натасканный сушняк и облизывая почерневший ведерный чайник. Рядышком, в нагольном тулупе, в овчинной шапке, топтался ещё один работник, похлопывая себя по бокам. С автоматом пэ-пэ-ша на широкой груди.
Витькины поиски билетных касс увенчались успехом. Купил билет на ночной проходящий, что тянулся через Владимир до Нижнего. Всё сложилось как нельзя удачно. Поезд не торопясь приползет под утро. « Там на автобус, и в Курлово! Ходят туда? Или, нет? Должны, вроде… А может попутка, какая подвернется…» - под стальной, поездной перестук думал засыпающий Витька, намаявшись по девяти часовым поясам.
- Ваша станция, вставайте, - Витьку потрясли за рукав.
- А?! Чего?! – вскинулся он.
- Владимир, - повторила пожилая проводница. В вагонном окне было темно, лишь медленно проплывали редкие огни предместья. По соседним путям прогрохотал товарняк наполненный лесом-кругляком.
Позевывая, Витька вышел на перрон, накинув кепку почти на одно ухо, куртку на плечи и поставив чемодан, в задумчивости похлопывал себя по карманам: «Не забыл ли чего?» Вроде, всё было на месте. Огляделся: чемодан, так… паспорт, так… аккредитивы, так… По совету знающих людей, Витька зашил эти нужные бумажки от греха в трусы. С внутренней, задней стороны, у резинки. Незаметно прикоснулся сквозь брюки, вроде как почесал…
Обогнув старый, ещё при царе построенный, большеоконный по первому этажу вокзал, выкрашенный темной охрой, Витька вышел на просторную площадь. Встающее солнышко золотило купола храма на вершине холма. Рука Витьки дернулась. Отчего-то захотелось перекреститься, насилу сдержался, ограничившись вслух произнесенным: «Слава Богу!», - хотя до Курлова ещё не добрался. Но тут, решил Витька, если что, он и пешком дойдет. Отпуск у него большой. Почти полгода.
На холм, в сторону храма, прорезав зелень городских насаждений, вползала автомобильная дорога. Витька засмотревшись, забыл уже о том, что ему ещё ехать, решил сходить к храму. Но вспомнив, себя одернул, и пошагал обратно к вокзалу, разузнать, как добраться до Курлова.
В армию, их с ребятами увозили, что называется, централизовано, - автобусом от Стекольного завода. Заводское какое-то начальство и речь держало, перед погрузкой, - друг за другом, взмахивая сжатыми кулаками, вспоминая партию, правительство, и лично дорогого Никиту Сергеевича. Да еще мол, чтоб не посрамили, чтоб как отцы, чтоб как деды, чтоб крепили ряды. Витька хохотнул, вспоминая. Те ряды, еще не добравшись до места назначения, уже ощутимо покачивались. В армию тогда провожали серьезно, фронтовики провожали, - так и величали это священнодейство – Проводы. Будто снова на войну: лилась материнская слеза, визжала гармошка, висли девки на счастливчиках, а самогон лился в металлические кружки и закусывалась горечь его соленым огурцом. Либо сладким поцелуем. Кому как фартануло, - припомнилось Витьке крепкое, надежное как кайло, старательское слово.
Витька вошел в вокзал, и тот встретил милиционером.
- Постовой Пестряков. Документики, попрошу… - вскинул служивый руку к лакированному козырьку. «Молодой, сам недавно из армии… - блымнуло в Витькиной голове. – А всё – туда же…»
Постовой повертел в руках паспорт. Проштампованные буквы «ЗП» заинтересовали.
- А это что?
- Не имею права разглашать, - ответил Витька. – Подписку давал… В инстанциях, - снизил интонацию до уровня снисходительно - доверительной.
- А-а… - округлил рот милиционер, с уважением протягивая паспорт владельцу.
- До Курлова, как добраться? – нахмурив брови, строго спросил Витька. Слово «инстанции» добавили морального превосходства к богатырскому росту.
- Не могу знать. Не уполномочен. К дежурной, ступайте, - милиционер, будто сам потерявшийся, ткнул пальцем в пустоту, указывая направление.
С Курловым всё выяснилось. Через три часа туда как раз уходил тепловоз с двумя вагонами, а вечером, он же, по глухой ветке, возвращался обратно.
Витька купил билет, оставил чемодан в камере хранения и, радуясь, что не взял муксуна в Чокурдахе, удовлетворенно вздохнув, направился заново на привокзальную площадь. И, уже, выйдя на улицу, в уже почти летнее, пробуждающееся тепло, додумывая мысль о муксуне заново, улыбнувшись, произнес:
- Вот тут – бы, ему точно песец пришёл!
Витька поглядел на циферблат наручных часов, засекая время, и бодро двинулся в сторону храма. Поднялся на холм и вышел на центральную улицу имени 3-го Интернационала. Она пролегала по вершине холма и была достаточно широка. По левую руку, в низине поблескивала и несла свои тихие воды в Оку речка Клязьма. Их, когда они учились в старших классах, привозили сюда на экскурсию и про этот самый интернационал рассказывали. Когда это было, Витька точно уже и не помнил. Как не помнил что такое интернационал. По этой улице Витька вышел к Дмитриевскому собору. На стене висела табличка. Постоял. Все мысли его улетучились в неизвестном направлении, и сделалось в голове пусто, будто в синих небесах. Над куполом увенчанным крестом взвились черные галки, и заиграли в известную лишь им самим, затейливую чехарду. Обратив внимание на птиц, в голову возвратились мысли, и одна из них была о том, что сам он как перелетный птах, не знающий ни покоя, ни гнезда своего.
Затем неспешно, разглядывая городскую каменную обстановку, двинулся в сторону Золотых Ворот. Они уцелели, - об этом рассказывал ещё на той школьной экскурсии учитель истории, - с каких-то доисторических времен. Точно Витька не помнил. Как не смог вспомнить и фамилию учителя. Но Золотые Ворота обошел, посмотрел. Подумал ещё: «И, с чего это вдруг, ворота? Посередке дороги стоит каменная хреновина, а самих ворот –то и нету…»
Захотелось есть. Жареной оленины с душистым сухим луком. Или муксуна того, малосольного разодрать, да опрокинуть мерзавчик. Но попавшаяся на пути столовая оказалась закрыта, и Витька решил уже дотерпеть до дома.
«Чего тут уже осталось? Вот маманя обрадуется! Главное, чтобы на радостях не померла. Да не, не… Тьфу! Тьфу! Тьфу!... Не должна. Она ещё крепкая. Кажись, и полтинника ей ещё нету… А, сколько?.. Эх, ничего я-то и не помню! – расстроился Витька на самого себя, и задумался отчего-то уже во множественном числе. – И, чего мы такие? Как из одного кармана нас вытрясли, да разлетелись все как сор по сторонам... Ничего, - решил твердо. – Приеду, заведу блокнотик в кожаной обложке, ручку шариковую куплю, на кнопочке – щелк! щелк! – запишу всё, и адреса, и дни рождения. Письма слать стану, открытки: «С северным приветом!» и, может даже, телеграммы…
Посмотрел на часы. Время до отхода поезда ещё было. Но бродить и глазеть наскучило. Он отправился в сторону вокзала.
В Курлово Витька уехал по расписанию. Поезда – это тебе не самолеты. Тем более, малой полярной авиации, - то дождь, то снег, то перевал закрыт, то летчик, шмякнув кожаную куртку об пол, забухал, - вернее, конечно, заболел… Но слухи, чем именно, - доносились, и летчика костерили. Витька улыбнулся своим мыслишкам, что отчего-то опять уносили на север, хотя за окошками светило солнце и проплывали корабельные сосны: «Нет… Всё-таки наши летчики… Всем летчикам летчики… это тебе не на тепловозе… Там, в небе, если что… костей не соберешь… да…» Витькины мысли делались все короче, обрывистей, пока не обратились в подобия тире из азбуки Морзе, чередуясь с точками, незаметно исчезли и они…
Поезд дернулся всеми сочленениями, и Витька едва не упал со своего сидячего места. Тепловоз засвистел.
Разлепляя глаза, он услышал чьё то веское: «Прибыли» и гул людского взбудораженного движения. Встал, глянул в окно, картина оказалась вроде знакомой, но не до конца. В груди сжалось. По проходу люди шли на выход. Все что-то тащили: свертки, сумки, мешки. Витька потряс головой, окончательно просыпаясь, потирая глаза. Подхватил чемодан, и мелко задрожав, словно озябнув, поддался общей сквозняковой колготне потянувшей на выход.
Солнышко пригревало ласково, выглядывая на прибывшего Витьку из-за пушистого облачка. Сознание Витькино отключилось, и его, не думающего уже ни о чем, со взмокшими вдруг глазами, само собой несло по улицам городка. Его неумолимо приближало к окраине, на которой, в ряду последних по проулку, рядом с огромной елью, стоял их дом. Он впервые встретил Витьку ещё в самом начале. Когда внесли его крохотного, спеленутого, с закрытыми от рыданий глазами и кривившимся в натуге, орущим ротиком, в затхлое, наполненное запахами, тепло… Вот он! – дом открылся ожидаемо, и в то же время нежданно. Как слово «Москва» в аэропорту «Домодедово». Тремя темными окнами на фасаде с облупившейся синей краской, под двускатной крышей, с прогнувшейся хребтиной. Какой-то вдруг помельчавший. Будто за годы разлуки его никто не кормил и даже сами стены втянулись внутрь. Сквозь грустный забор весело торчали пучки зеленой травы. Деревянный штакетник местами покосился, и за ним проглядывался темный сруб колодца, покрытый в отсыревших местах зеленеющим мхом. У калитки, под разлапистой рябиной с резными узкими листьями, распугав вспорхнувших воробьев, тявкала на цепи рыжая собачонка. Старого пса, Шарика, не стало, когда Витька ещё служил срочную. «Сдулся Шарик…» - подумалось Витьке. Возле лающей собаки неспешно бродили разномастные куры и поглядывали, что бы стащить из собачьей миски. Но там было пусто и вылизано до блеска. У дома притулилась покосившаяся банька. Некогда топившаяся по-черному. Это потом уже, на Витькиной памяти, дед Андрей развалял каменку и соорудил кирпичную печь, выведя трубу сквозь односкатную, крытую осиновой доской крышу. Соорудил будто памятник себе, да и помер в одночасье. За ним умерла бабка Агафья. Зажил Витька с матерью. Да жили недолго. Учился на тракториста. Забрали в армию. После на Севере застрял. Братьев и сестер у Витьки не случилось. Рядом с баней темнел сарай, где жили куры, гуси, да коза, которую когда-то держала Витькина бабка. Дед Андрей козье молоко жаловал. Считая из каких-то своих соображений, целебным, а вот Витька – нет. Во дворе росло с пяток яблонь, несколько вишневых деревьев, что через год, - или, когда им вздумается, - усеивались мелкими, кисловатыми вишнями. Яблоки, те тоже родились не слаще. Хотя с виду, бело-розовые, напитавшись в волю обильной в этих местах водой, казались аппетитными. Хорошо в тех местах родилась лишь сосновая да еловая шишка. Да грибы в лесу. Да ягода земляника там же. Ещё, кажись, клюква…
В доме отворилась дверь и на пороге показалась женщина.
- Маманя! – заорал Витька, и, поставив наземь чемодан, бросив на него куртку, и сорвав с головы кепку, замахал обеими руками.
- Витька! – вырвалось у женщины, и она словно слетев с крыльца бросилась к калитке.
Сердце у Витьки дрогнуло. Они расцеловались. Он подхватил чемодан, она – куртку, и, обнявшись, пошли в дом. Его нутро пахнуло знакомым запахом затхлого, непроветриваемого тепла. Чего-то деревянного, чуть подкисшего и только испеченного. Все по-старому. Большая побеленная печь на своём месте. На окошках – белые занавески с синими цветочками. У окна квадратный обеденный стол, покрытый вытертой клеенкой. Со стены родными глазами смотрели пожелтевшие фотографии. Бодрый голос радиоточки передавал приветы хлеборобам Кубани, металлургам Урала, рыбакам Мурманска. Витька присел на табурет и задрал голову, - из потолочной побеленной доски свисало железное, кованое кольцо. Люстр в их доме не водилось, - на том кольце когда-то висела его зыбка. «Где она?..» - промелькнуло в Витькиной голове. Мать присела рядом. Она всхлипывая, плакала и вытирала глаза подолом. Витька рассматривал ее бережно, как-бы невзначай. И она, по его мнению, не изменилась ни капельки. Разве морщинки, да уголки губ как-то обвисли, подрагивая. А уж, чтоб седины какой, - чего нет, того нет. Безразлично ко всему, к людским радостям и горестям, отмеряя равные порции незримого времени, тикали стенные часы с гирьками.
- А, кукушечка… - спрашивал разомлевший Витька и размазывал счастливые слезы правой рукой. Стесняться было некого.
- Сломалася кукушечка, сынок… В починку бы отдать…
- Отдадим, - заверил Витька, и судорожно вдохнув воздуха, хотел о многом спросить, но в голове это великое множество перемножилось само на себя, и за какой хвостик ухватить в этом клубке Витька не нашелся, и вырвалось из него самое обыденное:
- Пирогами пахнет… Перекусить-бы…Через всю страну летел…
- Ой! – сорвалась мать с табурета. – Напекла! Как сердцем чуяла! И с картошкой, и с яйцом, и с грибами…
- С грибами? – удивился Витька. – Пошли, грибочки?
- А с чего им, Витенька, пойти? Рано ещё. Сушеные размочила. От сушеных самый дух грибной. От свежих разве такого унюхаешь?
- Люблю с грибочками… Яйца-то, свои, маманя? – спросил Витька и поразился глупости вопроса - кур он только что видел собственными глазами.
- А то, как же! – с гордостью ответила та.
- Руки бы ополоснуть… - произнес Витька, понемногу приходя в себя. – Да физиономию лица… - уже даже хохотнул.
Он поднялся, подошел к умывальнику, подергал за клапан, умылся, и вода весело зажурчала по белому, с местами отколовшейся эмалью поддону, мыльно стекая в помойное ведро.
- Баньку, сынок?
- Оно бы, конечно… Устал как собака… Через всю страну ведь летел… - опять припомнился Витьке его беспримерный подвиг.
- Ой! – качала головой женщина и наконец приходя к ясному пониманию что это всё-же ее родной сын, сказала: – Черти тебя на край света занесли! - вот и мотаешься через всю страну. Дома –бы лучше сидел, а я тебе пирожки бы пекла… С грибочками…
- Тоже, мама, скажешь… Я там, в месяц, как в мелиорации за год получаю. Опять же, не скучно. Народ знающий, надёжный собрался. Со всей страны. Кого только нет. Такие грамотеи! - кто университет кончал, кто двадцатку, кто всё вместе… - сказал, и осёкся.
- Какую двадцадку?! – насторожилась мать.
- Ну, ту… в прежние времена даденную… Ты не подумай чего. Люди хорошие. За правду страдали.
- Ну ее, эту правду, сынок. У всяких, Витя, правда всякая. Неча за нее страдать. Жуй пироги с грибами, да держи язык за зубами. Толку от правды на полкопейки. А ты, раз уж взялся за гуж, то не тяни долго. Хрип там не рви. Знаю я их, - они увидят, что парень здоровый, да начнут нагружать. Эдак, исподволь. Да ещё нахваливать примутся. Лишь бы заместо их пахал. Насмотрелась я, Витенька, за жизнь-то... Заработай сынок, раз начал, да скорей назад. Дом поправишь, женишься. Детки пойдут. Вон у Шаминых, соседей, дочка подросла. Красавица. Такая ласковая, приветливая…
- Это Танька, что ли?
- Она. Как глянешь – не узнаешь. Вымахала. Коса до пояса. А, мать её, Зинка, всё будто невзначай спрашивает, мол, когда твой Витька с Северов тех вернётся? Понял, а? – толкнула мать его в плечо. – Деньжищ, говорит, я чаю, целый чувал набил. Так что распишем тебя в поссовете в лучшем виде. Мужику-то без бабы тяжко. Я ещё – жива, здорова, слава Богу, помогу. А правдолюбов у нас, сам знаешь… - она махнула рукой. – Ой! Что-то опять я заболталась! Баснями тебя кормлю!..
- Ну, не успел приехать, а уже и женили! Пойду, что ли, в баньку воды натаскаю, да дровец… Дрова-то, есть? – спросил Витька, почесывая кудлатую голову.
- А как, сынок, не быть? Возле сарайки, под навесом…
Витька вышел на двор с пустыми ведрами. Дрова белели березовой, сползающей шкуркой. В бане темно, сыро и прохладно. Предбанника к ней не пристроили. В зимнюю пору, ещё в детстве, замотавшись в полотенце и сунув ноги в обрезанные валенки, Витька шел прямиком в дом, не чувствуя мороза. Он наносил воды в котел, вмурованный в банную печь и, ополоснув кадушку, наполнил ее до краев холодной. На поверхности заколыхался, возвращенный на свое место, вырезанный из липового чурбака, дедов потемневший ковш с лошадиной головой на держаке. Дед горазд был мастерить деревянные игрушки, да прочую нехитрую утварь. Ударил ладонью по топорищу. Тронутый ржавчиной топор сдвинулся из раны широкого, иссеченного комля. Витька лихо его подхватил, покачал в руке, - не болтается ли топорище? Проверил заточку. Затем устанавливал на комель круглые поленья. Рубил. Древесина раскалывалась со звоном и чурки разлетались в стороны. Когда колка дров прискучила, собрал их и занес в баню. Заложил в дохнувшую холодной копотью печь. Натолкал растопки: тонких щепок да сухой бересты. Но поджигать не стал. Вернулся в дом.
- Мама, я там воды натаскал, да печку заложил…
- Да когда ж ты успел!
- Дурное дело – не хитрое. Я вот чего говорю, слышь? – перекушу, да спать завалюсь. Устал, как собака. А ты, через пару часиков затопи. Оно, как раз к вечеру всё и нагреется. У меня же смена часовых поясов.
- А чего это за пояса такие?
- Ну, вроде как кукушечки в голове встряхнулись. У нас там сейчас ночь. А называется она полярный день: светло как днем, и маета от этого какая-то. Как говорит Тараненко, - парадокс.
- Это кто такой?
- Да бульдозерист один. Грамотей ужасный. Весь Союз на бульдозере объехал. Сам вроде, из Оде-ес-сы… что ли… - зевнул, потягиваясь, Витька.
- Ужасти какие! Весь Союз… Это ж надо?.. Значит, сынок, не ты один такой. Так починить, ежели, а?..
- Вот, посплю… Они сами в настройку и войдут.
Мать согласно кивнула головой, осматривая сына добрым взглядом и вытирая руки подолом наскоро повязанного фартука.
Она наскоро поджарила картошку на постном масле. Выложила в миску малосольные, в смородинном листе, огурчики. Нарезала плотного, белого сала.
- Ну, чего тебе ещё, Витюша? Вот только спиртного не держу. Схожу в продмаг, покуда не закрыли.
Витька махнул рукой, мол, и так всё хорошо, и, отломив шмат хлеба от буханки, всё же добавил:
- Яичек бы ещё, домашних… парочку поджарь…
Потом, Витька, сняв носки и сбросив брюки, улегся на покрывало кровати. Той, на которой спал ещё до армии, и, проваливаясь в сон, почуял приближение прохлады, прокравшейся к нему с Севера, замотался в покрывало и мгновенно уснул…
…Витька брёл по сосновому бору. Солнечному, чистому, молчаливому. Всюду росли крепкие боровики, но Витька их не собирал, а всё чего-то выискивал. Он оглядывался по сторонам, оборачивался, и тонкой, живой змейкой в него вползало ощущение чего-то странного. Того, что неминуемо должно сбыться, но было не ясно, - к добру это, или вовсе наоборот? Внезапно между янтарными стволами что-то забелело, и Витька, вытянув шею, стараясь не утерять это пятнышко, поспешил в его сторону. Оно то пропадало, то появлялось вновь. И Витька задыхаясь, уже бежал за ним, отчего-то решив, что упустить его нельзя ни по какой причине. Внезапно пятно исчезло, и Витька, добежав до того места где видел его последний раз, принялся ходить кругами, вглядываясь и прислушиваясь. Но тщетно. Струйка пота, появившаяся между лопатками, остывая, неприятно сползла вниз. И тут Витька понял, что не знает, как из этого леса выбраться. Как вернуться назад. Он хотел уже закричать что-то подобное: «Люди добрые! Помогите!» Но ему отчего-то стало стыдно, что он взрослый и крепкий парень будет просить чьей-то помощи. Он снова завертел головой, и, с радостью увидел тонкий силуэт в каком-то старинном сарафане, и тонкая русая коса змеилась по его белому полотну.
«Э-гэ-гэй!» - Витька знал, что именно это он крикнул, но самого себя не услышал. Силуэт не оборачиваясь, вдруг отделился от ближайшей сосны и неспешно поплыл между деревьями. Витька рванулся, упал. Поднялся, и с радостью увидев, что силуэт не пропал, бросился к нему. Но как быстро он не бежал, женская фигурка всё также неспешно отдалялась и расстояние между ними не сокращалось. «Да что же это такое!» - думалось Витьке, и не смотря на то что ноги его усиленно двигались, он почувствовал внезапно какое-то бессилие, словно он их отсидел и они онемели, или, хуже того, - совсем исчезли. Он снова закричал. Но вновь себя не услышал. Как не услышала его странная женская фигурка, что продолжала удаляться. Внезапно лес расступился. Впереди лежала огромная поляна с какими-то белыми соцветиями, рассыпанными по изумрудной зелени. Фигура чуть прошла по поляне и, наконец, обернулась. Витька обрадовался и замахал руками, и вглядываясь в пока неразличимое лицо, поспешил к замершей женщине. Внезапно он ощутил привычную тяжесть своих ног и зашатавшуюся поверхность под ними. Он сделал ещё пару шагов и внезапно провалился во что-то потянувшее вниз. «Болото!» - больно ударила мысль. И увидел уже и траву, и белые цветочки на уровне своих глаз. Ноги его старались нащупать твердое, но его не было, и они бессильно шатали что-то вязкое, теплое, затягивающее вниз. «Мама!!!» - крикнул Витька и что есть силы, выпростал правую руку и выбросил ее, будто чужую, на поверхность травы. «Витенька!» - отозвался знакомый голос, и что-то коснулось его руки. «А-а-а!» - взвыл Витька, завозился плотно спелёнутый в покрывало. Глаза его распахнулись. На фоне окна он увидел мать, державшую его за руку.
- Мама, - сказал Витька. Глаза его наполнились слезами. Он перехватил материнское запястье своей сильной хваткой.
- Вставай сынок, банька нагрелась…
Витька, ещё не до конца проснувшийся, в дурном оцепененье помылся в бане. Мысленно он всё еще бродил по лесу и как заигранная пластинка всё сбивался, и раз за разом выходил к болоту. На зеленом покрывале тлела приманчивая, будто из прозрачного газа сотканная, неясная фигура. Витька всё пытался рассмотреть лицо, но оно как-то неуловимо расплывалось.
Париться было лень. Хотелось спать. Но Витька, отдавая дань ритуалу, плеснул из дедова ковша на камни и сорвавшийся, шибанувший пар прогнал наваждение. Он посидел на лавке, прикрыв глаза, покрываясь бисеринками пота. Затем, очнувшись, размочил в шайке мочалку из кудели, намылился найденным обмылком и принялся ожесточенно тереться. Смешал воду уже мертвую, закипевшую, с холодной. Попробовал рукой. Осторожно поливался ковшом. Затем окатился водой живой. Тело заломило от холода. Кожу защипало, съежило, и ему показалось, что старая шкура сползла, и сам он теперь будто новорожденный младенчик. Табуном разномастных коней пронеслись обрывки мыслей. Показалось, что вот оно, вот! - ан, нет! – ничего уже из прошлого не ухватишь. Покачал головой. Плеснул ладонями в лицо холодной водой. Вытер поочередно руки о грудь и вышел из баньки. Солнце западало где-то за домами. Всё как-то поблекло, померкло, притихло. Отчаянно захотелось зевнуть. Витька потянулся до хруста, вытянув руки вверх и зевотно зарычал. Полотенце, зажатое правой, скользнуло сыростью по правому же боку и колыхаясь повисло.
- Добрый вечер дядя Витя! – раздался веселый женский голос.
- Ой - йо!.. – Витька отшатнулся от неожиданности, хохотнул и прикрылся полотенцем. Вытянул шею, присматриваясь в сторону голоса, за соседский забор.
- Танька, ты что ли?
- А то кто?
- Вот, напугала! Да какой я тебе дядя… – засмеялся он, втягивая живот и расправляя плечи.
- Я-то видела, что не тётя! – захохотала Танька в ответ. – Когда приехать изволили?
- Да, вот… - Витьке захотелось в недоумении развести руки в стороны, но поехавшее по бедрам полотенце не дало этого сделать, и он, ещё туже натянул на талии сырую ткань. – Так, сегодня… Днём…
- Давненько не было. Тетя Тося все глаза уж проглядела! Это же сколько годков прошло?
- Сколько? – задумался, подсчитывая Витька. – Три в армии… туда, сюда… да на Севере… Вот и получается, - что почти семь.
- Ого! – сказала Танька. – Это же, как ещё раз семилетку окончить!
- Танька! – раздался призывный женский голос.
- Мамка ? – вопросительно мотнул головой Витька.
- А то! Побегу. Приходи завтра в клуб. Там фильм новый привезли. Я шагаю по Москве.
- Ага, - кивнул одобрительно Витька. - Только вчера кажись сам шагал. Приду! – крикнул Витька в спину Татьяне и уже тихо, для самого себя пробормотал: - И точно вымахала. Такая соплячка была… Надо же…
На ткани потемневшего неба уже засветилась крупная звезда. Витька застыл с приоткрытым ртом, пытаясь рассмотреть, что же там на ней горит. Только, как ни старался - ничего не увидел и, почувствовав прохладу, отправился в дом.
- Мама!
- Чего, сынок? Как парок-то?
- Лёгкий! Слышишь чего? Таньку я видел. Точно как ты говорила. Ну, и вымахала! Я поначалу и не признал. Слышу, из-за забора кричат: дядя Витя! - Витька засмеялся.
- Так, а я же тебе про что…
- А я ей, мам, говорю: ну, какой я тебе дядя Витя…
- А она?
- А… - махнул рукой Витька и в подробности вдаваться не стал. – Тетка Зинка ее кликнула, так она и убежала. Ма… А, надеть есть чего? Неохота чемодан потрошить. Завтра уже разберу.
- Дедово, разве…
- Давай хоть дедово.
- Я, сынок, пока ты парился, в продмаг сбегала, казенки взяла, - мать поставила на стол бутылку зеленоватого стекла.
- Вот это дело! – обрадовался Витька. – После бани, - хоть займи, да выпей! Давай, мамуля посидим. А?..
Витька натянул старые, пахнущие древностью штаны и рубаху с оторванными на куцых рукавах пуговицами. Закатал по локти. Над столом горела тусклая лампа. Сидели они друг против друга. Витька сноровисто открыл бутылку, налил, чокнулись, выпили, закусили. Витька повеселел:
- Эх, мамуля! Сколь же я тебя не видел? А?.. Вот времечко бежит…
И он принялся рассказывать как служил в Советской Армии в укрепрайоне на китайской границе, как работал в городе Находке, как услыхал от портового грузчика сказку про упавшего с неба оленя и о том, как он, Витька, поехал искать рассыпавшиеся по дальней Чукотской землице золотые затейливые обломыши...
-…самородки, мам, называются. Одинаковых нету. Всё разные, да иной раз такие интересные…
- Неужто золото самое настоящее видел?! – изумлялась мать.
- Так оно там под ногами валяется, - не выдержав, приврал Витька. – К прибору подойдешь, к промывочному, возьмешь, посмотришь, в руках повертишь, да обратно на коврик и кинешь…
- Ужасти какие! – прикрыла мать рот ладошками. – А чего с прибора? Раз говоришь, они там, на земле валяются?
- Какие непонятливые вы тут на материке люди! – Витька почувствовал недоверие к рассказу и понял, что без необходимых деталей не обойтись. – Там такая грязища, на полигоне, что простой камень от самородка на взгляд не отличить. Для этого ту грязь, - пески она называется, - бульдозер в прибор заталкивает и там уже водой из пушки промывают…
- Из какой, сынок, пушки? – насторожилась мать.
- Труба это такая, - вода из нее хлыщет под напором. Прибор так устроен, что булыжники да камни вниз падают, а самородки да песочек золотой, - от обычного отмытый, - на коврике резиновом оседают.
- О, как! – мать покачала головой. – Кто ж такие приборы придумал?
- Люди, мама. Инженеры. Там целая наука. Институты для этого кончают. Там целый городок на полигоне построен. И дороги там, и вода в запрудах - зумпфы называются, и электричество подведено, и приборы, и бульдозера, и топливо для них, и столовка, и бытовки. Всё продумано.
- С собой, сынок, не привез поглядеть?
- Да ты мам, что?! – поперхнулся Витька. – За это лоб зеленкой влёт намажут!
- Для чего это? – удивилась та.
- Чтоб заражения от пули не было!
- Тьфу, ты! – перекрестилась, подняв взгляд в угол избы, - там висела когда-то икона. – Ну, его к бесу тогда, золото твоё!
- Там с этим строго. Для этого и оклад такой нам положен да надбавки северные. Чтоб соблазна не было. А с другой стороны, - взял ты, к примеру, припрятал, да куда его девать? Ребята рассказывали, что были там два деятеля. Наворовали. Да их прямо в Москве под белые руки и приняли. К высшей мере приговорили. Хищение социалистической собственности в особо крупных размерах! – последнюю фразу Витька отчеканил с особой филигранной затейливостью.
- А как же узнали то? Раз двое их было, да двоих поймали?
- Про то никто не знает. Черт их там разберет! Просветили, наверное, в аэропорту. А может ещё как…
Потом Витька сбивчиво рассказывал про зимнюю вскрышу торфов, про то, как от взрывов аммонитных зарядов бегут северные олени, полярные волки и бурые медведи ворочаются в берлогах. Затем еще раз основательней прошёлся по летней промывке, - на полигоне смешные суслики – «евражки» берут передними лапками печенье, а отвал бульдозера выворачивает из потревоженной мерзлоты громадные бивни и кости. В прозрачных реках под вечер танцуют хариусы, хватая муху и овода. Убийственные стаи комарья наполняют белые летние ночи монотонным чуть слышным гудением и от него, - если вслушиваться, - можно сойти с ума. Жуткие морозы давят, а полярное сияние в мраке бездонного неба полыхает зеленым и красным. И эти переливчатые сполохи приковывают взгляд, и хочется смотреть неотрывно…
- Вот был там у нас один. Засмотрелся. Выпил, лег в снег да в небо уставился. Утром ребята на смену пошли, наткнулись. Замерз, конечно...
Ещё о том, что живет в общежитии с двумя такими же, как сам, работягами. А женатым дают отдельные комнаты и у некоторых родились на их недавно открытом прииске первые северные детишки.
- Да, сынок, жениться надо. Дурь, если какая заведется, то сразу уйдет. И не в снег по пьянке укладываться, а к милке под теплый бочок. Всё веселее, чем одному.
- Вот и я уже думаю… - поскреб Витька, внезапно зачесавшийся лоб и потёр указательным пальцем под носом..
Бутылка опустела. Принялись пить чай с пирожками и Витьку морило на боковую.
- Эх, мама! Думай не думай, а три рубля – не деньги. Утро вечера - мудренее.
- Верно говоришь, так-то оно издавна ведется. Я тебе, сынок, постельку, в чистое всю застелила.
- Спасибо мам, - улыбнулся захмелевший то ли от водки, а то ли от нахлынувшего счастья Витька, поцеловал её в прохладную щеку и отправился спать.
Спал он на удивление без сновидений. Вернее, были они конечно, но отчего-то не запомнились. Всё вращалось перед глазами бесконечное полярное сияние. Вот только небо не зимнее, бездонно-черное, а голубое, теплое. И плыли по тому небу какие-то улыбчивые рыбы, да истаивали, обращаясь во что-то иное, не запомнившееся…
Витька умылся, позавтракал. Походил по двору, пугнув зарычавшего рыжего кобелька. Тот юркнул в конуру.
- Ма! – крикнул Витька матери вышедшей покормить кур.
- Чего сынок?
- Как кабздоха этого звать?
- Так, Шарик…
- Шарик… - хмыкнул Витька. – Рычит…
- Не привык ишшо, - ответила мать.
- Приучим!
Витька вспомнил, что хотел разобрать привезенные вещи. Нужно было обживаться на новом месте. Пошел обратно в дом, положил чемодан плашмя на кровать, открыл. Достал серый двубортный костюм, белую рубаху, галстук, туфли. Взял стоявший на подоконнике утюг и намочив лежавшей тут же, пожелтевший кусок марли, принялся утюжить. Вещи Витька взял в дорогу новые, ненадеванные, купленные по случаю отпуска. Обул туфли, прохаживаясь по избе. Они, кажется, немножко жали.
- Ничего, - сказал сам себе Витька. – Разносятся.
«Что ему какие-то туфли?» - промелькнуло в голове, и дополнилось как-то неопределенно, будто о нем самом подумал кто-то другой, дополнительным фоном к основному действу во время наведения стрелок на брючине: «На его копытах три пары кирзачей сгорело. И это, не считая армейских…»
- О, как! – радостно обозначил Витька эту, неясно откуда взявшуюся, красиво зазвучавшую мысль. – Надо будет запомнить...
Витьке припомнился Тараненко: «Разговоры, товарищи, разговаривать… – и слово «товарищи» приобрело в его устах определенно двойственную подоплеку, - это вам не тары-бары разводить. Это запудривание мозгов на научной основе. Заведение рака за камень с золотоносными шлихами. Это я вам как кандидат в члены партии говорю. Вот когда сделаюсь парторгом, тогда покажу вам небо в алмазах и берег моря в золотом песке!» Чем это грозило, или наоборот должно было обрадовать, никто из слушателей пивших чай в бытовке не понял, но все захохотали. Тараненко умел смешить со строго сведенными к переносице темными, суровыми бровями.
После обеда Витька потаскался по городку. В нем практически ничего не изменилось. Возле клуба углядел написанную по грубому холсту в квадратной раме афишу. С нее белозубо улыбался молодой парень. Лицо его Витьке понравилось. Он прочел список актеров задействованных в картине и прописанных черным в нижнем правом углу. Но кому принадлежало лицо – не выяснил. «Ладно, - подумалось лениво Витьке. – Определим по ходу пьесы…»
Затем он сходил к воротам завода, откуда уходил в армию. Осмотрел фотографии передовиков производства на доске Почета. Кое-какие лица были вроде знакомы, но не так чтоб очень. Прочел развернутую на стенде районную газету, - интересного в ней не оказалось ничего. Затем сходил на площадь к райкому с памятником Ленина, к городскому пруду. Проходя возле здания милиции осмотрел лица разыскиваемых. Но знакомых среди них также не отыскалось. Больше в городке смотреть было нечего. «Может, в пивную сходить…» - подумалось ему. Он приметил ее, когда шел от вокзала. Потом всё же решил с этим не торопиться. А дождаться встречи с внезапно повзрослевшей Татьяной. Внутри у него сладко и терпко затеплилось, будто неведомый шутник, - Тараненко, что ли? – добавил по секрету от Витьки, в и без того горячий чай, щепотку черного перца. Внезапно загорячившая истома потерлась теплым клубком возле сердца, а затем, отяжелев, сквозь будто бы плавящийся стеарин добралась до самого края телесной Витькиной периферии и принялась щекотливо искать выхода.
- Тьфу, ты! – сплюнул Витька. Выхода пока не просматривалось. Впереди маячило то, к чему за все эти годы Витька сноровки так и не приобрел.
По правде сказать, женщины у него были. И на тепловозе - проводница одна, и в порту, и на прииске. Но все как-то эпизодически. И, как говорится, под наскоро нажатую педаль. От поварихи Лариски несло трудовым потом, несмываемым запахом жареного лука и тяжелым, сипящим дыханием в ответственный момент, вырывавшимся в Витькино ухо из ее прокуренных легких. Она обнимала его полными руками и на пальцах правой кисти синела корявая наколка «ЛОРА». При встрече в столовке она настойчиво звала в гости и круглила масляные, темные как дно сковородки, глаза. Витька, всякий раз, дававший себе зарок ее не посещать, всё-таки иногда, заколобродив, захаживал…
Он сходил домой, пообедал. Маетное состояние не отпускало. Из дому он отправился в привокзальную пивнушку. Там улыбчивая продавщица лет сорока, в белом фартуке и белой наколке за прилавком, покачав насосом у алюминиевого бочонка, открыла краник, - бокал из тяжелого стекла наполнялся светлым, пузырящимся пивом, заискрившимся у поверхности шапкой лопающейся пены.
- С селедочкой бутербродики не желаете? Свежие… - пальцы ее щелкнули костяшками на счётах, а ласковые, расчётливые глаза прокатились по Витькиной фигуре обтянутой в обновки.
- С обеда, - улыбнулся ей Витька. – Только б горло промочить…
Та хохотнула. Витька хохотнул в ответ и ослабив галстук, спросил:
- Вас-то, как звать-величать?
- А это вам к чему? – игриво поинтересовалась работница общепита.
- Ну, как… для общего кругозора, - пришлась вовремя и впору фраза из репертуара бульдозериста Тараненко.
- Я, во-первых - женщина замужняя, а во вторых – вижу вас впервые, хотя работаю давно и знаю тут всех. Может вы шпион какой, иностранный… Сами знаете, - международная обстановка напряженная. А вы весь новенький такой и хрустите как сторублевая купюра с фабрики Госзнака. А у кого такие купюры? А?.. Вот, у шпионов, - я в кино смотрела,- их полным-полно. Снабжают без счёту и наряжают как с иголочки. А, нашего мужика, сразу видать…
- Ничего я не шпион, - засмеялся Витька. – Я и родом отсюда. И в школе тут учился. Только отсутствовал долго. В армию ушёл, потом на Севере…
- Сидевший, что ли?.. – лицо собеседницы приняло серьезный вид.
- С чего взяла?
- Сам сказал, с Севера…
Подошедший мужичок, помявшись, попросил «парочку», папиросы «Байкал» и коробок спичек.
- Ладно, - прервала она беседу, и, улыбаясь уже новому потребителю пивной продукции, добавила по инерции: - Хватит балаболить, работать пора… Кушать что-то будете?..
Витька выпил пару кружек пива, - одну быстро, вторую неспешно цедил. Вышел на улицу и направился к клубу. Ощутимо темнело. Захмелевший, он уселся на лавочке неподалеку от входа в здание с белыми колоннами и фронтоном над тремя центральными. Клуб построили в его отсутствие. Почти все подобные клубы огромной страны были неуловимо похожи. От нечего делать поглядел он на часы, вздохнул и принялся думать о Татьяне. Захмелевшее, ленивое воображение вращало монету неясного достоинства с чеканкой на аверсе и реверсе: «Придёт», «Не придёт»… Монета вращалась всё медленней, приготовляясь упасть с поддерживаемого центробежной силой ребра и безнадёжно поколыхавшись, улечься с читаемой на реверсе надписью.
Кто – то тронул его за плечо.
- Приветики! Давно дожидаешь?
Монета шлепнулась радостно прочтённым аверсом. В груди вспыхнул огонек, затеплился. Но вида Витька не показал. Неспешно обернулся. Чуть сзади, с левой стороны стояла Татьяна и улыбалась. В сереньком платьице. Поверх самовязанная синяя кофточка с тремя крупными и выпуклыми, обтянутыми синей же материей, пуговицами. На голове синенький мятый беретик с куцым хвостиком на верхушке. На ногах туфельки с застёжкой на плоской подошве. Будто не настоящие,- снятые с большой детской куклы.
- Да так, не особо… Только подошел, - наврал, сам не зная зачем Витька.
- Ну что? Пошли, раз дождался. Билеты купил?
Витька промычал что-то нечленораздельное.
- Ну, ты и кавалер! – весело засмеялась Татьяна, прикрывая рот ладошкой. В её серых глазах прыгали искорки от включившихся по случаю вечернего сумрака фонарей.
Витька хохотнул за компанию, затем спохватился:
- Так сейчас, по ходу пьесы и возьмём!
- А вдруг нету уже? Распродали! Картина-то, новая…
Народу возле клуба ощутимо прибавилось.
- Эх, - только и произнес Витька, но затем, как-то само на ум пришло, и скользнуло на язык оправдание: - Отвык я на Севере от этого всего. У нас как кино привозят, так даже без билетов пускают. И сидим кто где, - табуретки тащат, стулья…
Ему припомнилась бесшабашная, какая-то воистину братская общность, - объединяющее предвкушение чего-то радостного, сравнимое может быть, лишь с известием о наступлении коммунизма на одну шестую часть земного пространства, начатого в их низком, срубленном из лиственницы бараке, сквозь затянутую белой материей торцевую стену. Вот, кажется, сейчас настанет темнота, но луч света её неминуемо пронзит, и на экране, под вдохновляющую музыку, на фоне вращающегося в пространстве земного шара возникнет герб первой в мире страны рабочих и крестьян! И голосом Юрия Левитана, - а кого же ещё! – объявят!..
Вместо кресел внутри там стояли обычные деревянные лавки, конечно без спинок, и, кажется, не крашенные, а лишь затертые задами рабочего класса до благородной, будто лакированной темноты.
Им повезло. Билеты были куплены, но в самом последнем ряду.
Татьяна обеспокоилась:
- И чего мы оттуда увидим?
- Не боись, Танька, - сказал Витька. – Я, тебя, если что – подсажу…
Они засмеялись. С Татьяной оказалось легко, и это Витьке нравилось всё больше и больше. И что-то доселе ещё неведомое принялось наполнять его, и он почувствовал какую-то веселую легкость, и то, что появилось внутри, принялось разрастаться в разные стороны, и кажется, дошло бы до Витькиной духовной периферии, если бы оно, пограничье это, имелось у чего-то совершенно неопределенного, не имеющего своей завершенности в пространстве и времени…
Они прошли внутрь. Витька протянул пожилой контролерше два голубеньких прямоугольника. Та лихо укоротила их почти пополам. Впрочем, и ряд, и места, написанные чернилами, сохранились на оставшихся у Витьки клочках. Татьяна с ней поздоровалась, и даже как-то назвала по имени, но Витька не расслышал.
Кресла в клубе были деревянные, фабричного производства, со спинками. Витька их похвалил, вспоминая те, северные.
- В колонии нашей делают, - пояснила Татьяна.
- Где?! – поразился Витька.
- В колонии исправительной. Тут неподалеку. Лес пилят, из него и мастерят. Фабрика там у них. А чего им прохлаждаться-то? На казенный кошт. Пусть пользу родине приносят. – пустилась в рассуждения Татьяна.
- Так… всех же вроде… отпустили. Ребята рассказывали…
- Ты что? Витя? Совсем на Севере своём одичал? То кого отпустили? Безвинно пострадавших. А это - разбойники и хулиганы! Ты их сегодня отпусти, а завтра они опять за старое примутся. Вот их там и перевоспитывают. Трудотерапией.
Витька почесал затылок: - Что-то я совсем из виду выпустил...
Ему отчего-то втемяшилось, что люди давным-давно друг – другу братья, что скоро наступит обещанный коммунизм, и тюрем с лагерями в стране не останется вовсе. Он сам видел брошенный лагерь, по пути на Чукотку. Покосившиеся пустые бараки, корявая вышка у бывших ворот и куски ржавой, колючей проволоки на свалившихся столбах. Всё что можно было забрать – из лагеря забрали. Может быть и столбы те, и вышку уже на дрова пустили, но в памяти, увиденное в ту пору, запечатлелось именно таким.
Они прошли к указанному ряду. Татьяна проходила первая и села на дальнее место. Витька несколько потревожил уже сидевших зрителей. Уселся, словно утаптываясь в снегу.
- Пардон! – сказал он девушке, что сидела на соседнем месте. Та шепнула что-то парню, видимо кавалеру. Они поменялись местами. Тот посмотрел на Витьку чересчур строго, и Витька посмотрел на парня в ответ. Но с улыбкой. А сам между тем подумал лениво, что если что, то запустит его на орбиту Земли как искусственный спутник. Впрочем, сказав, приложив руку к сердцу, довольно искренне:
- Извини, браток…
Взгляд парня потеплел и он отвернулся к спутнице.
- Ну, ты, сосед, медведь, - шепнула ему в левое ухо Татьяна.
- Так с самого медвежьего угла, - хохотнул Витька, и вспомнил, как мониторщик по прозванию Камчатка рассказывал, что на полуострове с тем же названием, их водится не в пример больше:
- Как грязи их там, медведей этих. Как красная поперла, так эти обжоры все на реке. Я, дело прошлое, одного прямо с руки кормил…
- Не бреши, - сказал бульдозерист Тараненко. – Он бы тебе граблю твою, прямо по плечо вместе с рыбой оторвал.
- Вот те святой крест! – божился Камчатка, и размашисто крестился чудом уцелевшей десницей. – Они там, знаешь, какие добрые? Как дети! Это тут они злые. Как некоторые бульдозеристы - карьеристы…
Витька вертел головой, рассматривая набившихся в зал людей. Кажется, они были вполне себе обычные. Но Витьке они все равно казались какими-то другими. Даже внешне. Не такими, как на Севере. Он поймал себя на мысли, что всё время сравнивает как тут, и как там. И, Север, конечно, выигрывал по всем статьям. Витьке уже казалось, что и родился он на Севере, и всю свою сознательную жизнь прожил. И его, странным образом вдруг потянуло обратно на Север, на прииск, где сейчас промывочный сезон в самом разгаре, и бульдозерист Тараненко толкает породу к промывочному прибору, и мониторщик Камчатка разбивает ее мощной струей воды. Тарахтит дизель, бьется вода, жужжат комарики, припекает незаходящее солнце, пахнет оттаивающей, вывернутой на изнанку землей полигона и скоро веточки лиственниц выпустят свои нежно-зеленые побеги, и тогда запах над той дикой землей станет совсем одуряющим, и макушка Земли будет кружиться, и кружиться, опьяневшая от круглосуточно льющегося света полярного дня…
Свет в зале погас. Разговоры и шушуканья не то что смолкли, но как-то притихли. На экране возник светлый квадрат, что-то потрещало, промелькнули темные перечеркнутые полосы, какие-то пятна, и с синхронно зазвучавшей музыкой появились документальные кадры киножурнала. Закадровый голос бодро рассказывал об успехах социалистического строительства в стране, и в социалистическом лагере. Затем в голосе зазвучал металл и речь как-то плавно перешла от товарища Хо Ши Мина, к злодеяниям империалистов на земле многострадального Вьетнама, к хозяйничанью американских эсминцев на воде Тонкинского залива и о продолжении «политики канонерок» на юго – востоке земного шара, что бесцеремонно велась с начала прошлого века.
- Фитиль давай! – раздался из центра зрительного зала оглушительный глас. Явно не совсем трезвый. Кто-то неподалеку от этого голоса по-конски заржал, кто-то подхватил нотой выше, будто маленькая собачонка. Видимо, компания.
По проходу возле стены промелькнула тень контролерши.
- Будете шуметь, сеанс прекращу! – раздался ее строгий окрик. Голос командный, уверенный. Шум моментально стих.
- Тётя Рая, - шепнула, потянувшись к Витькиному уху Татьяна. – На ДОКе контролершей служила. На пенсию вышла, теперь, вот тут.
- Где, где? – переспросил Витька.
- На дерево-обрабатывающем комбинате… Ну, в лагере…
- А-а! – уважительно протянул Витька. – Ясное дело… гавкать насобачилась…
Потом, словно по просьбе трудящихся, запальный шнур, выложенный в слово «Фитиль», пошипел съедаемый огоньком и разнес деревянный ящик.
- Во! Как у нас на полигоне, - сказал одобрительно Витька.
- А? – переспросила Татьяна.
- Потом расскажу, - махнул Витька увлеченный сюжетом из жизни разгильдяев и алкоголиков. Зал хохотал. Хохотала Татьяна, хохотал Витька, хохотал парень сидевший рядом, смеялась его девушка. Витьке было немного тесно. Он забросил левую руку за спинку Татьяниного кресла. Даже как-то без определенной мысли. Сама, можно сказать, забросилась. Затем рука скользнула вниз и легла на девичье плечо, по-хозяйски подтянув хозяйку в свою сторону. Татьяна поддалась и, хохоча, прильнула к Витькиной подмышке. Только после того как почувствовал тепло девичьего тела, Витька осознал что произошло. Он глубоко, с придыханием вздохнул, и уже прижал Татьяну крепче.
- Ой, Витя, - зашептала Татьяна. – Платье изомнешь…
- Так на то, оно и платье, - отвечал Витька. – Должно же оно когда-то измяться…
Они посмотрели друг-другу в глаза и прыснули от смеха в тот момент, когда в зале возникла нежданная передышка между коротенькими сериями «Фитиля».
- Ты… чего смеялась? – спросил её довольный Витька. – А?
- Я-то? – ответила Татьяна. – А, ты?
- Так ты засмеялась, ну и мне смешно стало…
- А-а-а… - протянуло многозначительно Татьяна. – А я было, подумала…
Тут уже начался фильм. На них зашикали, зашипели, словно рассерженные гуси со всех сторон, и они притихли.
На экране шагали по Москве молодые советские ребята, а Витька сидел и думал о том какая на ощупь Танина грудь. Он всё собирался с мыслями как-бы ее погладить, но так, чтобы это не выглядело слишком уж нагло. И вот, когда герой фильма поехал на эскалаторе, - может быть на том самом, на котором недавно ехал сам Витька, - и, зазвучала песня о том, что бывает всё на свете хорошо, и Татьяна как-то сама потеснее прижалась к Витьке, он сдвинул левую руку с плеча чуть вниз, но не накрыл грудь лапищей, а как-бы подкрался сбоку, и ладонь его скользнула по ощутимо упругому холму прикрытому слоями одежды, чуть приподняв приятную тяжесть. Татьяна, на удивление, руку его сразу не убрала, будто давая почувствовать своё сокровище - будто самородок под не вскрытыми торфами - и, лишь затем, перехватив Витькино запястье, спокойно возвратила его обратно на своё плечо.
- Платье помнешь…
- А-а-а?.. – одурело выдохнул Витька. Татьяна пахла цветочным мылом, но ему казалось что свежестью луговых цветов, и ему внезапно захотелось закурлыкать по журавлиному, и приняться вышагивать вокруг этой журавушки, высоко выбрасывая длинные, голенастые ноги, совершать замысловатые поклоны, широко разбрасывая в сторону то ли руки, то ли крылья…
После кино они целовались в сквере. Но лапать грудь и всё прочее Татьяна не позволяла, настойчиво убирая Витькины руки, но он всё равно, что мог уже ощупал. И представление, весьма приятное, составил. Татьяна накрепко засела в кудрявой голове, улыбаясь, маня и увиливая.
- Пойдем Вить… Поздно уже, мама переживать будет…
- Чья?
- Моя точно.
Они дошли до своей улицы и облаянные Шариком, а также прочими присоединившимися на его встревоженный голос псами, расстались, и разошлись по соседним домам.
На следующий день Татьяна весь день находилась на работе. Витька проснулся, вставать не хотелось. Он всё же поднялся, отыскал на полке книжку, ту, что читал в детстве, улыбнулся своему воспоминанию, и вновь завалившись, погрузился в приключения майора Пронина.
Перед обедом залаял Шарик. К матери пришла соседка, мать Татьяны, и они о чем-то шушукались. Когда Витька вышел поздороваться и попить воды, обе враз примолкли.
- Вить, а Вить? – позвала его мать, едва за соседкой закрылась дверь.
- Чего?
- Иди - кось… Чего там валяешься?
- Так в отпуске же…
- Ну, иди сынок. Обедать пора.
Витька вздохнул. Есть совсем не хотелось. Тянуло в сон.
- У меня же часовые пояса…
- Да ну их к лешему. Пояса твои часовые. Вставай, щи я сварила. С говядиной, с грибами белыми…
Витька отложил книгу, встал. По теплой кухне расплывался грибной аромат.
Мать выложила мясную кость из кастрюли на плоскую миску. В разрубленной кости виднелся серый мозг.
В детстве мать говорила Витьке:
- Ешь, сынок мозги, умный будешь.
Витька верил, и обглоданной костью долбил по металлической ложке, выколачивая содержимое. Затем присаливал и с удовольствием поедал горячими, - когда остывали, то делались похожими на жирную замазку.
- Чего приходила?
- А ты не знаешь? – мать хитро, искоса посматривала на него.
- Да откуда? Какие у вас с нею дела?
- У нас дела, известно какие, - соседские…
Мать налила щи в глубокую миску и поставила перед Витькой. Он тем временем нарезал хлеб и достал ложку из полулитровой баночки, стоявшей на столе.
- А вот у вас с Танькой, какие?
Витька отодвинул тарелку.
- Вот уж и с девушкой в кино нельзя сходить!
- Да кто говорит что нельзя? Верка переживает, чтоб ветром-то Таньку не надуло… А тебя и поминай как звали! А мне со стыда гореть… Сынок, девчоночка – то, Танька, хорошая, на глазах почитай выросла. Я так думаю, - женись, лучше не сыскать. Да и где ты на Севере выбирать будешь? Сам говорил, - одни медведицы у вас, да эти… как их там… евражки!
Витька снова вздохнул. И вышло это тяжело, натужно.
- Эх! Только приехал, и уже – женись! Я, может, мама, ещё и жизни не видел…
- Вот как женишься, там её и поглядишь.
- В Одессу мне надо… В Крым… В Сочи… Ребята рассказывали, а я ещё на море тёплом не был…
- А мы знаешь, как Витенька сделаем? Отпуск у тебя большой. Ты купи поросёнка, да езжай на море, а я его откормлю. Осенью приедешь, мы его зарежем, как раз на свадьбу твою. Чтоб гостей было чем кормить…
- А где я тебе поросёнка куплю?
- А в Гусь-Хрустальный поезжай. Там их на рынке и продают.
- А Танька?
- А чего Танька? Танька согласная. Главное, - чтоб роспись была. Чтоб значит, по закону…
На рынке Витьке приглянулся уже достаточно крупный поросёнок. И просили за него не много. Мужик в телогрейке, с очень незамысловатым, а оттого не запоминающимся лицом, грустно сведя брови, бубнил, будто творя колдовскую молитву:
- Эх, добрый человек... башли нужны… да разве бы я его продал… Ты глянь, какой…через три месяца его и не узнать… полцентнера, не меньше, будет… это, ежли, без требухи…
Витька достал деньги. Мужик посадил поросёнка в мешок, завязал веревочкой на узелок с двойным бантиком и как подарок вручил довольному Витьке.
Тот, на всякий случай, легонько пнул по мешку, прислушиваясь. Поросёнок хрюкнул.
- Мало ли, - сказал. – Вдруг мне собаку подсунешь, - и хохотнул.
- Не…- отмахнулся мужик, пряча деньги в нагрудный карман и закуривая. – Мы так тута не живём…
Поросёнка поместили в козий сарайчик. Тот деловито ходил, осматривался, принюхивался, будто пытаясь причуять уготованную ему судьбу.
- Ну как он тама? – сзади неслышно подошла мать, вытирая руки передником.
- Да вроде, нормально… - Витька улыбнулся матери. – Обживается… Гляди какой!
Он взглянул сам, и чуть шатнулся, - поросёнок сидел совсем по -собачьи и внимательно разглядывал Витьку не по возрасту мудрыми глазами. Будто досконально уразумев причину такого к себе человеческого отношения.
- А чтоб твою!.. – чертыхнулся Витька.
- Ты чего, Вить?
- Да привиделось, что собаку всучили. Ты погляди, как уселся!
- Ага, - кивнула мать. - Как назовём –то его? А?.. Может, Борькою?
- Не, мама… Не годится свинью человечьим именем называть. У нас на прииске бульдозерист, Борис Михалыч, мировой мужик!
- А тогда как?
- Да как этого свинтуса назвать?!.. Знаешь? - так и кличь его – Свинтус!..
В соседнем совхозе Витька договорился насчет отрубей, чтоб матери было чем кормить. Их привезли вечером и споро разгрузили с потрепанного «зилка». Витька рассчитался «казёнкой», ну, и рублей, ребятам подкинул.
На следующий день поговорил с Татьяной.
- Замуж за меня пойдешь?
- Если зовёшь, то пойду, - улыбнулась Татьяна.
- Я, вот, поросенка купил… Маманя до свадьбы вызвалась откармливать.
- А сам же чего? – засмеялась Татьяна.
- Да в Одессу нужно смотаться. Да ещё в пару мест. Ребятам обещал. Кое-что передать просили…
- А, а, а… - понятливо протянула Татьяна. – Раз надо, - то поезжай. Я ждать буду. Только не долго, Витя, край - до осени! - и засмеялась.
- На Север со мной поедешь?
- Ну, Вить, а мама как же без меня? Болеет она, да и жутко там у вас, люди говорят. Я лучше тут тебя, уже как жена, ждать буду. Дом строить начнём…
- Какой дом? – удивился Витька.
- Новый. Для нас с тобой. Ты деньги присылать станешь, а я за стройкой приглядывать. А без этого как?.. Разворуют всё!
И вот, поезд заново уносил довольного, будто заново родившегося Витьку. Теперь, в сторону юго-запада. Витька ехал и размышлял о том, как у него всё так вышло с этой нежданно свалившейся свадьбой. Татьяна ему нравилась. И грудь у нее тугая… Не то что у Лорки… И пахнет полевыми цветами. Но не смотря на все преимущества, мысль о том, что женитьба, - это уже на всю жизнь, ему не давала покоя. Он, даже, поёжился. Хотелось чего-то неопределенного, легкого, весёлого, ни к чему не обязывающего…
На какой станции появился в купе тот человек, Витька так и не понял. Скорее, вошел ночью, а когда Витька проснулся, то уже сидел за столиком и смотрел в вагонное окно. В бутылке янтарно мерцал «КВВК», чайный стакан вынут из подстаканника, аккуратно нарезан сервелатик на тарелочке, лимончик, и что-то ещё не слишком сложное в приготовлении и пригодное к длительному хранению в походных условиях.
- С добрым утречком, - медленно произнёс человек глуховато, низко и бархатно. Что-то в интонации той мелькнуло. Похоже, чувство юмора у него имелось, или что-то подобное, чего Витька не смог пока определить. Но именно такое, когда с удовольствием шутят о собеседнике. А вот применительно к своей персоне подобного не приемлют. И лицо такое, суровой закалки, вырезанное из комля треснувшей лиственницы. С точеными скулами и твердым подбородком. С крепко сжатыми губами. Но глаза как будто, веселые. Шальные такие глаза, светлые. Будто выцветшие.
Витька прикинул, сможет ли он запустить «пришельца на орбиту», - если что… Однозначно не определился.
– Давай, за знакомство… - попутчик кивнул на початую бутылку. – С утра выпил – весь год в душе цветет весна.
Он даже не поинтересовался Витькиным согласием, оттянул купейную дверь, и вроде негромко произнес в коридор:
- Фаечка…
Проводница возникла мгновенно с застывшим знаком вопроса на понятливом лице.
- Стаканчик организуй. И чаю парочку.
Та кивнула, исчезла, и в одно мгновение возвратилась с парившим чаем, и с пустым стаканом в подстаканнике.
Человек одобрительно кивнул и, кажется, подмигнул.
- Доброе утро, - зевая, протянул Витька. Поднялся со своего места, и по привычке принялся вспоминать: где у него паспорт, где у него деньги, и, сообразив, что всё на месте, снял с крючка белое полотенце, отвечая на предложение:
- С хорошим человеком – всегда рад. Я – быстро…
Витька возвратился, вытирая лицо и руки. Достал из дорожной сумки румяные пирожки испеченные матерью.
- С грибами…
- А какие это грибы уже пошли? – удивился незнакомец.
Наученный Витька ответил с лукавым прищуром:
- Грибы - сухие, а сорт – белый.
- Попробуем, - произнес незнакомец, и, разломив пирожок, внимательно осмотрел начинку. Принюхался. Кивнул согласно головой и откусив небольшой кусочек. В чай он бросил два кусочка рафинада и основательно размешал, позвякивая ложечкой. Хлебнул.
- Годится. Тебя родители в свидетельство как записали?
Витька поначалу не понял хитроумно заверченного вопроса, но затем, всё же сообразил и назвался по имени – отчеству, но фамилию опустил. Незнакомец внимания на отчество не обратил, а фамилия его не интересовала совершенно. Продолжал беседу так, что делалось не понятно, - с Витькой он говорит, или с самим собой рассуждает:
- Виктор, значит… Победитель. По фактуре такой и с именем в цвет угадали…
- А вас как? – незнакомца непроизвольно хотелось величать.
- Меня-то… - ухмыльнулся попутчик. – Меня Иван Ивановичем можешь называть, - произнес он как что-то давно заготовленное и вынутое из дорожной сумки для подобной цели. Но руки для пожатия не протянул.
Витьке подумалось: «Да-а-а… с подкладочкой дядя…», - но что это могло означать, он и сам ещё не понял.
- Но предупреждаю, Иван Иваныч, - у нас на Севере по северному пьют…
- Делай, - кивнул Иван Иванович на удивление безучастно.
Витька налил себе полный стакан коньяка и, не чокаясь, выпил. Коньячное тепло приятно обогрело нутро и оживило ясность ума.
Иван Иванович не удивился и улыбнулся:
- Ты, Витя, сам из каких будешь?
- Из рабочего класса.
- А-а-а… Гегемон, значит.
- А это что такое?! – всполошился Витька, но на всякий случай улыбаясь.
- Вождь, в переводе.
- Вождь? – подивился Витька. В его представлении вождь существовал в единственном числе, да и тот давно сгинул.
- Вождь, вождь, - подтвердил Иван Иванович. – А то, о чем подумал, - давно было. Да прошло. А теперь – наоборот. Теперь – народ вождь. А личность – так, пережитки прошлого. Вот так оно всё идет. То на коне, то под конём. Тут главное – не запутаться. Руки, гляжу, у тебя мозолистые. И масло, вроде, машинное, въелось. Так, кем ты там, на Севере?
Отчего-то врать Ивану Ивановичу не хотелось. «Надо же, - подумалось Витьке – и, масло приметил. Чего уж там…»
- На прииске я…
- Драгой моете, или приборами?
- Приборами. А вы что? тоже мыли? – удивился Витька.
- Где? На Севере? – переспросил Иван Иванович.
- На Севере, - кивнул Витька.
- Где меня только не носило… - раздумывая, в раскачку, ответил Иван Иванович.
- По своей воле? Или, быть может, привозили? У нас там ребята такие имеются. В возрасте уже, конечно… Примерно, в вашенском.
- По своему хотению, - ответил Иван Иванович. – Чаша скорбная меня миновала. Как тебе сказать-то? Геолог я. Геолог. Месторождения золотоносные открывал.
- Ух, ты! А я всё думаю, и что это за люди такие? Что прииска открывают? Открыли, и нет их. Поминай, как звали!
- Это - точно.
- А какие месторождения открыли?
- А вот об этом, Витя, пока молчок. Их очередь на разработку ещё не пришла. Стратегический запас рудного золота страны. Но чтоб ты Витя понимал масштабность открытия, там - золотая гора! Сверху – камень, мхи, кустики, бараны снежные скачут, а внутри – золото. В новом веке, при коммунизме, добывать станут. Для золотых, как завещал Владимир Ильич, сортиров. Вот только станут ли они общественными, - это Витя большущий вопрос. Но я до таких благ точняк не доживу. А ты, надо полагать, при удачном стечении обстоятельств, дотянешь. Хоть и сделаешься почётным пенсионером. С собственным домом, белой «Волгой» и внуками. И, на что тебе, Витя, тогда эта золотая гора и тем паче, золотой сортир?
- Почему это, при удачном? – напрягся Витька.
- Да жизнь, Витя, такая падла… Мало ли, чё? – он произнес последнее слово так, будто щелкнул металлической щеколдой. И, та, упираясь вначале, со звонким щелчком вошла в паз.
Слова Ивана Ивановича о внуках поразили Витьку. Он вздрогнул. В одно мгновение увидел себя старым, худым, с сутулыми плечами и морщинистым лицом, и почему-то с ясностью понял – облитый холодной ужасающей явью – что ни золотая гора, ни дом, ни машина, ни золотой нужник вместе с коммунизмом - ему уже точняк – как сказал Иван Иванович - без надобности. Что остаётся? Внуки?..
Витька мотнул головой прогоняя нежданно нахлынувшее.
- Пей, Витя, пока пьётся! - а далее, в рифму сам подберёшь…
На этот раз Витька наглеть не стал, налил себе чуток и столько же Ивану Ивановичу.
- Давай Иван Иванович, знаешь, за что выпьем?.. Жениться я собрался. Девка хорошая попалась, Танька… Поросёнка на свадьбу купил… Вот вернусь и женюсь я на Таньке…
- Давай, – согласился Иван Иванович. – Знаешь, Витя, у меня любовь тоже была. Как без любви? Нечаянно встретились, нежданно разошлись. А тут, в пятьдесят шестом снова судьба свела, и опять как обухом по голове! - на съезде, в Москве…
- На каком ещё съезде? – перебил Витька, далекий от всякой общественно-политической деятельности.
- На том самом, Витя, - прищурился Иван Иванович. – На том самом! – проговорил ещё раз, словно пропечатывая каждую буковку. И в самом деле, слова эти бухнули в Витькиной голове далёким всколыхнувшимся эхом.
- Вот те, раз! Да ребята ни в жизнь не поверят! Это же надо! Сел в купе, а тут такой попутчик! Неужели самого Никиту Сергеевича видели?!
- Как тебя, - кивнул Иван Иванович. - Да ты им, Витя, ребятам своим, и не рассказывай ничего, - чуть вертанув головой, прищурил он глаза. - Может ещё время не пришло для таких рассказов. А скорее, так, на всякий случай не болтай. Случаи, они ведь разные бывают. Не знаешь наперед, где и каким боком развернется. И, запомни Витя, - может спасибо при случае скажешь - чего в тебе нет, того из тебя нипочем не достанут.
- Запомню. Иван Иваныч, ну, а что ж с той женщиной? С которой на съезде судьба свела?
- С женщиной? – переспросил Иван Иванович и сжал губы в тонкую щелку. – С ней всё хорошо, – еле выдавил из себя, и, затем, будто уже отпуская вожжи, но, конечно, не совсем… - Видать, устроилась. Красивые, они знаешь, всегда устраиваются. Шансов у них больше. У сильных мужиков, у красивых баб. При равных прочих, конечно. У дураков - ни у сильных, ни у красивых - шансов нет. Вернее сказать, есть и у них, вот только использовать они свои козыря не умеют. Так что у нее всё хорошо. Умная она. И, красивая. Волосы, вот только поседели. Совсем. Белые как снег и в корону уложены. Как у снежной королевы. Да и сама она точно королева, - высокая, стройная, фигуристая. Артистка народная. Я ее как-то давно ещё, возил… Вышло так. В драмтеатр областной, - её поначалу в другое место определили. А я вот, чужие ошибки исправлял. Тут гляжу, - даже не постарела. Заморозило её, что ли? – последнее произнес Иван Иванович словно в задумчивости, для самого себя, но сообразив, спохватился, осёкся, и скользнул по Витьке проницательным взором. На лице собеседника какого-либо интереса к оброненным словам, и уж тем более понимания, не обнаружил. Внутри отлегло: «Молодёжь! что с неё взять? Да оно и к лучшему...», и продолжил, будто не имел уже ни желания, ни права, ни тем более сил остановиться:
- Прошла она, значит, посмотрела, будто я прозрачный какой и словно растаяла. Больше я ее не видел…
- Может, не признала?
- Признала. Такое не забывается… - ответил задумчиво Иван Иванович и уставился в темноту вагонного окна. «Такое не забывается…» - гулким эхом отдалось внутри черепной коробки, в ушах зашумела пурга и невидимые молоточки застучали в виски. Словно стук конвоира в кабинетную дверь штабного барака. Не рассказывать же первому встречному о своей единственной и неповторимой любви. Он покачал головой и прислонился полысевшей лбиной к холодному стеклу. Колеса равномерно отстукивали непрестанные точки-тире: ту-тух, ту-тух, ту-тух…
Яркая вспышка памяти озарила тусклый кабинет. В углу, у двойной двери, оббитой войлоком заглушающим звуки, стояла она. Высокая, тонкая, звонкая, на двадцать лет моложе. Да и сам он был в то время молод, силен и переполнен ощущением, про которое лучше не скажешь: «Закон – тайга…»
- Раздевайся, - сказал спокойно, закуривая папиросу.
Она всё поняла и сбросила своё шмотье на пол, прикрывшись руками.
- На колени.
Она опустилась.
- Сюда ползи.
Она легла на пол и попыталась ползти по-пластунски.
- Раком ползи! – разозлился он, и звероватые ноздри его, выпустив облачко дыма, затрепетали.
Она вновь приподнялась и постукивая коленками по грязному полу, уставившись вниз, медленно двигалась к нему.
- На меня смотреть! – рявкнул по медвежьи, и она, подняв глаза, тяжело дыша приоткрытым ртом уже почти приблизилась.
Он, не вставая выдвинулся на заскрипевшем стуле из-за стола и широко раскинул ноги в синих галифе с малиновым кантом. Тупым носком ялового сапога раздавил брошенный окурок.
Когда она подползла и по собачьи ткнулась в пах, он вдруг онемевшей рукой затеребил… затеребил… и она, подлюга, ну, никак не желала расстегиваться! - эта застежка недавно полученной кобуры. Но всё же поддалась. Он вынул табельный ТТ. Приставил холодную сталь к ее лбу.
- Молись, сука!
Она закрыла глаза и стиснула зубы в посиневшем провале ощеренных, окаменевших губ.
Указательный палец медленно потянул за спусковой крючок, и от этого дульное отверстие сильнее вжалось в кожу. Но голову она так и не убрала.
Раздался щелчок, и если бы в казенной части ствола находился патрон, то пуля со стальным сердечником калибра 7,62, сдвинутая чудовищной силой пороховой вспышки, эту самую кожу даже не удостоила бы вниманием. Удар сконструированной совокупности стали и свинца мгновенно пробивает лобовую кость, прорывая в мозгу опаленное по краям отверстие, и тело, уже безучастное ко всему, рушится, заливая место окончания своей судьбы источником парящей крови, глухо грюкнув напоследок черепом с разбитыми мозгами о половую доску.
Но этого не произошло. Патрона в патроннике как всегда не было. Тут она вскрикнула и с потрясшим всё ее тело рыданием бросилась ему на шею.
- Не надо-о-о!!!...
- Ну, ладно… ладно… - вполне миролюбиво и довольно повторял он, бросив пистолет на стол и стискивая ее исхудавшее, горячо бившееся тельце с тонкими ребрышками, с мурашками недавнего ужаса, воняющее дымом, тленом, адом... – Поняла, дурёха?.. Тут вам - не там… А то, ишь, моду взяли… Ничего, перевоспитаем…
Он оторвал ее от себя, левой рукой придержал за волосы, а правой мазнул по мокрому лицу, впечатывая ладонь в сминаемые губы, подтянул вверх, встал сам и усадил её на стул, и, шагнув к столу, убирая пистолет в кобуру, налил полный стакан из графина, протянул:
- Не трясись. На, спиртяжки хлестани, артистка!.. Не боись, разведенный…
Потом, она, ошалевшая, до скрипа отмытая, заново пьяная и переполненная теплой сытостью, одетая в новое мужское белье и обмундирование, в валенках, в романовском полушубке и рыжем лисьем малахае, ехала рядом с ним в черной американской машине. Узкая дорога виляла меж заснеженных сопок, и низкое бледное солнце бессильно валилось за правую, от дороги, гряду.
В районе невысокого, не имеющего названия перевала, фигурки в черных телогрейках и шапчонках валили редкостойный, худосочный лес и тащили к дороге для установки снегозащитного заграждения. С поваленных лиственниц срубали сучья. Какой-то доходяга волок охапку, обвязанную веревкой, в понижение возле дороги, к костру. Возле огня топтался вохровец в нагольном тулупе и овчинной, светлой шапке. На поверхности выдубленной кожи барана, умерщвленного на другом конце Азии - где-то в Монгольской степи, - отчетливо темнел автомат пэ-пэ-ша. В жерле огня пыхтел, словно ворочался и пытался освободиться, большой закопченный чайник. Вохровец заметив машину, вытянулся, вскинул правую руку в рукавице к завязанной на подбородке шапке, будто приоткрывая забрало. Доходяга бросил охапку хвороста к костру и тоже застыл, но в том скрюченном положении, в котором и притащился. Из-за ближайшей крутолобой сопки наползала ласковая тень, маня улечься в пушистые снега и навсегда укрыться ее одеялом. Машина вильнула, обдала людей синеватым дымком сгоревшего бензина вперемежку со сладостью дальней дороги, и вохровец, и доходяга, и все прочие, похожие на муравьёв, остались для тех, из автомобильного салона, в безвозвратном и чудовищном позади…
От выпитого коньяка Витьку разморило. Он уснул. Иван Иванович исчез. Больших станций на этом отрезке пути вроде бы не встречалось. На мгновение Витька задумался о своём попутчике: «Что могло ждать на безымянном полустанке этого человека, открывшего золотую гору для грядущего коммунистического поколения и лично видевшего руководителя Советского Союза?.. Что?!..»
На станции с ничего не говорящим названием «Разъезд» в купе вошла женщина. Мазнула по Витьке шустрыми глазами. Лет, наверное, тридцати. Тонкая как девушка, и видимо, на подъем легкая, - с собой внесла лишь небольшой баул и зонтик яркой расцветки. Из-за сложенного состояния его преобладающий колер был не вполне ясен.
- Приветики, - мурлыкнула легкомысленно одетая дама и бросила ручную кладь на место Ивана Ивановича. – А что? Тут у нас никто не едет? А то у меня верхнее…
- Наше вам с кисточкой, - ответил Витька, настраиваясь на игривый лад попутчицы. – Вас в свидетельство родители как записали? – припомнился ему хитромудрый вопрос Ивана Ивановича.
- Да чёрт их знает! – хохотнула спутница. – Я его в глаза не видела.
- Как так? – подивился Витька.
- Детдомовская, - улыбнулась та Витьке и уселась на место Ивана Ивановича, закидывая ногу на ногу и разглядывая себя в невесть откуда взявшееся круглое зеркальце, напевно приговаривая:
- Свет мой зеркальце скажи, да всю правду доложи… Как говоришь, вас зовут, товарисч?
- Да я вроде только собрался сказать, а вас увидел, и даже имя своё позабыл, - выдал Витька длинную, неясно как слепившуюся фразу.
- Ого! Да вы, товарищ, шалун! – попутчица обвела губы истершейся до основания помадой и, отложив ее на столик, довольно облизнувшись, подводила стрелки ресниц «под Эдиту Пьеху» на неожиданно синих глазах.
Женщина показалась Витьке ослепительно красивой: с прической коротких темных волос уложенных под Эдиту и круглой коленкой правой ноги уложенной на левую. Сердце у него замерло. И он, подчиняясь его притихшим ударам - его игривость внезапно исчезла - спросил:
- А вас как зовут?
- Так никто меня не звал. Сама я, как бачишь, влезла. А тут вы, такой милый и забавный. Витя, а припомните, куда этот паровоз везёт ваш чемодан? – незнакомка могла дать фору Ивану Ивановичу по умению задавать неожиданные вопросы.
Витька напрягся, но кажется, понял:
- В Одессу.
- Ах, Одесса, - жемчужина у моря! – пропела женщина приятным, низким голосом. – Отдыхать, или не дай бог, командировашный?
- Это почему вы командировочных так не любите?
- Ой, Витя, они такие наглецы! Вы даже себе не представляете! За душой – рубль на сутки, а гонору, как у засекреченного физика. И все без исключения, представляете? - пытаются в душу влезть, – неуловимым движением она поправила бюст. Витьке показалось, что ткань его сдерживающая, треснула от нестерпимой натуги. Его глаза скользнули по затененной ложбине меж сжатых холмов.
- Ой, можете и не отвечать. Сразу видать, что не командировашный…
- Это отчего?..
- Я человека порядашного за версту чую. На теплый песочек у края жемчужины?
- Ну-у, да… - протянул Витька всё более и более теряясь. – А с чего вы взяли, что я порядочный?
- А оттого, Витя, что человек порядашный, спрашивает у дамы: не голодна ли она? И, не взирая на ответ, для знакомства, приглашает ее в вагон-ресторан. Мне только кажется, что вы из какого-то дикого леса? Я догадалась?
- Из лесотундры, - кивнул головой Витька. – А что, в самом деле? Пойдемте в ресторан.
В ресторане женщина ещё немного поинтриговала, и Витька с первой попытки угадал её имя.
Она не стала отнекиваться, радостно захлопала в ладоши и обозвала его «чудесным!». Конечно, её звали Валя. За знакомство они пили шампанское. Затем танцевали в обнимку под заказанную музыку. И Витька, сгорая от стыда и необузданного желания, упруго упирался частью себя в ее податливый живот. Он что-то говорил, она мурлыкала в ответ, склонив голову ему на плечо, и выпустив коготки, остро пронзала рубашку на спине. Их нестерпимо поджидала вязкая, пылающая темнота пустого купе.
На вокзале Одессы Витька сошел вместе с Валей…
Одесса их проглотила. Они валялись на пляже, пили массандровский портвейн, ели шашлыки, вечером отправлялись в ресторан. Для Вали купил Витька у моряков пришедших из загранки дорогущую косметику. Пляжный фотограф запечатлел их на долгую память и вручил Витьке несколько фотографий, - на них они бронзовели максимально открытыми – в рамках приличий – телами.
Затем крылья счастья понесли их по морям, по волнам. Не белом теплоходе, сменявшем подобно авантюристу и ловеласу прежних времен родовое имя «Berlin» на «Адмирал Нахимов». Попутный ветер настойчиво дул в казначейские билеты госбанка СССР и Витькины, некогда цепкие руки, сделавшись расслабленными и нежными, не могли удержать, и те, белыми чайками взлетали над морем и, растворяясь вдали, невидимо приземлялись у неведомых берегов.
Севастополь, Ялта, Сочи… Со старым адмиралом императорских времен окончательно распрощались в Батуми. Дальше не пускала госграница.
- Валечка, - спрашивал Витька. – Со мной на Север поедешь?
- Витенька, - мурлыкала Валя. – С тобой – хоть на край света! Адресок черкни.
- Так он, именно там и есть! – Витька писал адрес края света в ее блокнотик и говорил, что пришлёт вызов.
- Ну, тем более, – соглашалась Валя, чмокая его в засос.
Деньги у Витьки почти кончились, а у Вали, так некстати заболела мама. Лишь только потом, когда купив ей билет и посадив в вагон, оказавшись наедине с собой, Витька с потяжелевшим сердцем вспомнил, что Валя детдомовская…
Он пошарил по карманам, позвенел мелочью и зашел на почту. У стойки он сказал «Гамарджоба!» и дал телеграмму бульдозеристу Тараненко: «Вышли триста зпт еду тчк». Бдительная работница почтамта, темноглазая и носатая, улыбнулась на приветствие и слово «бульдозеристу» из бланка вычеркнула. Телеграмма сделалась дешевле, и Витьке ещё хватило на горячий чебурек и стакан томатного сока.
Витька, словно блудный сын, вернулся к матери. Та, словно что-то предчувствуя, смотрела на него, похудевшего, осунувшегося и потемневшего, с укоризной.
Он сидел за столом и вяло жевал. Затем вспомнив и про Таню, и про поросёнка, спросил:
- Как там Татьяна?
- На курсы в Москву укатила. Эх, Витька! Чует моё сердце, - профукаешь!
- А! - Витька махнул рукой, вспоминая знойные, южные ночи: сквозняк шевелил тюль распахнутых гостиничных окон, и Валя, раскинувшись на постели, призывно изгибалась, белея незагоревшими полосками. От воспоминаний вспыхнули щёки. – Мама, я тут глянул, на свете столько девок! Глаза разбегаются!
- Э-э-эх, даже за двумя зайцами погонишься, косоглазым станешь! – мать хмурилась и неодобрительно качала головой.
- А свинтус наш что?..
- А что ему? Жрёт в три горла!
- Поправился? – хохотнул Витька.
- А вот сам, как доешь, так и айда смотреть…
Они подошли к сарайчику.
- Комбикорма хватает? – по-хозяйски поинтересовался Витька.
- Хватает, - кивнула мать. – Заходи к дружку своему, - подтолкнула сына меж лопаток. – Заходи!..
Витька вошёл. К его ногам подбежал поросёнок и уселся по-собачьи, выжидающе уставившись на Витьку умными глазками.
- Мать твою!.. – только и сказал Витька, присаживаясь чтобы лучше рассмотреть. Ему показалось, что поросёнок сделался ещё стройнее чем был. И теперь поросячья мордочка показалась Витьке не по годам мудрой. Он опустился на колени и наклонился почти к самому пятачку. Насмешливая мордочка поросёнка была седая.
Витька свёз поросёнка на рынок в Гусь-Хрустальный и там недорого продал.
- Породы хорошей? – поинтересовался покупатель.
- Необыкновенно умной, - ответил Витька.
Покупатель почесал себе затылок, соображая к чему это сказано?
Витька завязал мешок двойным бантиком и вручил как подарок.
- К Новому году вымахает, и не узнаешь!
Татьяну он не дождался. «Всё один к одному складывается, - думалось ему. – Танька умотала, ни денег, ни свинины, и Валя обещалась приехать…»
Он побыл ещё немного у матери, всё размышляя над тем, когда к нему приедет Валя и расцеловав мать, обещаясь писать письма и слать телеграммы, отправился на Север.
И, будто заново, самолет, перемахнув через всю страну, приземлился в аэропорту с апельсиново-анальгиновым названием. Летели северным путем. Садились и в Талнахе, и в Тикси. Тундру уже припорошило свежим снегом и озера, будто окна в только что сданных новостройках, блестели обдутым ветрами темным остеклением. Великие реки еще гибко извивались чернотой в белых тисках заберегов, не даваясь морозу.
В Чокурдахе продавали мороженых муксунов.
- Да куда его, - сказал равнодушно Витька. – У нас там своей рыбы завались!
- Что за рыбка? – поинтересовался рыбак-якут. Кажется, даже тот, что стоял на этом месте в мае.
- Этот… как его… хариус, - единственное название, пришедшее на ум Витьке.
- Э-э!.. – засмеялся рыбак. – Рази харитон - рыба? Тьфу! На приваду песцам кладём, – сплюнул что-то невидимое, будто чешуйку, попавшую на язык.
Тогда Витька напрягся в обиде за свою до боли родную, кристально чистую реку, раздольно гуляющую по обширной долине, вспомнил и солидно добавил:
- Нельма ещё…
- О! – глаза рыбака округлились в удивленном почтении, вместе с вытянутыми в бублик губами: - Нельма, однако, человек!
Вскоре после Витькиного возвращения сняли Хрущёва, и с первой полосы газеты «Правда» смотрел бровастый руководитель с весёлыми глазами и ямочками на щеках. Витьке его лицо понравилось, - не то, что этот… как его, волюнтарист лысый!
Затем они сидели в бараке общежития, за стенами пуржило и сквозь стекло окна, из тьмы, к ним рвался снег. Обмывали Витькин отпуск, поездку, возвращение на Север и почти состоявшуюся свадьбу.
Пьяный Витька показывал фотографии с Валей, хватался за сердце, чуть не пускал слезу и всё твердил, что обещала приехать. Друганы недоверчиво кивали, пили, закусывали и облизывались.
- Вот это рыбка! – промолвил старый рыбоед Камчатка, и было не совсем понятно, это он о Вале или о бело-розовой строганине из чира. – У-ммм! – выпячивал он губы и довольно щурился.
Тараненко хохотал до слёз, вытирал глаза и, поинтересовавшись вскользь за свою Одессу, всё просил повторить рассказ о поросёнке.
- Нет, слушай, вроде свинья, но какая судьба! Жаль, если зарежут.
- Не, - покачал головой Камчатка. – Путёвый кабанчик!
Бродяжий, без роду, без племени, он вытер руки о свитер на худосочных боках и забренчал на гитаре, перебирая струны татуированными пальцами, всё ухмыляясь в поседевшую бороду.
- А теперь, песня! Для кореша возвернувшегося с благословенного материка до которого никак не доберусь.
Зазвенел гитарный аккорд. Камчатка навсегда осипшим голосом, но с приятностью оперного тенора, мазнув по Витьке ехидным взглядом, затянул:
От тебя… осталось… только фото…
Я гляжу дыханье затая,
Вспоминаю, кажется чего-то,
Будто снова вместе – ты и я.
У меня товарищ – жил без толку,
За гоп-стоп червонец отмотал, -
В чёрну тушь он обмакнул иголку,
Мне на грудь портрет твой накатал.
Я взглянул придирчиво и строго, -
Бог его талантом одарил!
Видел я красивых женщин много,
Ты же просто ангел, но без крыл.
И теперь, уж не убрать на полку,
Взгляда синь и чувственный оскал,
Сотворил шедевр, а не наколку, -
«С ней теперь до гроба!» - друг сказал.
Последние слова, будто завет, Камчатка повторил под нестройные аплодисменты.
- Витя, друг мой ситный, хошь смонстрячу? – поинтересовался Камчатка.
- Да ну его нахрен! – ответил Витька, довольно хохоча. – Мамка заругает!..
Валя до края света, конечно, не добралась. А Таня вышла за своего, курловского, и теперь, - мама писала, - строят дом.
Так и числился Витька долгие годы по разряду холостяков, пока в самом уж среднем возрасте не расписался с женщиной по имени Надя. У нее к тому времени вымахал сын четырнадцати лет с редким именем Эдуард, водивший дружбу с одноклассником Аркадием. Не знаю, стоит ли о том писать? Нет, пожалуй, ни к чему. Самое интересное, что вовсе не Эдик рассказал Аркашке ту давнюю, случившуюся до появления на свет обоих историю. Да и тот дружок Эдиков, Аркашка - если что, - вовсе не я…
Витькина женитьба
© Copyright: Аркадий Черский, 2025
Свидетельство о публикации №225121300401
Свидетельство о публикации №225121300401
Рецензии