Профессор Давид Прицкер, его коллеги и ВПЗР

 
Мои ленинградские дошкольные, школьные и студенческие годы прошли в нескольких минутах ходьбы от Таврического дворца, и я всегда видел его из Таврического сада, где мы гуляли в любое время года. Но я никогда знал, что там расположено, да и не задумывался. Вспоминая то давнее время, я не вижу никаких знаков, указывающих на то, что, если можно так сказать, моя научная карьера начнется в Ленинградской высшей партийной школе (ЛВПШ), располагавшейся в этом старинном здании. Однако жизнь сложилась именно так, и это многое определило и в развитии моих исследовательских интересов, и в становлении моего коммуникационного поля.   
Достаточно подробно о том, как я – математик, комсомолец, весьма аполитичный, не имевший ни малейшего представления о социологии, стал членом социологической команды ЛВПШ рассказано в [1]. Дело в том, что, получив после завершения математической аспирантуры ЛГУ распределение в один из архангельских институтов и не подписав его, я лишил себя возможности трудоустройства в Ленинграде. Полгода я оставался безработным, были обещания взять меня на работу, если я освобожусь от распределения, но только учебное заведение, готовившее кадры для партии, разрешило себе нарушить законодательство.


В наше время существует упрощенное представление о том, что в партийных школах работали сплошь замшелые, зашоренные «коммуняки». Это неверно. Во-первых, в ЛВПШ были «четырехгодичники» и «двухгодичники». Первые – не имели высшего образования и получали его в процессе обучения. Вторые – обладали высшим образованием, часто – университетским, многие были со сданным кандидатским минимумом и глубокими интересами в области истории, философии, политики. Преподавание таким слушателям было делом весьма сложным. Во-вторых, обком КПСС, курировавший ЛВПШ, был заинтересован в том, чтобы там был сильный преподавательский состав, так что основная часть профессоров Школы были опытными специалистами в области гуманитарных и общественных наук. В-третьих, это был 1968 год, так что среди ответственных партийных функционеров, а также преподавателей и слушателей ЛВПШ многие восприняли атмосферу политической оттепели и пытались в своей деятельности следовать новым идеологическим и нравственным императивам.
Теперь я знаю, что среди окружавших меня были люди, на собственном опыте познавшие трагические события послереволюционного времени, коллективизации и индустриализации, конца 1930-х, войны и послевоенных лет. Они умели и стремились донести все это до студентов.


Я работал с Д.П.Прицкером в ЛВПШ

Когда Андрей Григорьевич Здравомыслов (1928-2009), один из первых советских социологов, пригласил меня на кафедру марксистско-ленинской философии, мне было 26 лет, и я достаточно долго оставался в ЛВПШ самым молодым преподавателем. Поэтому уверен, что сегодня совсем мало кто из бывших сотрудников Школы может поделиться воспоминаниями об этом вузе.
ЛВПШ была закрытым институтом с относительно небольшим профессорско-преподавательским составом, в той или иной степени все знали друг друга и в первую очередь, конечно заведующих кафедр и ведущих профессоров. Мой возраст, особенно в первые годы работы, сдерживал меня от активных контактов со многими преподавателями, но добрые отношения у меня сложились с профессором Давидом Петровичем Прицкером (2017-1997), руководившим сильной, интеллигентной и либеральной по тем временам кафедрой международного рабочего движения, а по сути – кафедрой международных отношений. В 1970 году я защитил кандидатскую диссертацию, и меня включили в Государственную экзаменационную комиссию, которую возглавлял Прицкер. Я сидел рядом с ним, и у нас всегда было время о многом поговорить.


Скупую информацию о Прицкере дает Википедия, представляя его крупным историком и человеком необычной судьбы, который совсем молодым участвовал как переводчик в Гражданской войне в Испании.
Д.П. Прицкер родился в Киеве, в интеллигентной семье и уже детстве изучал иностранные языки. В 1926 году семья переехала в Ленинград, в школе у него проявился интерес к истории, и в 1936 году он поступил на исторический факультет ЛГУ. Вскоре началась гражданская война в Испании, в Университете были организованы краткосрочные курсы переводчиков испанского языка, на которые принимались студенты, в совершенстве владевшие французским и проявлявшие свою активность в комсомоле.
Прицкер окончил эти курсы и в 1938 году прибыл в Испанию в качестве переводчика. В марте 1939 года он вернулся в Ленинград. Впоследствии тема гражданской войны в Испании стала одной из главных в его научной деятельности, да и во многом отношение к нему всегда было пронизано романтикой светловской Гренады. В 1941 году Прицкер окончил ЛГУ, началась война, и он записался в народное ополчение, Вскоре он оказался на Карельском фронте в штабе маршала Мерецкова. С апреля 1945 года участвовал в войне с Японией.


Мое описание жизни Прицкера было бы весьма сухим, если бы не помощь моего коллеги, психолога, историка и культуролога Александра Эткинда, который  обогатил меня pdf-копией книги «Барселонская проза» [2], написанной его дядей Ефимом Григорьевичем Эткиндом, историком, литературоведом и переводчиком. Он дружил с Давидом Прицкером со студенческих времен, и можно сказать, что Прицкер – один из сквозных героев этой книги.
Вот начало его портрета: «... Давид Петрович Прицкер. Его не сажали, не травили, не пытали. Много лет он состоял в КПСС, заведовал кафедрой международного рабочего движения в Высшей партийной школе, располагавшейся в Таврическом дворце в Ленинграде. В молодости Прицкер был послан, как другие его (и мои) сокурсники, переводчиком в Испанию и воевал в составе интернациональных бригад; это на всю жизнь определило его интересы. В начале шестидесятых он издал хорошо написанную книгу «Подвиг Испанской республики», написал об этом времени немало статей. Правду о расправе Сталина с “троцкистами” и “анархистами” он знал лучше других, но принужден был молчать о ней, помня, какая судьба постигла многих испанских ветеранов, — в частности и потому, что они что-то знали, чего знать не полагалось.


Во время войны с Германией он работал в штабной разведке Карельского фронта; его донесения пользовались известностью как аналитические сочинения образцовой содержательности. Кем он числился? Кажется, просто переводчиком. Ордена и звания получали другие; он не поднялся выше капитана.
Давид Прицкер был человек, предназначенный природой для дипломатической службы: обширный ум, редкая память на имена, даты, лица, знание нескольких языков — французского, немецкого, испанского, английского, удивительное красноречие (нет, не краснобайство) и неотразимое обаяние. Сколько раз, глядя на позоривших мою страну Молотова и Вышинского (это — после Чичерина, после Литвинова!), я думал о том, как достойно, красиво, успешно, талантливо ее представлял бы Давид Прицкер! А ведь Прицкер и мечтал о дипломатической карьере, он был учеником другого несостоявшегося блестящего дипломата, Евгения Тарле. Но он был Прицкер; в стране реального социализма он в лучшем случае мог работать в Высшей партийной школе».


Коллеги Д.П. Прицкера в ЛВПШ

Информация о коллегах Д.П. Прицкера по кафедре международного рабочего движения ЛВПШ, это и рассказ о нем, ибо он приглашал их на работу и помогал их профессиональному росту. Численность кафедра была небольшой, но я вспомню лишь тех, кого лично знал, с кем непосредственно общался.
Проще всего следовать алфавитному порядку, и первым будет во многих отношениях уникальный специалист и редкостный человек – Валентин Михайлович Алексеев (1924-1994). Я познакомился с ним, когда он работал библиографом в Публичной библиотеке, и мне было интересно встретить его в ЛВПШ. Сначала я воспользуюсь материалом небольшой сетевой заметки, и каждый согласится с тем, он не такими представлял преподавателей школ готовивших партийные кадры.
В.М.Алексеев: «Родился в семье рабочего-большевика. В 1950 окончил исторический факультет Ленинградского (ныне Петербургского) университета. Защитил кандидатскую диссертацию по чешской истории 17 в. В 1961 опубликовал единственную при жизни книгу “Тридцатилетняя война”. Владел практически всеми европейскими языками. В годы “оттепели”» открыто выступил против привилегий партаппарата (так называемых голубых конвертов, содержимое которых намного превышало оклад партчиновника), а также института секретных сотрудников (сексотов) органов безопасности. В результате в середине 1960-х гг. был изгнан из Педагогического института в Петрозаводске, где он работал в то время. Вернулся в Ленинград, где, работая библиографом в Публичной библиотеке, обратился к одной из самых закрытых тем в советской историографии — еврейской, которой посвящена его книга “Варшавского гетто больше не существует”. Когда книга была закончена и принята к изданию, разразилась Шестидневная война. О публикации книги можно было забыть. Она увидела свет только в 1998.


Несмотря на такой поворот в судьбе, друзья помогли устроиться Алексееву в Ленинградскую высшую партийную школу, где он получил доступ к интереснейшим архивным документам, о знакомстве с которыми раньше мог только мечтать. Но его докторская диссертация на тему Венгерских событий 1956 не была допущена даже к «закрытой» защите. Ему пришлось покинуть ЛВПШ и перейти в Профсоюзную школу культуры. Постоянно читал лекции, но невостребованность его как автора исследований по современной истории угнетала ученого. Скончался в марте 1994 от инсульта, не дожив до своего 70-летия».
В апреле 2023, когда я задумал написать о Д.П. Прицкере, я обратился за помощью к много знающему историку, автору серьезнейших книг Борису Ивановичу Колоницкому, профессору Европейского Университета в СПб, которого помню еще по его работе в Публичной библиотеке. Приведу с некоторыми сокращениями его воспоминания: «В Публичную библиотеку я пришел в 1977 году, после армии, к этому времени В.М. давно уже работал в ЛВПШ, хотя многие в библиотеке хорошо его знали и помнили. Но встретил я В.М. раньше: где-то в 1975 году, в Ленинградском государственном педагогическом институте имени Герцена, в котором я учился, он вел факультатив – новейшая история стран центральной, восточной и юго-восточной Европы. Продвинутые студенты ходили на Алексеева крайне усердно, я помню дни, когда я прогуливал все официальные занятия и бежал на факультет, когда большая часть однокурсников направлялась домой.


Валентин Михайлович Алексеев был одним из лучших преподавателей, которых я встречал, хотя при первой встрече с ним это невозможно было предположить. Он очень сильно заикался, при этом у него порой начинался нервный тик, лицо его подергивалось. Вряд ли можно сказать, что В.М. сильно заботился о своей внешности, чаще всего он ходил в какой-то странной вязаной кофте, совсем не новой. В этом ощущалось некоторое русское интеллигентское гордое опрощенчество, презрение к быту, презрение вовсе не демонстративное, но для него естественное и органичное. Я хорошо чувствую эту культуру, отчасти и сам нахожусь в поле ее влияния, но другие ее носители по сравнению с В.М. выглядели настоящими франтами.
Он вовсе не был хорошим лектором, я ходил потом на «круглые столы» международников, на которых выступал и он. Эти публичные мероприятия совершенно не давали представление о Валентине Михайловиче, о его истинном масштабе, он не обладал качествами оратора и даже актера. Не большие шоу, рассчитанные на сотни людей, а почти камерные полузакрытые факультативы, на которых присутствовало 10 – 15, максимум 20 человек, ощущавших себя избранными счастливцами – вот идеальная площадка для ВМ.


Он читал лекции – лучше всего я помню обстоятельные и неторопливые разговоры про Польшу и Венгрию, но многое я узнал про Югославию, Болгарию. После каждой лекции задавались вопросы, на которые Валентин Михайлович подробно отвечал. Иногда же он не мог дать ответ сразу же, и он говорил, заикаясь: «Я по-по-постараюсь это вы-выяснить». И следующее занятие начиналось с рассказа об этих вопросах. Это не могло не подкупать: он знал так много, цитировал литературу на многих европейских языках, в том числе и весьма редких, но не стеснялся признать свое незнание, даже был благодарен нам за то, что мы подталкиваем его узнать что-то новое. В этом проявлялся истинный демократизм, ВМ тем самым признавал наш статус людей, способных задать интересный вопрос.
И от этих вопросов я сначала бледнел и краснел: условия застоя воспитали во мне вполне определенные представления о границах возможного и дозволенного. Но на занятиях царила весьма вольная атмосфера, это было совершенно необычно. Осмелев и я как-то задал Алексееву вопрос: «Был ли Сталин антисемитом?». Не моргнув глазом Валентин Михайлович ответил, что скорее всего был, но циничный прагматизм его был развит до такой степени, что традиционные представления об атисемитах и филосемитах не описывали его политику: в Польше и Венгрии он поддерживал еврейских коммунистов, полагая, что они могут сдержать национал-коммунистов, а в Чехословакии санкционировал «антисионистскую» кампанию.


Изредка я встречался с ВМ и после окончания института. Один раз мы с ребятами организовали его выступление у меня дома, это были времена «Солидарности», и ВМ тщательно мониторил ситуацию, за которой и мы старались следить, пытаясь читать доходившие до нас польские газеты. Было очень интересно.
В 1980 году мне удалось поехать в Венгрию, и я спросил ВМ, что ему привести. Он попросил меня купить только что вышедшие мемуары Золтана Ваша, что заставило меня немного побегать по книжным магазинам Будапешта: продавцы не без уважения смотрели на странного советского туриста, но книга была редкой. В конце концов мне повезло, я вручил книгу ВМ, а он отдарил меня машинописной копией своей аналитической записки, которую он писал для ЛВПШ.
Уже во время перестройки, после смерти ВМ были выпущены три его книги. Это полезные исследования, хотя и запоздавшие, они должны были выйти раньше. И, честно говоря, они не дают полного представления о масштабе личности ВМ, он не полностью выразился в своих книгах».


Иным был профессор Юрий Львович Кузнец (1931-2006) – высокий, статный, тщательно одетый, похожий на известного кино- и театрального актера Вадима Медведева, историк-американист, эрудит, блестящий лектор, позже аналитик политических процессов и дипломат-консультант в Южном Йемене и Афганистане. С 1992 года он занимал высокую номенклатурную должность – главного Ученого секретаря Финансовой академии при правительстве РФ.
По-моему, какое-то время после окончания исторического факультета ЛГУ Кузнец работал в Публичной библиотеке, директором которой в 1947-1950 годах был его отец – известный в культурной среде Ленинграда – Лев Львович Раков, историк, музейщик, создатель музея обороны и блокады Ленинграда. Его отец – Л.В.Теслер, из одесской еврейской семьи, юрист, социал-демократ, член Первого съезда РСДРП, мать – Е.Д. Ракова – из дворянского рода. Л.Л. Раков дважды арестовывался по ложным обвинениям, в 1950 году был приговорен к расстрелу, но затем этот приговор сменили на 25 лет тюрьмы. В 1954 году он был освобожден в связи с отсутствием состава преступления. Вскоре после рождения Ю.Л. Кузнеца его родители развелись, он носил фамилию матери – Марианны Давидовны Кузнец, дочери иркутского купца первой гильдии. Она была переводчиком, языковедом в области английского языка.


В интернете мало информации о профессоре кафедры международного рабочего движения Юрии Михайловиче Чернецовском (1926 г.р. - ), историке российской марксистской партии и германского рабочего движения. Ему лично я благодарен за поддержку А.Г. Здравомыслова, решившего пригласить меня на работу в ЛВПШ. Помню, после подписания директором Школы профессором Н.В. Цапкиным моего заявления, Здравомыслов привел меня в партком Школы и представил секретарю парторганизации Ю.М. Чернецовскому. Здесь я услышал от него спасительные слова: «Если у Вас возникнут проблемы в связи с тем, что Вы не работаете по распределению, скажите мне». Действительно, через пару месяцев после начала моей работы, я получил повестку-приглашение от паспортистки. На ее вопрос о месте моей работы я предъявил мой пропуск в ЛВПШ, где сверху было написано – Ленинградский Областной Комитет КПСС. Других вопросов ко мне не было, а мне не пришлось обращаться к Юрию Михайловичу.
Сейчас я понимаю, что в избрании 40-летнего Ю.М. Чернецкого секретарем парткома ЛВПШ отражается не только отношение преподавателей к своему коллеге, но и доверие к Д.П. Прицкеру, рекомендовавшего своего сотрудника на этот пост.


Теперь вспомню Вадима Васильевича Чубинского-Надеждина (1926-2010) – профессора кафедры международного рабочего движения, человека с весьма интересным жизненным путем. Один из биографических сайтов представляет его следующим образом: «Ректор Северо-Западной академии государственной службы Российской академии государственной службы при Президенте РФ (г. Санкт-Петербург); профессор, доктор исторических наук, кандидат филологических наук; автор 150 публикаций; действительный член Академии гуманитарных наук; член Союза журналистов и Союза писателей; член редколлегии журнала "Нева"; Заслуженный работник культуры РФ, Заслуженнный деятель науки РФ; ветеран Великой Отечественной войны, участник Парада Победы (1945); удостоен государственных наград, в т.ч. ордена Почета (2001). Уже – непростое многомерие.
Вадим Васильевич родился в Ленинграде в семье Василия Васильевича Чубинского и Александры Александровны Надеждиной. Отец — из дворян, ученый-зоотехник, участник Первой мировой, Гражданской и Великой Отечественной войн. Мать — из семьи церковных деятелей, ученый-зоотехник, кандидат сельскохозяйственных наук, доцент Ленинградского ветеринарного института. Внучка протоиерея Николая Ивановича Надеждина, настоятеля храма Василия Блаженного на Красной площади в Москве.


После окончания Военного института иностранных языков Чубинский-Надеждин служил переводчиком в Советской военной администрации, а позже журналистом-руководителем отдела культуры и искусства немецкоязычной газеты «Тэглихе Рундшау», издававшейся для немецкого населения советской оккупационной зоны. В 1950—1953 — ответственный секретарь спецредакций при политуправлении Ленинградского военного округа. После демобилизации занимался историей русской журналистики, а работая на кафедре журналистики ЛВПШ (1959-1966), он подготовил большой лекционный курс о средствах массовой информации ведущих стран мира, а ведь в то время обобщающих исследований по зарубежной журналистике в СССР практически не было. Перейдя на кафедру Д.П. Прицкера, Чубинский-Надеждин занимался германской историей 19 века и подготовил фундаментальное исследование о деятельности Вильгельма Либкнехта – одного из создателей социал-демократической партии Германии, в конце 90-х им была написана первая в России научная биография канцлера Отто фон Бисмарка.
Думаю, эти четыре краткие представления коллег Прицкера многое говорят о научно-политических и гражданских аспектах его личности.


Д.П. Прицкер и ВПЗР

Для начала – поясню, ВПЗР – несколько ироничная, но сложившаяся аббревиатура выражения «Великий Писатель Земли Русской». В данном случае речь идет об Александре Исаевиче Солженицине.
Прекрасно помню, как в начале 1970-х по Школе распространился глухой слух о том, что Д.П. Прицкер провел по Таврическому дворцу Солженицина и показал ему Центральный Зал, где перед революцией заседала Дума. Деталей никто не знал и даже не знали, можно ли было об этом говорить. В целом – все знали, но никто никому не говорил. Теперь это исторически признаное обстоятельство.
Вернемся к первоисточнику – книге Ефима Эткинда «Барселонская проза», это довольно пространный текст, но пересказывать его нет смысла.


«Как-то весной 1972 года мы шли с Солженицыным по улице Воинова, носившей прежде незабываемое название Шпалерной (именно так именовалась тюрьма на углу этой улицы и Литейного проспекта; вокруг тюрьмы в тридцатые годы вырос грандиозный гранитный комплекс Большого дома, резиденции НКВД); мы направлялись в сторону Смольного собора. […]
Мы проходили мимо Таврического дворца, где в наши дни размещалась ВПШ — Высшая партийная школа, нечто вроде особого университета для партийных деятелей. Солженицын, вглядываясь в слепые окна длинного низкого здания, сказал: “Как бы мне нужно было походить по дворцу, поглядеть на залы и коридоры! Трудно писать, не видав…” Я ответил, что в партийную школу посторонних не пускают, но я постараюсь устроить ему вполне легальное посещение бывшей Думы; мой близкий друг заведует здесь кафедрой, кажется, западноевропейской истории (она называлась, как я узнал потом, кафедрой международного рабочего движения; хорошо, что Александр Исаевич не слышал такого словосочетания — сплюнул бы).
“Если бы, если бы это удалось…” — повторил он несколько раз и снова напомнил, когда мы прощались. Видно, очень уж ему было нужно. Он уезжал к себе, под Москву; я обещал сделать что смогу. Названной кафедрой заведовал Давид Прицкер; я позвонил ему и на кодированном языке той поры сообщил, что ВПЗР… и т. д. ВПЗР означало сокращенно “великий писатель земли русской” — так Тургенев назвал Льва Толстого. Мы думали, что Большой дом этой шутливой аббревиатуры не знает, и, конечно, ошибались. Прицкер сразу понял и не задумываясь ответил: “Когда он будет снова в наших краях, позвони; назначу час”.


Прошло месяца полтора, ВПЗР был опять в Ленинграде. Прицкер сказал мне: “Приходите вместе, завтра — к шести. Буду ждать у входа”. Я подвез Солженицына на машине; выйдя с ним, не представил его Прицкеру, чтобы не называть фамилии, уже в то время звучавшей опасно. Вечером Солженицын позвонил поблагодарить: Это было необходимо. Я многое представлял себе иначе. Как важно, что теперь я увидел, потрогал, даже измерил”. — “Все было хорошо?” — спросил я, скорее для формы. “Ну, не совсем… Позднее поговорим”. Я понял, что по телефону обсуждать детали нельзя, и почувствовал некоторую тревогу. Она усилилась, когда в тот же вечер позвонил Давид Прицкер и спросил: “Скажи, давно ли ты был на могиле Суворина?” — “Давно, — ответил я, — а ведь надо бы посетить Алексея Сергеевича”. — “Завтра в девять утра”.


Наутро мы встретились у надгробия Суворина на кладбище Александро-Невской лавры (я жил по соседству). Прицкер, внимательно оглядываясь, сообщил, что он успел показать своему гостю большой зал и несколько аудиторий и дать краткий комментарий (а гость прилежно записывал бисерным почерком), как вдруг появился комендант здания. Отведя Прицкера в сторону, он спросил: “Давид Петрович, кто это с вами?” — “Доцент из провинции, — ответил профессор Прицкер, — пишет диссертацию о Думе”. — “Давид Петрович, — сказал комендант, — чтобы через пять минут его здесь не было”. Помолчав, он добавил: “Это не мое распоряжение, звонили сверху” , — и показал рукой на потолок. Прицкер сразу все понял; значит, за “доцентом из провинции” было наблюдение, они все видели. “Знаете, — сказал он гостю, — надо уходить, и сразу”.
Гость тоже понял — у него был немалый опыт “хвостов”, от которых не всегда удавалось отрываться. “Сейчас уйду, — сказал он, — вот бы только овальный зал…” Успев забежать еще в два-три помещения, посетитель удалился.


“Меня вызвали в Смольный, в обком, — закончил почти шепотом Давид. — Хочу тебе сказать, какова там будет моя позиция. Я назову тебя — ты мне привел какого-то своего знакомого и уехал, даже не успев его представить. Теперь я догадываюсь, кто это, но не уточнял, — у него спрашивать было неловко, тебя еще не видел”. Мне такая тактика показалась разумной. Давид Прицкер так и вел себя в обкоме — они ему поверили. Полагаю, что они захотели ему поверить: большинство из его собеседников в Смольном учились у него в Высшей партийной школе, были многим ему обязаны, восхищались его красноречием, блеском эрудиции, лекторским талантом, юмором, благородной снисходительностью.
Почему бы не поверить любимому преподавателю? То, что он говорил, было неправдоподобно, но возможно».
Солженицын не забыл эту историю. В пятом дополнении к своим мемуарам «Бодался телёнок с дубом» («Невидимки») включил Д. П. Прицкера в список своих 117 тайных помощников, помогавших ему размножать, хранить, прятать, перевозить рукописи и собирать материалы к ним.


Рассказ о Давиде Петровиче Прицкере и о времени, когда мы работали в Таврическом дворце, я хотел бы завершить грустными воспоминаниями его друга Е.Г. Эткинда.
Д.П. Прицкер умер после поездки в Испанию, где отмечалось шестидесятилетие гражданской войны и создания интернациональных бригад. Он не выдержал встречи с прошлым, слишком она была для него напряженной, слишком много всколыхнула в его душе воспоминаний и мыслей.


1. Докторов Б. Так случилось или так должно было случиться. III <http://proza.ru/2024/04/16/122>
2. Эткинд Е.Г. Барселонская проза / Харьков: Права людини. 2013.