Открой глазки

Колени ныли от боли, ледяной мраморный пол под ними притуплял резкость. Она подставила ладони к свету, влага от пота переливалась. Глухой удар в висок. Ещё один. Девушка согнулась пополам, будто цепляясь за душу, что так беспощадно пытались забрать. Руки снова соединились в безмолвной мольбе, душа всё ещё неизменно тянулась к мелким искрам света, нежно обдававшим теплом.

Она мучилась от горя, физическая оболочка отмирала, иная же субстанция сгорала, отчаянно не успев выбраться к спасительному свету. Мурашками покрывались слабые руки, в впалых безразлично серых глазах застыл намёк на разрывающие слёзы, пожелтевшая кожа едва виднелась под белоснежной тонкой вуалью.

Девушка давилась кровью, не смея сплёвывать её на нетронутый злом мрамор, металлический привкус обжигал горло, вскрывая чёрные язвы. Молила о прощении. Не просила забрать боль, не унять того, что происходило в израненной, истекающей тьмой душе. Рядом лежали два использованных восковых шара, пучок высушенного барвинка. Не прикасалась к ним более, наблюдала за горящими свечами на белом, как самый первый снег, алтаре. Пламя переливалось, ближе к концу отдавая голубоватым свечением, чуть выше же разгоралось яркими оранжевыми отблесками, а совсем наверху становилось меньше, светлее, нежно-жёлтым и увядало в пространстве.

Уродливый шрам на губе пульсировал, соединяясь с общей какофонией жгучей мерзкой боли. Она вновь молила, шептала покаяния, где-то послышалось утробное пение и отдалённый звон колоколов. Плечи опустились, в серых усталых глазах отразился животный страх, боль унялась, пересохшие губы сжались. Она больше не молила.

Отползала от величественного убранства в такт тяжёлых шагов. Окровавленные колени оставляли заметные алые следы на сияющей гладкой поверхности.

Девушка хваталась за рваный тряпичный ворот рубашки, кричала о том, что пора уходить, ласково просила, почти умоляла. И затихла, когда отворились двери. И страх, застилавший глаза, исчез. Вместо него осталась боль, скорбь, злость. Отверженность. Она из последних сил потянула за заношенный ворот, положила на свои алые колени маленькую мальчишескую голову. Шептала, дрожащей рукой касалась волос, поглаживала, целуя в холодный лоб, глаза, остывшие щёки, и дрожь поражала каждую частичку тела. Покачивая, как в колыбели, трепетно поправляя воротничок. Мертвенно бледные веки не поддавались, иссохшее лицо, почти чёрные ямы вокруг глаз, кости, покрытые тонким слоем кожи, прилегали почти вплотную. Он не говорил, не плакал, не боялся, не молил, не просил, не раскаивался, не желал, не видел, не смотрел, не чувствовал. Не спал.

"Открой глазки, мой маленький," - с самозабвенной материнской лаской всё твердила, пока Они заламывали руки, брезгливо перешагивая через детское тельце, отшвыривая как мусор, вытирая ноги.

Мать ропотливо шептала, истерзанная страшными муками, кровоточащими чернеющими язвами, пока многочисленные сильные удары не заставили её проливать ярко-красную жидкость на гладкий пол. Растекаясь, кровь затекала под алтарь, статуи, вымазывала мужские ботинки, гасли свечи, разбивались витражи, стихали ревущие крики. От усталости.

Чудесное пение. Колокола. Тяжёлые шаги. Порванная вуаль. Застывший воск на догорающих свечах. Пара фиолетовых цветков, утопающих в кровавой луже.

Смирение.