Короткая жизнь. Глава 5

      
      Александр Разумихин
       
      Короткая жизнь
   
      Глава 5

        КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ,
        НЕОБЫКНОВЕННЫЕ И УДИВИТЕЛЬНЫЕ
        ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПАВЛА ПЕТРОВИЧА БАЛАШОВА,
        РОССИЙСКОГО ПОМЕЩИКА, СТАВШЕГО СВИДЕТЕЛЕМ
        И УЧАСТНИКОМ ИСТОРИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ
        И РЕШИВШЕГО ПИСЬМЕННО ЗАПЕЧАТЛЕТЬ ИХ
        ДЛЯ ПОСЛЕДУЮЩИХ ПОКОЛЕНИЙ.
        НАПИСАНО ИМ САМИМ

                (Продолжение)

    Смерть — всегда смерть, она не оставляет людей безучастными. Смерть Левского одних сломила, будто вдавила в землю, других обожгла и подняла на борьбу.

Я видел, как гибель Левского отразилась на Каравелове и Ботеве, самых близких мне в ту пору людях. Левский был дорог им обоим, но... Внешне жизнь этих людей продолжалась без изменений. Любен писал статьи, вместе с женой помогал наборщикам их набирать и правил корректуры, по вечерам принимал эмигрантов и даже руководил их бесконечными спорами. Но не было во всём этом того пламени, какое до недавнего времени освещало его деятельность.

Христо вёл в школе уроки — детям он отдавал много времени, — писал статьи и тоже участвовал во встречах эмигрантов. Но в нём проявилась какая-то новая черта, определить которую я ещё был не в силах.

Любен — тот, все это видели, страдал до такой степени, что у него опустились руки, он поник, ощутил безнадёжность борьбы...

Ботев, напротив, читал, писал, думал, могло показаться, что он весь поглощён повседневными делами. Безусловно, он страдал, и ещё как, но в то же время, отстранившись от всех, замерев от безысходности, он собирался с силами, чтобы с ещё большей отвагой устремиться в бой.

Отнесись к нему обывательски, я бы счёл, что утратил его дружбу. И тогда моё собственное одиночество измотало бы меня вконец. Но к этому времени я уже вполне понимал неординарность Ботева и не мерил его общими мерками.

Впрочем, справедливости ради должен сказать, что пережить вр;менное отчуждение Ботева мне помогли ещё и личные обстоятельства. Сложилось так, что начало года повергло меня в некоторое беспокойство — я не получил привычного оброка. Моё материальное положение пошатнулось. Я даже отправил Николаю Матвеевичу, бессменному управителю моей Балашовки, депешу — в чём причина задержки?
Вполне отдаю себе отчёт в том, что мои личные затруднения мало кого могут интересовать, однако мне, прошу снисхождения, приходится о них говорить ради ясности повествования.

Ответа от управляющего я не получил и снова послал депешу, теперь уже в два адреса — вновь Николаю Матвеевичу и ещё Анфисе Ивановне, которая, как вы помните, оставалась в балашовском доме в прежней роли ключницы. Анфисе Ивановне я писал в предположении, что Николай Матвеевич болен или же находится почему-либо в отъезде.

Не скоро я дождался ответа Анфисы Ивановны, — сама она была неграмотна, — по всей видимости, писано было кем-либо под её диктовку. В письме Анфиса Ивановна извещала меня, что Николай Матвеевич скончался ещё на святках, что в деревню нагрянула моя дальняя родня, какие-то Трофимовы, о которых я никогда прежде и не слыхивал, объявили меня в безвестном отсутствии, выгнали Анфису Ивановну из дома, сами расположились в нём и готовятся завладеть всем моим имением. «Приезжай, голубчик батюшка-барин, — взывала наперсница покойной матушки, — поторопись, иначе не останется у тебя ни кола ни двора...»

Признаться, только тут до меня дошло, насколько зависим я от своего имения. Моё беспечальное существование полностью определялось скромным доходом, получаемым от родительского наследства. Куда мне деваться без Балашовки? Профессии у меня нет, к коммерции я не способен... Искать службу? Какую? Где? Не в Бухаресте же...
Кинулся за советом к Ботеву.

Когда я вошёл, он стоял у стола, перебирал бумаги, был задумчив, сосредоточен. Чувствовалось, что ему не до меня.

— Не помешал? — задал я вопрос, какой всегда задают, когда чувствуют себя помехой.
— Нисколько, — отвечал Ботев. — Пришли прощаться?

Я удивился его проницательности. Ещё ничего не решено с отъездом, а он уже провожает меня.
— Как это вы догадались? — удивился я. — Я хочу только посоветоваться...
— А я думал, меня пришли провожать.
— Вы уезжаете?

— В Одессу, а оттуда в Константинополь.
Расспрашивать Ботева я никогда не решался. Правила конспирации он соблюдал неукоснительно и посвящал только в то, что считал возможным или нужным. Поэтому я не стал задавать вопросов, а поведал ему о своих заботах.
— Вам надо ехать, — сказал Ботев без обиняков. — Кто знает, как сложится судьба, а там вы обеспечены куском хлеба.
Этим и объяснялось влияние Ботева на окружающих, он обладал богатым воображением, но никогда, как говорится, не отрывался от земли и рассуждал всегда трезво и дальновидно.

Я было начал произносить какие-то романтические тирады о служении человечеству, о братстве славян, о желании бороться за свободу...
— А что вы будете есть? — перебил меня Ботев. — Такие речи легко произносить на сытый желудок.

— Много ли мне надо? — воскликнул я. — Ломоть хлеба и стакан воды.
— И тех никто не даст бесплатно.
— Неужели я ни на что не пригоден?
— Пригодны, когда есть деньги хотя бы на проездной билет.

Короче, он убедил меня ехать в Россию спасать своё имущество от разграбления.
Единственное, что я позволил себе спросить Ботева, — не могу ли я сопутствовать ему до Одессы?
— Нет, со мной не связывайтесь. Тут особые обстоятельства.
Приходилось уезжать одному.

Я распрощался с Христо, с Любеном, с другими болгарскими друзьями. Особенно трудно было расставаться с Добревыми. Грустно было прощаться с Йорданкой и, что греха таить, невыносимо — с Величкой.

— Не забудешь меня, Величка?
— Ну что ты, Павел!
На большее я не отважился. Мы не давали друг другу никаких обещаний, но про себя я твёрдо знал, что с ней непременно ещё увижусь.

Возвращался я на родину знакомым путем: по Дунаю до Вилково, оттуда морем до Одессы и дальше поездом до Мценска. На станции меня не встретили, хотя я предупредил о своём  приезде. Пришлось нанимать обывательских лошадей.
Вот и Балашовка. Церковь с потускневшим синим куполом, кладбище. Всё в весенней зелени, а поодаль полуразрушенные кирпичные ворота, липовая аллея и мой дом... Поднялся по ступенькам крыльца и вошёл в сени. Никто не вышел навстречу. Мебель переставлена, зеркало из прихожей убрано, на диване в гостиной валялись пёстрые дамские шляпки.

В дверях появился какой-то господин с гусарскими усами, в лёгкой суконной бекеше и недоуменно уставился на меня.
— Я — Балашов, — подчёркнуто поклонился я. — Павел Петрович.
Сперва он не понял.

— И что же вам...
Потом заморгал глазами и рванулся ко мне:
— Братец! Надолго? А мы вас, ха-ха, давно похоронили!

Не буду рассказывать о встрече с родственниками, полагаю, они безжалостно выставили бы меня прочь, но закон был на моей стороне. Родственниками они, как выяснилось, были мне очень отдалёнными: какие-то троюродные кузены, супруги Трофимовы, и две их дочки. Я так и не понял, с кем же я состою в родстве — с супругом или с супругою. Они, вероятно, уверовав в мою смерть и торопясь вступить во владение имением, пока суд да дело, бесцеремонно вселились в мой дом, разогнали старых слуг и пытались прибрать к рукам моё имущество.

Веди они себя приличнее, я, быть может, приютил бы их у себя. Но их явное разочарование тем, что я жив, и неприкрытое стяжательство заставили меня расстаться с ними без сожаления. Я сразу же вернул в дом Анфису Ивановну и опять вручил ей бразды правления.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Хоть претензий к покойному Николаю Матвеевичу у меня не было, однако бухгалтерию вёл он весьма примитивно. Предстояло разобраться в его записях, какие-то долги получить, какие-то погасить. Словом, впервые мне пришлось самому заботиться о себе. На устройство дел у меня ушёл почти год.

Ещё по дороге домой я решил обязательно навестить Анну Васильевну Стахову. Но оказалось, она уже покинула наш бренный мир. Серьги, однако, возвращать её наследникам я не стал, у меня ещё теплилась надежда встретить её пропавшую дочь.
Вторичный мой отъезд из Балашовки и на этот раз не обошёлся без слёз. Анфиса Ивановна рыдала так, точно провожала меня на войну. А впрочем, так оно и было, на Балканы ощутимо надвигалась война.

...Странным было моё возвращение в Бухарест! Отсутствовал я около года, а возвращался как к себе домой. Нанял у вокзала фаэтон, назвал адрес, уверенно позвонил у двери, точно был убеждён, что меня ждут.

Так оно и оказалось — ждали. Йорданка и Величка встретили как родного. В моей комнате не была переставлена ни одна вещь, можно было подумать, что я отлучался ненадолго.

— Как вы тут без меня?
— Всё хорошо, Павел.
Разносолами обед в тот день не отличался, но по случаю моего прибытия были и тушёная баранина, и пирог с творогом, и баклажка доброго красного вина.
У болгар тот же обычай, что и у русских: прежде гостя потчевать, а уж потом докучать расспросами.

— Кушай, Павел, кушай.
Что-то новое проскользнуло в отношении ко мне Йорданки.
— Как съездил?
— Привёл в порядок дела и заторопился сюда.
— Мы уж стали думать, что не вернёшься.

— Как можно... — и я невольно посмотрел на Величку.
За те два года, что я прожил у Добревых, ничего между нами не было сказано. Но к концу второго года я глаз с неё не спускал. Впрочем, и она иногда, мне казалось, посматривала на меня с большой выразительностью. Могла ведь она за год разлуки выйти замуж, а не вышла. И не в том дело, что не находилось женихов, а в том, что она ждала меня. В пользу такого предположения говорила не моя самонадеянность, а некое чувство, которое не объяснить никакими словами.

Я рассказал о поездке, о том, каким нашёл своё поместье, как пришлось разбираться с новоявленными родственниками, как обустраивал дела.
— А как поживает Христо? — задал я, наконец, вопрос, представлявший для меня наибольший интерес.

— Столько же времени не видели, как и тебя, — отвечала Йорданка. — Какие у него могут быть к нам дела? Встретила раз на улице, поздоровались, передал привет Величке, и всё. Он человек занятой, в одной школе сколько хлопот, да у него и без школы хватает дел...

Я решил сразу же отправиться к нему.
Тот же храм, тот же вымощенный плитами двор, те же каменные постройки. Даже солнце, пронизывающее ветви старых платанов и белыми бликами падающее на белые плиты, даже оно всё то же.

Только сам Христо не тот. Такой же красивый и умный, приветливый и сдержанный — и всё ж не тот! Стал собраннее, строже, суровее. В его облике появилась какая-то властность, которая раньше в нём почти не ощущалась. Возникло ощущение, что он за этот год стал намного старше меня. Хотя мы с ним ровесники: мне исполнилось двадцать пять, а ему двадцать шесть. Но у меня такое впечатление, будто он старше меня лет на пятнадцать.

Присматриваясь к нему в течение последующих месяцев, я таки понял происшедшую с ним перемену. Раньше в нём были куда заметнее проявления поэтической натуры. Теперь — полагаю, после гибели Левского, — он подчинил натуру жёсткой воле и чёткому разуму.

В комнате у него прибавилось стульев, резной ореховый шкаф доверху набит книгами. Книг множество: на кровать наброшено синее плюшевое покрывало, но и поверх покрывала тоже книги. Видно, что он обжил квартиру, устроился уютнее, чем обычно.
— Рассказывайте, — первое, что я слышу от него.

И я повторяю всё, о чём уже рассказывал Добревым.
Он не перебивает, внимательно слушает, всматривается в меня.
— А вы не изменились, — говорит Ботев. — Я не был уверен, что вы вернётесь. Жизнь засасывает. Что собираетесь делать?

— Снова в вашем распоряжении. — Вижу, что он колеблется. — Буду помогать вам.
— Мне?
Он никогда не придавал своей личности исключительного значения.
— Ну, не буквально вам, — лихорадочно ищу я другие слова, — болгарскому народу, славянам...

Последовал неумолимый вопрос:
— Чем?
— Выполнять любые поручения, перевозить литературу, доставлять переписку, оружие, могу вступить в какую-нибудь чету... — Я замолкаю, не зная, что сказать ещё.
— Чтобы погибнуть при первой же оплошности? — Ботев дружески улыбнулся. — Всё теперь сложнее и ответственней, движение вступило в новую стадию. Смею думать, вы не готовы стать солдатом революционной армии. — Он заметил мой протестующий жест.
 
— Пока ещё не готовы, — смягчил он своё замечание. — Знаете, что я вам скажу, не обижайтесь только, но вот мой совет: продолжайте встречаться с нашими людьми, при случае оказывайте им ту или иную услугу, но главное — будьте свидетелем нашей борьбы. История нуждается в честных свидетелях не меньше, чем в непосредственных участниках.

Так он определил мою роль в событиях, очевидцем которых мне вскоре довелось стать.

Наступило лето. Всё шло заведённым порядком. Я читал, занимался, так сказать, своим самообразованием, переводил из европейских газет заметки и корреспонденции о положении в Болгарии, случалось, составлял для газет обзоры текущих событий, пользуясь не очень-то складными письмами, получаемыми эмигрантами с родины... Ботев поощрял мои связи с болгарскими эмигрантами, и я частенько захаживал в кафе, где они собирались, и присутствовал при их нескончаемых спорах.

Смертью Левского национально-освободительное движение на какое-то время оказалось обезглавленным, но с каждым днём во мне росла уверенность в том, что преемником Левского становится Ботев.

Его самого я видел редко, он был поглощён налаживанием связей с Болгарией, поисками денежных средств, закупками оружия и переговорами с воеводами. Чаще я встречался с Каравеловым. Издаваемая им теперь газета называлась «Независимость», но в ней, на мой взгляд, не было того огня, каким зажигала читателей «Свобода». Ко времени моего возвращения в Бухарест ему исполнилось сорок лет. Он был старше Ботева, был признанным главой Революционного центрального комитета, казалось бы, ему и карты в руки, но в возглавляемом им комитете слов говорилось много, а дел делалось мало.

И всё же ни у кого хоть мало-мальски знакомого с болгарскими делами не возникало сомнений, что близится народное восстание.

Беда заключалась в другом. Созданная Левским организация, охватившая чуть ли не все города и сёла Болгарии, была фактически разгромлена, и не находилось того, кто мог бы восстановить организацию, направить и возглавить стихию народного возмущения.

Каравелов был и умён, и талантлив, и честен. Когда несколько лет назад его избрали председателем комитета, силы национально-освободительного движения только начинали сплачиваться и оно очень нуждалось в ораторах и глашатаях, Каравелов находился на своём  месте. Но теперь, в ситуации приближения народного взрыва, руководство движением было ему не под силу. Он по-прежнему издавал газету, писал статьи, участвовал в спорах, но всё это были — слова, слова, слова!

Я часто заходил в знакомый дом, прячущийся в тени высоких каштанов. Каравеловы встречали меня приветливо, но говорить мне было легче с Натальей. Казалось, Любен утратил веру в собственные силы, и разговоры с ним постоянно заканчивались на безрадостной ноте, отчего руки опускались и делать уже ничего не хотелось. Рассуждая о будущем Болгарии, он обычно поминал Левского:

— Васил — и тот не смог ничего добиться. А его знала вся Болгария, и он знал каждого болгарина. Нам далеко до него.
— Он нам пример, — воскликнул как-то при мне Ботев в ответ на очередные минорные рассуждения Каравелова. — Мы идём по его пути и непременно дойдём до цели!
За последнее время Ботев превратился в настоящий сгусток энергии. Если Каравелов только рассуждал, да и рассуждал-то большей частью впустую, то Ботев предпочитал действовать и действовал.

Мне хотелось находиться как можно ближе к Ботеву. Не один раз предлагал я ему свою помощь. И всякий раз мягко, но решительно он её отвергал. О недоверии не могло быть и речи, поскольку он бывал со мной довольно откровенен. И по-моему, он просто оберегал меня от опасности.

Как-то само собой вышло так, что по возвращении из России образ моей жизни изменился: я меньше проводил времени в бухарестских кафе, прислушиваясь к спорам извечных посетителей, — я уже наперёд знал, от кого что услышу. Памятуя совет Ботева наблюдать и записывать, я стал хронистом происходящих в Болгарии событий, а точнее, хронистом деятельности Ботева и окружавших его людей. Конечно, знал я далеко не всё, но наблюдал многое, а то, что от меня ускользало, пытался додумать и объяснить.

Вечера стал предпочитать проводить дома на половине хозяек. Нам ярко светила большая, висевшая над столом лампа. На столе стояла бутылка лёгкого вина. Мои хозяйки склонялись над своими вышивками, а я садился поближе к лампе и читал вслух какую-нибудь повесть или роман. Однажды затеял читать им «Накануне». Я прочёл книгу в течение нескольких вечеров и, закончив её, задал обычный, ничего не значащий вопрос:

— Ну как?
Йорданка ничего не ответила, только грустно улыбнулась. А Величка стиснула кулачки, подпёрла подбородок, уставилась на меня широко раскрытыми глазами и мечтательно заявила:

— Я тоже буду такой женой... — Она вдруг покраснела и повторила с необычным для неё вызовом: — Такой же женой, как Елена.
Ночью, когда я ворочался в кровати, меня вдруг осенило: да ведь это мне — мне! — предназначались эти слова. И я порешил утром же объясниться с Величкой. Утром я, конечно, ничего не решился сказать Величке. Не решился сказать и на следующий день. Прошло ещё немало дней, прежде чем мне удалось преодолеть свою робость.
Стояла отличная сухая осень. Было тепло и солнечно, почти как в июле. Рынки в Бухаресте были завалены виноградом, с треском лопалась зелёная оболочка каштанов. Всё вокруг: жизнерадостная природа, изобилие фруктов, пенящееся вино нового урожая, — всё благоприятствовало любви. И я решился.

— Величка, мне надо вам что-то сказать.
Мы вышли в сад позади дома.

— Величка... Я хотел бы... Я просил бы... Не знаю, как вам сказать...
— Чтобы я стала вашей женой? — с обезоруживающей простотой спросила Величка.
— Да! — воскликнул я с облегчением. — Да! Да!
— Поговорите с мамой.

— Но вы-то... Что скажете вы сами?
— Поговорите с мамой, — повторила Величка.
Она шагнула ко мне, едва коснулась моей щеки губами и тут же стремительно убежала.

Я неуверенно побрёл в дом, точно к моим ногам привязали пудовые гири. Йорданка спешила мне навстречу.
— Мы бедняки, Павел, а вы...
— Да я всё готов отдать, лишь бы Величка...

— Вот приедет Дамян, поговорите с ним. Что до меня, я не буду противиться.
С этого дня я считал Величку своей невестой, хотя ни любовных разговоров, ни поцелуев больше у нас не случалось, мы встречались лишь за ужином.
Впрочем, что это я о себе, да о себе? Вернусь к хронике событий 1874 года.
Весной Ботев познакомил меня с Николаем Кодреану. Насколько мне известно, сын дьячка, служившего в одном из приходов Кишинёвского уезда, наш ровесник, он, не доучившись в Кишинёвской семинарии, какое-то время изучал медицину в Петербурге, там сблизился с русскими социалистами и вернулся в Румынию, как он говорил, поработать за идею румынского народа.

В то лето вместе с ним мне не раз довелось переправлять недозволенные книги и газеты через румыно-русскую границу. Что удивительно, меня не только ни разу не задержали, но я никогда и ни в ком не вызвал ни малейшего подозрения.

В августе Ботев вошёл в состав Болгарского революционного центрального комитета. Он предполагал, что объединение усилий всех руководителей ускорит подготовку всенародного восстания. Но ничто не могло преодолеть безучастность разочарованного, растерянного, безразличного после гибели Левского Каравелова. В сентябре вышел последний номер «Независимости». Каравелов прекратил издание газеты, которая определяла направление борьбы.

Горе согнуло Каравелова, а Ботева выпрямило. Ботев намерен выпускать новую газету. Не в силах справиться со всеми обязанностями, которые взвалил на себя, он вынужден расстаться со школой. Тем более что впереди его ждут поездки. Множество поездок. И ближних, и дальних. В октябре Ботев уходит из училища. Своё место учителя он передаёт младшему брату Стефану.

В декабре выходит первый номер ботевской газеты — выстраданное и выпестованное «Знамя». Он и издатель, и редактор, и автор.

Одновременно Ботев выпускает настенный календарь на 1875 год. Каждая заметка в нём, каждая выделенная дата зовут на борьбу. И конечно — стихи Ботева. Среди них самое яркое посвящено памяти Димитра Хаджи, воеводы одной из болгарских чет, погибшего в 1868 году в бою с турками. «Жив ещё, жив он! — восклицает поэт. — Кто в битве пал за свободу, тот не погиб, природа его оплакивает, а люди слагают о нём песни!»

Ранней весной произошло событие, внешне ничем не проявившееся, но я хорошо понимал его глубину. Произошёл разрыв между Каравеловым и Ботевым.
Обычно я заходил к Каравеловым если и не каждый день, то через день — это точно. Хотя бывать у них в последнее время было не так и приятно. Наташа оставалась приветливой и гостеприимной, но сам Любен становился всё нелюдимей и раздражительней. В один из мартовских дней я заглянул к ним. Оба, и Любен, и Наташа, были мрачны. Вопреки обыкновению, она не предложила даже кофе.

— Что с вами? — спросил я её.
Она не ответила.
— Что-нибудь случилось?
— У нас был Христо, — выговорила она.
— Что с того? — Я был в полном недоумении.

Христо захаживал к ним всё реже, но всё же захаживал. И я не мог понять, почему на сей раз его посещение привело Каравеловых в такое расположение духа.
— У нас нет с ним согласия ни по одному вопросу, — произнёс Любен, скорее обращаясь к самому себе, нежели ко мне.

Я не знал, по какому поводу возникли у них разногласия сегодня. Да и мне ли было быть им судьёй. Я, разумеется, промолчал.
— Незачем лезть головой в петлю, — раздражённо сказал Любен. — Вы согласны со мной?
— Не знаю, о чём идёт речь, — сказал я, поняв, что отмолчаться не удастся, но стараясь говорить возможно более мирно. — В последнее время вас трудно понять, в то время как Христо...

— Я наперёд знаю, у вас прекрасные отношения с Христо и вы будете держать его сторону! Думаю, вам вообще незачем у нас бывать!
Мне отказывали от дома. Жаль было терять Каравеловых. Однако в выборе колебаться не приходилось. Я молча поклонился и повернулся к выходу. Наталья нагнала меня у двери.

— Павел Петрович, голубчик, не обижайтесь, — торопливо заговорила она. — Любену очень плохо, он устал, у него не осталось сил.
Я молча пожал ей руку.
Дома меня ждала Величка.
— Павел, — прошептала она, — приехал отец.

Она отступила, пропуская меня вперёд.
Хозяин дома сидел у себя в горнице и лениво попыхивал трубкой.
— С приездом, Дамян Атанасович, — поздоровался я.
В Болгарии не принято называть людей по отчеству, но я узнал от Велички имя её деда и нарочно так обратился, следуя русскому обычаю.

— Здравствуй, Павел.
Добрый знак. Он обратился ко мне на «ты», значит, не считал меня посторонним.
— Вы слышали?
— Слышал.
— Мы любим друг друга.

— Ты что же, — спросил Дамян, — хочешь увезти её в Россию?
— Как скажете, — ответил я. — Как вы решите, так мы и поступим.
Моя покорность ему, кажется, не понравилась.
— Решать не мне, а тебе. Теперь ты принимаешь на себя заботу о Величке.
Я растерялся.

— Чего молчишь? — спросил Дамян с усмешкой и тут же определил наше будущее: — Поживёте пока в Бухаресте. Освободим Болгарию, тогда будет видно, потянет тебя на родину или нет.
— Значит, вы согласны? — спросил я с замиранием сердца.
— Величка! — в ответ на это позвал Дамян дочь. — Где ты там?

Сперва показалась Йорданка, затем возникла в дверях и смущённая Величка.
— Поближе, — подозвал дочь Дамян, поднимаясь с оттоманки, и приказал жене: — Неси-ка сюда святого Тодора.
Йорданка вынесла из спальни старинную икону.

— На колени, — произнёс Дамян.
Величка тотчас опустилась перед отцом и потянула меня за руку.
— Не знаю, веришь ты или нет, сам-то я не очень в него верю, — сказал Дамян. — Но таков обычай. И не нам его нарушать. — Он перекрестил нас иконой. — Да благословит вас Бог!

Величка поцеловала отцу руку, взглянула на меня, приглашая сделать то же. Я смутился.
— Ладно, будь здрав и так.

Я чувствовал себя на седьмом небе. Последнее препятствие на пути к Величке, если только её отца можно было посчитать за препятствие, преодолено: он, как и Йорданка, дал согласие. Дело оставалось за малым — за свадьбой.
Впрочем, со свадьбой Дамян советовал повременить.

— Потерпите, — сказал он. — Болгария обливается слезами и кровью, Бог даст, жизнь скоро переменится, тогда мы и отпразднуем вашу свадьбу.
Я не спорил. Главное, Величка была мне обещана. Весь день потом я провёл в разговорах с будущим тестем. И хотя мне очень хотелось поделиться с Ботевым радостью и заодно рассказать о своей встрече с Каравеловыми, я смог увидеть Христо только на следующий день.

Утром я нёсся к Ботеву на крыльях любви. Христо сразу заметил, в каком я приподнятом настроении, — чувства мои выплёскивались наружу.
— Вы, случаем, не именинник сегодня?

— Конечно, именинник! — воскликнул я. — Добревы отдают за меня Величку!
— Поздравляю, — сказал Христо со всей сердечностью, на какую он был способен. — Только мне немного удивительно...

— Что?
— Согласие Дамяна.
Я, видимо, настолько опешил, что он поспешил объяснить:
— Ему сейчас, насколько я знаю, совсем не до свадьбы.
— Он и советует отложить свадьбу.

— Тогда всё в порядке. Ведь ему надо возвращаться в Болгарию — сейчас дорог каждый день, иначе можно упустить победу.
— А вы верите в победу?

— Как в то, что я болгарин, а не янычар!
Я рассказал ему о последней встрече с Каравеловым.
Ботев живо заинтересовался:
— Что он вам говорил?

— Сказал, что не верит в возможность добиться чего-нибудь силой.
— Не верит! — Ботев иронически хмыкнул. — Его никто и не просит верить. Надо знать и предвидеть. — Он нахмурился, отвернулся к окну. — Жаль, жаль...
— Каравелова? — попытался я досказать его мысль.

— А!.. — махнул рукой Ботев. — Многое жаль. Жаль, что нити, связывавшие нас, порваны. Жаль терять Каравелова. Им руководит инстинкт самосохранения. И мне его жаль. Честный человек не имеет права убегать от опасности.

Ботеву нелегко было говорить, он помолчал, указал мне на стул и сел напротив.
— Чем талантливее человек, тем меньше у него прав уклоняться от борьбы, — продолжал Ботев. — Каравелов талантлив, очень талантлив, но позволил отчаянию овладеть собой. Когда талантливый человек отрекается от дела, которое составляло его жизнь, он становится изменником, прежде всего изменником самому себе. Он — писатель, публицист, воспитанник Московского университета, некогда друг Левского,— подумать только, не верит. А простой болгарский крестьянин Дамян, мелкий торговец, необразованный человек, продолжает изо дня в день рисковать головой, ведёт бродячую жизнь, месяцами не видит жену и дочь, каждый вырученный пиастр жертвует на приобретение оружия, и всё это ради отечества! Что, можно сравнить его нечеловеческое существование со спокойной и размеренной жизнью Каравелова? Но признанный вождь, видите ли, разочарован! Уж не тем ли, — Ботев взял какой-то листок со стола, — что только в последнее время в Тырново — пятнадцать убийств и свыше полутораста ограблений! В Дарвише — вырезаны два семейства. Близ Рущука напали на болгарскую семью и после бесчеловечных истязаний разграбили всё их имущество. Возле Пазарджика банда турецких разбойников ворвалась в село Приберене и ограбила всё население. Другая банда напала на пассажирский поезд вблизи Варны. Во Враце местные власти истязают болгар, только заподозренных в неповиновении. В селе Пянджар повешена семья крестьянина Минчто Радчева. В селе Игнатице вырезана семья Ватю Стойчева. В Оряхове власти сажают неплательщиков податей в яму с водой... — Спазм перехватил голос Ботева. — И в такое время отказываться от борьбы?! — Он подошёл ко мне, обнял за плечи и сказал с необычной даже для него теплотой: — Любите, любите Величку. Вы входите в хорошую семью.

...Кого-то удивит, что я мало пишу о собственно революционной деятельности Ботева, не привожу ярких подробностей — где? когда? с кем? как? — подготовки к восстанию болгарского народа. То, что она шла, мог увидеть и слепой. Но чем сильней накалялась обстановка в Болгарии, чем ближе было восстание, тем строже соблюдались правила конспирации — слишком много было позади казней, чтобы руководители движения не старались обезопасить от провалов тысячи связанных с движением людей.

Да, именно в это время он, знаю, неоднократно был в Кишинёве, Одессе, Николаеве, ездит по румынским городам, он то в Яссах, то в Браиле, заглядывает он и по ту сторону Дуная. Он встречается с десятками, рискую сказать — сотнями людей, в Браиле уговаривает старого гайдуцкого воеводу Христо Македонского снова взяться за оружие...

Но меня там рядом не было. И мне остаётся лишь констатировать: Ботев захвачен подготовкой восстания, множество практических дел поглощают всё его внимание.
Нет, не всё!

Подхожу как-то к дому, в котором обитает Ботев. Бывая в городе, я иногда захожу к нему. Стучу. Немедленный отклик:
— Входите!

И тут же Ботев сам предупредительно распахивает дверь.
Первое, что я вижу, посреди комнаты стоит... женщина. В ярко-синем платье, таком же, как купола белеющего неподалёку храма. Раньше я никогда не заставал у Ботева женщин.

Я её знаю. Нет, не то что знаю, но несколько раз встречал её на церковном дворе. Она проходила мимо всегда гордой, поистине королевской походкой. Иногда шла одна, иногда с мальчиком лет семи-восьми. Очень красивая женщина, строгая и замкнутая, не обращающая ни на кого внимания.

Из любопытства я спросил одного из воспитанников училища:
— Не знаешь, кто это?
— Панаретова племянница, — небрежно ответил тот и спохватился, сказал более уважительно: — Племянница митрополита, живёт у него в гостях.
И вот я застаю её у Христо.

Темноватая келья Ботева точно раздвинулась ввысь и вширь. В ней стало уютнее и светлее. Вот что может сделать одно присутствие красивой женщины!
«Что её сюда привело?» — подумал я.

Несколько лет знаю я Ботева и лишь однажды, во время совместного путешествия по Дунаю, вспомнил он при мне о своей юношеской влюблённости. И — всё, и больше никогда никаких даже разговоров о женщинах.
Однако долго удивляться мне не пришлось.

— Знакомьтесь, — сказал Ботев. — Это Венета, моя жена. А это наш русский друг Павел Петрович Балашов.
Венета поздоровалась лёгким наклоном головы. Впрямь королева, ничего не скажешь!
— Поздравляю! Я бы сделал это раньше, но...

— Не могли вы поздравить раньше, — возразил Ботев, читая мои мысли. — Свадьбы не было, мы заключили гражданский брак.
Я искоса поглядел на Венету. Держится спокойно и уверенно, я бы даже сказал, независимо. Это чувствовалось во всей её гордой осанке. Родом она была из Тырново, древней столицы болгарских царей. Об удивительной красоте тырновских женщин молва шла без преувеличения по всем Балканам. Обаятельны, как француженки, говорили о них, и красивы, как болгарки. Венета была тому подтверждением.

Как они познакомились и сблизились? Должно быть, как две свободные птицы.
Рано овдовев, как я слышал, она вместе с малолетним сыном Димитром переехала в Бухарест и поселилась у своего дяди, митрополита Панарета. Ботев сразу приметил и пригрел Димитра. Может быть, с сына и началось их знакомство. Каждый осиротевший мальчик тоскует по отцу, и в Ботеве Венета нашла отца своему сыну. Может быть, в жизни так и было.
А в стихах Ботева:

     Как увидел, заприметил
     Свою радость сокол светел,
     Сердцем ярым встрепенулся
     И к юнакам обернулся:

     «Гей вы, други мои, встаньте,
     На мою невесту гляньте,
     Вот она — лесная птица,
     Трепеща, сюда стремится!»

Едва митрополит Панарет узнал о близости племянницы с учителем, бывшим учителем... с издателем какой-то эмигрантской газетки, к тому же поэтом, он потребовал, чтобы Венета порвала с Ботевым все отношения:

— Иначе... иначе...
Дяде не пришлось повторять угрозы — Венета покинула его дом, сняла квартиру на окраине города, подальше от резиденции митрополита.
Долгие годы Ботев жил, по сути, не заботясь о быте. Теперь же у него появились и жена, и ребёнок, и надо было как-то налаживать доселе незнакомую семейную жизнь. Ботев вызвал к себе мать — не хотел оставлять Венету одну, сам он, понятно, не мог постоянно находиться возле Венеты.

Мать приехала вместе с младшим сыном Бояном. И ещё два брата — Кирилл и Стефан, жившие в Бухаресте, — тоже переселились к Христо. Ботевы зажили большой семьёй. Но устраивать семейную жизнь досталось женщинам. Самому Ботеву было не до того. Год выдался напряжённый. Позиция Ботева была однозначной — медлить нельзя. Братья тоже стали его помощниками по подготовке восстания. Освобождение Болгарии было главным, чем он жил, о чём не переставал думать, чем занимался с утра до ночи.
Медовый месяц принято проводить в путешествии. Ботев и путешествовал. Только один. Венета оставалась дома. Но это была жена, достойная своего мужа. Она понимала, чему посвящена жизнь Ботева.

Весь 1875 год Ботев проводит в поездках. Самая заметная из них была в Константинополь. Там у Ботева намечалось несколько деловых встреч. Но прежде всего ему хотелось встретиться с Игнатьевым, русским послом при Блистательной Порте. Какое-то шестое чувство заставляло его желать этой встречи.

Более разноликого города Ботев не мог себе и представить. Многие народы оставили здесь свои следы. Но даже за несколько веков безраздельного владычества османы не смогли преодолеть византийских влияний — сильнее всего, удивлялся Ботев, ощущалась в Константинополе Византия.

На узких и грязных улочках Галаты в лавчонках коммерсантов можно было купить всё, начиная с изюма и каракульчи и кончая женщинами и пушками. Последние, кстати, Ботеву были нужнее всего. Но купцы дико дорожились, узнавая, что имеют дело с болгарскими повстанцами. Английские и французские ружья сразу повышались в цене. Всё же Ботеву удалось договориться о партии английских винчестеров, которые инкассо будут доставлены в Одессу, а оттуда переправлены в Румынию.

Из Галаты он поднялся на Перу, отыскал особняк русского посольства. Вошёл в ограду, миновал клумбы пышных роз, поднялся по мраморным ступеням подъезда и очутился в просторном и прохладном вестибюле. Тотчас рядом оказался молодой человек в светло-сером пиджаке:

— Сударь?..
— Мне хотелось бы видеть посла.
— Вряд ли он сможет вас принять.
Для общения с теми, с кем Ботеву обычно приходилось иметь дело, визиток не требовалось. Но на всякий случай в типографии, где печаталось «Знамя», Ботев изготовил с десяток карточек:

    СHRISTO BOTEFF
    Redacteur en chef
    du journal
    «ZNAMIA» («LE DRAPEAU»)
    Bucarest

И вот случай! Ботев подал карточку молодому человеку.
— Всё же я попрошу...
— Обождите, я узнаю.

Молодой человек удалился без излишней поспешности и вскоре появился вновь.
— Вас просят...
Ботев никак не ожидал, что встретиться с Игнатьевым будет так просто. Он был наслышан об Игнатьеве. Именно здесь, в русском посольстве в Стамбуле, плелись нити всех заговоров и восстаний на Балканах. Царский посол при Оттоманской Порте Игнатьев имел большое влияние на султана Абдул-Азиса. Вместе с тем он открыто сочувствовал славянскому движению, понимал боснийцев и болгар. На это и рассчитывал Ботев, передавая свою визитную карточку.
Молодой человек повёл Ботева через анфиладу нарядных комнат и указал на высокие белые двери.

— Прошу, вас ждут.
Ботев очутился в кабинете посла. Беглый взгляд говорил о том, что это был рабочий кабинет посла: стол, заваленный книгами, старинный резной секретер, диваны и вдоль стен раскрытые книжные шкафы, стоящие здесь, со всей очевидностью, совсем не для декорации.

Сам посол стоял за столом, видимо, чуть рисуясь перед посетителем — так обычно позируют художникам. Узкое, пытливое лицо, большой лоб с залысиной, пышные усы... Умён и надменен, подумал Ботев.
Едва наклонив голову — этим движением он как бы приветствовал Ботева — и не выжидая ни секунды, Игнатьев спросил:
— Что привело вас?

— Мне хотелось бы...
Ботев не знал, как положено обращаться, то ли «господин посол», то ли «Ваше превосходительство».
Игнатьев угадал причину паузы.

— Николай Павлович, — подсказал он.
— Николай Павлович, — повторил Ботев. — У меня нет к вам прямого дела.
— Тогда… садитесь, — пригласил Игнатьев гостя, выходя из-за стола и протягивая руку.
Они обменялись рукопожатием. Игнатьев подождал, пока Ботев сядет, и лишь тогда сам лёгким, балетным движением опустился в кресло.
— Давайте познакомимся, — сказал Игнатьев.

Ботев с удовольствием ощутил, что этот петербургский аристократ ничуть перед ним не кичится. И чувство неловкости, которое им всё-таки владело, рассеялось.
— Вы... — посол растянул это слово.
— Я издаю в Бухаресте болгарскую газету...

— И кроме того, насколько мне известно, входите в состав Болгарского революционного центрального комитета?
Ботев обратил внимание, что Игнатьев полностью и правильно выговорил название организации.
— Вам известен состав нашего комитета?

Игнатьев рассмеялся:
— Моя агентура не ограничивается Константинополем. Я неплохо осведомлён о настроениях болгар. Как, впрочем, и вы, вероятно, о моих, иначе вряд ли пришли ко мне.
— Да, нам известно, что вам не безразличны дела славян, — согласился Ботев.
— Так что же вам от меня нужно? — прямо спросил Игнатьев. — Оружие? Деньги? Протекция?

Ботев покачал головой.
— Я пришёл, пусть не покажется вам это странным, просто поговорить. Если, конечно, это возможно в наше непростое время и совсем не простых обстоятельствах.
Игнатьев прищурился, поднял со стола колокольчик, коротко звякнул. В дверях тотчас возник «лакей, должно быть», подумал Ботев, — в серой куртке, с серыми бакенбардами, с выжидательным выражением лица.

— Позволите предложить вам кофе? — Игнатьев, даже не взглянув на лакея, обращался к Ботеву.
На круглом столике, как на скатерти-самобранке, появились кофе, сухое печенье, коньяк.

— Что ж, здесь мне не часто доводится просто поговорить, — Игнатьев выделил два последних слова.
Он сам пододвинул гостю чашку, сам разлил в рюмки коньяк.
— Рекомендую. Мой любимый. — Посол желал быть гостеприимным. — За Болгарию?
— За Болгарию.

— За свободную Болгарию.
Ботев улыбнулся.
— Спасибо.
— Я читал вашу статью о революции на Балканах. Не со всем в ней согласен, но обстановку, должен признать, вы оценили верно.

«Вот почему он меня принял», — подумал Ботев, а вслух спросил:
— Вы читаете «Знамя»?
— Я был бы плохим послом, если бы не знал, чем дышат болгарские эмигранты.
— Увы, моя газета больше не будет выходить.
Игнатьев пытливо взглянул на Ботева.

— Разочарование?
— О нет.
— Нуждаетесь в субсидии? — участливо поинтересовался Игнатьев.
— Дело не в этом. На газету не остаётся времени. Есть... более неотложные задачи.
— Вы зачем в Константинополе? — опять, что называется, в лоб спросил Игнатьев.
— Говорят о вашем большом влиянии...
— На кого?

Игнатьев, конечно, понимал, кого имеет в виду его гость.
— На Абдул-Азиса.
— Абдул-Азис...— Игнатьев усмехнулся.— Мы влияем на него поочередно, английский посол и я. Для этого требуется лишь потакать его дурным инстинктам.
Они заговорили о нравах турецкого двора, — султан и его окружение интересовали Ботева. В случае успеха восстания вопрос о будущем Болгарии перейдёт в сферу политики, и знать своих противников будет крайне необходимо.

— Абдул-Азис, пишут, просвещённый монарх, любит живопись, покровительствует художникам...— Ботев специально повторял отзывы европейцев, пользовавшихся султанскими подачками: было интересно, как отреагирует на это русский посол.
— Болгары, кажется, уже достаточно вкусили плодов этого просвещения, — спокойно ответил Игнатьев. — Дикий двор и дикие нравы. Он действительно послал во Францию нескольких молодых людей учиться живописи, но сам предпочитает любоваться петухами.

— Петухами?
Игнатьев пересёк кабинет по диагонали и вновь опустился в кресло.
— Его любимое развлечение — петушиные бои, — Игнатьев презрительно улыбнулся. — Это зрелище приводит его в такое неистовство, что во время боя он собственноручно отсекает саблей ноги петухам.

Усмехнулся и Ботев:
— О петухах забудут, в истории султан останется покровителем искусств...
Собеседники понимали один другого и даже, похоже, начинали друг другу нравиться.
И вновь Игнатьев задал прямой вопрос:
— Что же вы от меня хотите слышать?
— Я скажу, — откровенно ответил Ботев. — Только вы способны дать мне ответ на один вопрос...

Прощупывающий разговор закончился. Возникшее чувство взаимопонимания позволяло одному — открыто спросить, другому — честно ответить.
«Искусство дипломатии — далеко не всегда умение уйти от ответа, — делился впечатлениями по возвращении Ботев. — Теперь знаю, что дать вовремя нужный ответ — тоже искусство высокой дипломатии».

Разговор, собственно, только начинался, предстояло главное, то, ради чего он сюда и пришёл.
— Вы позволите, Николай Павлович...
Ботев ладонью обхватил подбородок, прижав к шее свою густую бороду. Как бы вторя этому жесту, Игнатьев также поднял руку и, приложив пальцы к губам, задумчиво ими пошевелил.

— Вы позволите, Николай Павлович, спросить вас, как откликнется Россия, если в Болгарии вспыхнет восстание? Я имею в виду широкое народное восстание. Какова будет реакция вашей страны, если восстанию будет сопутствовать успех? И какова будет реакция России, если восстание потерпит поражение?
Напряжение Ботева передалось Игнатьеву.
 
То, что это не случайный вопрос, Игнатьеву было совершенно очевидно. Но слышалось в нём и нечто большее, чем только забота о судьбе задуманного и, надо полагать, скорого восстания, его собеседник заглядывал в более отдалённое будущее. И тут он, посол великой державы, не должен был, не имел права ошибиться с ответом.

— Смею думать, Россия вступит в войну, — вырвалось вдруг у Игнатьева, — если вас интересует ближайшая перспектива. — И он тут же принялся развивать свою мысль. — Русское общественное мнение не простит правительству равнодушия к судьбе болгарского народа. Безусловно, в правительственных сферах сильны немецкие влияния, нельзя пренебрегать влияниями английскими, но в России в некоторых обстоятельствах прямо пренебречь желаниями собственного народа не только невозможно, но и опасно.          

— Значит, вы считаете, что в случае успеха восстания, — уточнил Ботев, — братская Россия поддержит нас?
— И даже в случае неуспеха, — подтвердил Игнатьев. — Брат не оставит в беде брата, если в нём бьётся христианское сердце.
Ботев с облегчением отвёл руку от шеи.

— Благодарю, это всё, что мне было нужно.
Могли ли встретиться более противоположные люди? Русский сановный аристократ — и бездомный поэт-революционер. Но в этот миг они мыслили едино.
Игнатьев первым взял себя в руки.

— Ещё кофе?
— Благодарю.
— Есть ли ко мне какие-нибудь практические вопросы?
— Пожалуй, нет.
— Вероятно, вы нуждаетесь в оружии, в средствах...
— Разумеется.

— Я могу познакомить вас с одним из своих чиновников, драгоманом нашего посольства Василием Павловичем Вязьмитиновым.
Ботев широко улыбнулся.
— Вряд ли мне здесь понадобится переводчик.

Улыбнулся в свою очередь и Игнатьев.
— Он мог бы связать ваших людей с кое-какими коммерсантами. То, что не положено послу...

— Я признателен вам, но коммерческие связи у нас налажены.
Вязьмитинов был как раз тем неприметным чиновником, через которого осуществлялись связи русского посольства с балканскими княжествами. Но не мог же Ботев признаться Игнатьеву, что имя Вязьмитинова ему небезызвестно и что агентам болгарского комитета не раз уже доводилось пользоваться посредническими услугами этого драгомана.
               
— Я доволен нашей встречей, — любезно заключил разговор посол. — Всегда приятно познакомиться с поэтом, стихи которого тебе нравятся.
— И я рад, — искренне отозвался Ботев.
Игнатьев проводил посетителя до дверей кабинета.
— Желаю успеха.               
               
На Перу шумела разноголосая толпа, сверкали витрины магазинов, мальчишки предлагали прохожим цветы. Досадно было, что он не может отнести их Венете.


       ЛЮБЕН КАРАВЕЛОВ

       Заметки историка Олега Балашова,
       позволяющие полнее воссоздать события и лица,
       представленные в записках Павла Петровича Балашова

   Любен Каравелов родился в семье торговца, окончил гимназию, хорошо узнал, сопровождая отца в поездках по торговым делам, жизнь своего народа. Ему исполнилось двадцать три года, когда он уехал в Москву продолжать образование. В Москве провёл около десяти лет: учился в Московском университете, сблизился со славянофилами, был завсегдатаем «пятниц» у И. С. Аксакова, печатался в «Московских ведомостях». В Москве сформировался как писатель, свои первые повести написал по-русски. В 1867 году вернулся на Балканы и после двухлетнего пребывания в Сербии переехал в Бухарест.

Здесь он — признанный уже писатель, автор нескольких книг — активно участвует в национально-освободительном движении, пользуется громадным авторитетом, издаёт газеты — сперва «Свободу», потом «Независимость».

Противоречивая натура! В Москве — вхож к Аксаковым и в то же время сотрудничает с Катковым, хотя, справедливости ради, с редактором «Московских новостей» сближают их не политические взгляды, а сострадание Каткова к Болгарии. В Бухаресте Каравелов то призывает соотечественников к революционному насилию, то проповедует умеренность и просветительство.

Любен Каравелов заслуживает особого внимания историков, я же хочу лишь отметить существование определённой общности между ним и Ботевым в первые годы их знакомства. Каравелов охотно принял молодого Ботева в число своих сотрудников. Ботев много и охотно пишет. Повседневное участие в газете помогает Ботеву шлифовать своё перо. День ото дня он пишет ярче, глубже.

Однако бурная натура побуждает Ботева к более активной работе. Он не довольствуется только деятельностью литератора. Одними стихами и фельетонами, сознаёт он, свободы не приблизить, нужно распространять литературу, вести агитацию, объединять борцов за правое дело, доставать деньги, следить за шпионами и провокаторами...

А Каравелов... Талантливый писатель? Несомненно. Но, увы, недостаточно последовательный революционер. Потому что вести борьбу — это вовсе не то же самое, что ей сочувствовать. У Даля сказано, что революционер — это «смутчик, возмутитель, крамольник, мятежник». Таким революционером Каравелов не был. А вот Ботев — именно возмутитель и мятежник.

Профессия журналиста — отличное прикрытие для революционера-практика. Без конспирации нельзя добиться успеха, поэтому о деятельности Ботева за годы его жизни в Бухаресте сохранилось немного свидетельств, о ней можно только догадываться.

...За шеренгой высоких зеленовато-серых платанов широкая дорожка, вымощенная плитами белого известняка, и, чуть отступя, в глубине палисадника приземистый розовый дом. На входной двери на листе картона одно слово – «Типография».
Раннее утро. С чердака спускается Христо, на секунду повисает над крыльцом и с юношеской лёгкостью спрыгивает на землю. Он идёт к колодцу, сбрасывает рубашку и штаны, пока никто не проснулся, обливается ледяной водой.

У него ни денег, ни знакомых, у которых он мог бы остановиться. Каравелов разрешил ему ночевать на чердаке и жалованья не платит, Ботев работает за стол и крышу.

Часом позже приходят Бойчо и Стефан, один — наборщик, другой — печатник. Им жалованье платят, не слишком большое, денег у Каравелова в обрез: богатые болгары поддерживают его неохотно, а на подписную плату не разгуляешься.

В доме раньше всех просыпается Наташа Каравелова. Она удивительным образом всё успевает, силы и бодрости ей не занимать. Она как бы прячется в тени своего мужа, но значение её в истории тех дней не меньшее, чем самого Каравелова. Она и кухарка, и швея, и уборщица, и домохозяйка, по дому всё делает сама, и мужу бесценная помощница: письма малограмотных корреспондентов она превращает в краткие, выразительные заметки, она и набирает, и печатает, и рассылает газету, у неё хранятся деньги, она ведёт им счёт, держа в памяти приход и расход и сводя концы с концами, — на все руки мастер, разве что не пишет книги. Только неведомо, как бы их писал Любен, если рядом не было бы Натальи.

— Наташа, где рукописи, я вчера их на наборной кассе оставил? — это лёгок на помине Любен. — На утро оставались письма с родины...
— Уже в полосе. Я вчера вечером немного поколдовала.
— Наташа, тут конверты лежали...
— Я их уже отправила.

Обедают все порознь. Наталья в положенный час накормит Бойчо и Стефана. Каравелов и Ботев отсутствуют. Где они — неизвестно.
Под вечер в кабинете Каравелова собираются члены комитета. Сидят за полночь.
Я не собираюсь задерживать внимание читателей на истории болгарского освободительного движения, на изменениях, какие претерпевали различные болгарские либеральные и революционные организации, все эти комитеты, которые то возникали, то распадались и постоянно меняли свои названия — БРК, ЦБРК, ТЦБРК, играя словами: революционный, центральный, тайный, — меняли свои составы в первую очередь из-за вечно возникающих разногласий.

Всего многолюдней у Каравеловых в те вечера, когда к ним сходятся самые молодые и горячие головы из среды болгарских эмигрантов.
Влияние Каравелова на Ботева в первые годы его пребывания в Бухаресте неоспоримо. Сам талантливый писатель, он помог Ботеву найти себя как литератора.
Здесь я забегу немного вперёд, коснусь 1873 года — времени размежевания между Каравеловым и Ботевым.

Известно, потерю Левского тяжело восприняли все болгары. И те, кто ратовал за решительные действия, и те, кто их боялся. Даже те, кто был готов хоть как-то ладить с турками. С Левским, признаваясь или не признаваясь в этом, связывали надежды на будущее. Второго такого не существовало.
— Всё пропало, — уныло выговаривал Каравелов, свидетельствуют очевидцы.
— Бороться, бороться, ещё смелее, ещё ожесточённее, — спорил с ним Ботев, тому тоже есть свидетели.

— Будь реалистом, — упрямо убеждал товарища Каравелов. — Смешно идти в бой, зная, что ты обречён. Обстановка неблагоприятна для восстания. Для нас в Болгарии остался один путь — на эшафот. У турок сила, у турок власть...
— Никто не властен над головой, которая полна решимости скатиться с плеч ради свободы и блага людей, — Ботев весь во власти идеи, которая вела Левского и ведёт его самого.

Он повторит эти слова в своей статье «Революция народная, немедленная, грозная». Её многие заметят. На состоявшейся позже встрече Ботева с Игнатьевым русский посол отметит сделанный в ней анализ как заслуживающий самого пристального внимания.

Так началось размежевание Каравелова и Ботева. И разошлись их жизненные пути.
Ботев пошёл по пути Левского. Каравелов как-то сник, и, хотя пытался ещё участвовать в национально-освободительном движении, это был уже не прежний Каравелов.

Каждый новый день отсчитывает приближение народного восстания — Каравелов выпускает журнал «Знание» и восхваляет в нём науку как силу, определяющую развитие народов.

Вспыхнуло и подавлено восстание в Старой Загоре, утоплено в крови Апрельское восстание — Каравелов где-то в стороне.
Разгорается русско-турецкая война, приведшая к освобождению Болгарии от османского ига, — Каравелов участвует в войне обычным переводчиком при Главной квартире русской армии.

Вскоре, в возрасте сорока пяти лет, он незаметно уходит из жизни.