Пародии Александра Товберга...

ПАРОДИИ АЛЕКСАНДРА ТОВБЕРГА – КАК ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНЫЙ ЖАНР

Литературная пародия – жанр специфический. Не будем углубляться в древнюю историю, но из недавней современности сразу, конечно, вспомнится Александр Иванов, сознательно посвятивший этому виду комического юмора основные творческие годы.

Александр Товберг не столь целенаправлен и односторонен в выборе. Он утверждает, что пародия для него, скорее, побочное направление словотворчества, этакие экзерсисы, упражнения в остроумии и стилизации, помогающие понять манеру других авторов, интересных и близких ему.

Тем не менее, пародии, собранные в книге, вполне удачны и своеобразны. Заметно, что в ранних пародийных произведениях автор присматривается, пробует острое перо в осваивании новых навыков, а по мере накопления опыта, размахивается и от души набрасывает смешные перлы на полотно повествования. Бывает, не столько пародируя неудачные творения незадачливых поэтов, сколько, ухватив идею в одной-двух строках, переосмысливает и развивает её в шутливом направлении – создаёт некую новую сюжетно-абсурдную ситуацию.

Так, стихотворение «Зимние тени» О.Киселёва автор карикатурно переосмысливает в «Мрачную зиму», и вместо красивой зимней лирики выходит гиперболизация зимнего пейзажа практически до апокалиптического видения путём нагнетания нарочито угрюмой образности: «сосульки — сонмы гильотин стеклянных», «деревья – пугалы скелетов»,  «рая с адом ржавый стык» (или – штык?). Намеренно издеваясь над надуманной живописностью («снег – будто акула в крахмале», «хитросплетение дранных мумий», «люди – котлеты на сковородках маеты»), сочетая возвышенную лексику с грубыми сравнениями, он достигает того самого эффекта утрирования речевых красивостей. Соответственно, изыски лирических эпитетов перемещаются в смешную плоскость. 

Так, кардинально переработано и стихотворение Эдуарда Асадова «Люблю я собаку за верный нрав». Асадовская патетика, преломленная через кривое зеркало гротеска и иронии, путём снижения образа «собак и котов» до «тараканов и прусаков» не просто уничтожается, но – преображается в горниле абсурдистской логики. Сохраняется ритмика и интонация оригинала, сохраняется основа – сравнение «плохих-хороших» домашних питомцев, но переворачивая этот тезис с ног на голову, пародист выводит основную мысль – о несоизмеримости подобных сопоставлений. То бишь – кому-то нравится куриная лапка, а кому-то косточка. Кто-то любит кошечек, кто-то собачек. И облаивать кошек или обмяукивать собак, как-то несерьёзно для серьёзного поэта, которым представляется Эдуард Асадов.

Пародия «Сельский учитель», отталкиваясь от неумелых строк некоего(-ей) «В.Г.»,  сатирически переосмысливает возвышенный образа деревенского педагога. Автор, взяв за основу идею «недалёкого преподавателя», создаёт  на контрасте нарочито сниженной, разговорной манеры повествования комический эффект.

Пародия «Заткнись о любви» работает так же. Автор не столько высмеивает поэта за неудачные строки, сколько создаёт свой текст, выстраивая ситуацию из положения. И на выходе имеем психологически точный портрет токсичных отношений, напоминающий балладу, выписанный иронично, может, излишне скрупулёзно, в виде монолога. С истерической завязкой, развитием, концовкой примирения с бытом в любви и любовью в быту. Пародия ли это в чистом виде? Похоже, уже нет.
Ведь если проследить за использованием и развитием применяемых Александром Товбергом литературных приёмов (а тексты намеренно расположены  в хронологическом порядке), легко заметить, как он оттачивает их и умело использует, по мере накопления пародийного опыта. И зачастую, уходя с головой в развитие сюжета в пародийном контексте, он размывает или стыкует разные стили, заходя на территории других областей литературы. То есть, ему становятся тесны пародийные рамки и он, не оглядываясь, поняв, что – можно и так – раздвигает их, насколько позволяет умение, опыт владения словом, специфический юмористический талант.   

   Автору уже явно не хватает только толчка от идеи, сводящемуся к шутке, как в «Шпагате», «Плевке», «Бдении», «Философе» и он идёт дальше, примеряя и перерабатывая в пародийном ключе авторские стили. Смешно паразитируя на их штампах, манере письма. «А, вот они так пишут?, а – я тоже так могу, ведь это просто, банально, пошловато, без эмоциональной искры. А вот я вас россыпью искристой и осыплю!» И – осыпает калейдоскопическими юмористическими перлами, не оглядываясь на авторитеты, не идя на поводу у мнения толпы, не заморачиваясь «проклятыми вопросами» – можно ли? А почему нельзя, если это весело? Смех ведь исцеляет, защищает, преобразует и служит точкой роста. Как для самого автора, так и (хочется верить) для затрагиваемых им героев литературного фронта.
Пересмешничество Александра, как видим, изначально не ограничивается малоизвестными поэтами. Его привлекают маститые авторы, вошедшие в культурный код литературы. Ведь, возводя, например, Пушкина, Горького, Блока на золотой пьедестал, мы сами себе отказываем в переосмыслении их бессмертных произведений. Значит – пиететствуем, значит – воспринимаем их в узких традиционных рамках школьной программы, навязанной нам хрестоматийно и предсказуемо. Но для иронического ума – это уже повод для создания новых смешных подтекстов. Чего только стоит спародированная горьковская «Песня о буревестнике», вылившаяся в историческую (в кавычках) зарисовку про ратный подвиг сельского жителя – фольклорно-анекдотичного богатыря деда Вани, поборовшего «птеродактиля». При этом попутно высмеиваются шаблонные эпические сюжеты, в которых подвиг часто сводится к грубой силе. Дегероизируя эпохальный миф путём игры с историческими стереотипами, автор уже даёт прицел на излюбленный в дальнейшем способ игры с шаблонным мышлением. Он не столько рассказывает историю, сколько разбирает на части сам механизм героического повествования, показывая, как легко миф превращается в анекдот.

 Или вот, взяв за основу ранние песни Виктора Цоя, автор вышучивает их бытовую составляющую, выстраивая комическую туалетную сценку.
А вот скрупулёзно деконструирует поэму Александра Блока «12», играя с ожиданиями читателей. Конечно, он берёт основные стилевые композиционно-образные элементы и перестраивает их в гротескно-комическом ключе, уже названием «13 с четвертью» задавая иронический тон. Блоковская революционная сакральность сводится к бытовым неурядицам, к попойкам, пьяному блужданию и невразумительным выкрикам некой маргинальной толпы, занимающейся личными разборками в круговерти сумасшедшей метели. Старый мир – «пёс» – становится «шавкой», «тузиком», «барбосом», замёрзшим, сдохнувшим, воскресшим, подменившим собой Христа. Гротеск изображаемого уходит в запредел. Народный блоковский стиль доводится до абсурда. Междометийные повторы «Урра!», «Эй, ба-бах, ах», «Ветер, ветер, снег, снег» и т.д., намеренное снижение лексики «Убили, сволочи», «Меня пришили! – Не дури плешивый!» сливаются в маргинальную какофонию,  пародируют ритмическую организацию оригинала, с чёрноиронической безжалостностью уничтожают возвышенный смысл. В итоге, это не просто смех над великим тёзкой Блоком, но – развенчивание очередного школьного мифа о Революции, как о великом событии 20 века. Нет никакого мистического, романтического ореола, но есть пьяный бессмысленный фарс. Конечно, для понимания ключевых моментов пародирования, нужно знать текст оригинала, чтобы не упустить остроту отдельных вышучиваемых моментов. Также нужно обратить внимание на даты написания текста, чтобы понять нигилистическую подоплёку этой пародии-перевёртыша – в которую донбасский автор вложил своё разочарование во всех этих бесконечных украинских «перестройках», «построениях незалежности», «системных кризисах» и тому подобных майданах.

В русле пародийных осмеяний всех и вся, автор не оставляет без внимания современников – Линор Горалик, Юлию Долгановских, Александра Кабанова, и др. Показателен в этом отношении именно последний персонаж поэтического небосвода. «Бегство от смерти на мове врага» – колюще-рубящий ехидно-сатирический заряд сразу вложен название, и чтобы понять контекст, нужно знать первоисточники. Поэтому, чтобы менее заряженному читателю дать хоть немного кабановского нарратива, наш Александр демонстрирует развёрнутую цитату. Впрочем, это становится одной из его основных задач для введения в стиль и других, избранным им пиитов. Происходит всё та же деконструкция: пародист, лихо воспроизводя стиль А.Кабанова, однако же, уверенными саркастически-абсурдными взмахами пера, смещает его с почётного места «поэта-пророка», выставляя его шутом и импровизатором, ловкачом словесных формул. Многоплановый охват  социокультурных, исторических, автобиографических, литературных слоёв создаёт полифонический абсурд. Лирическая напряжённость низводится до комизма, фарса. Кабановское циничное обещание «засадить смерти по самые помидоры» отзывается «чтением виршей», и поначалу, она действительно бежит от этого, но в постскриптуме – ударяя жёстким личностным сарказмом по двуличной натуре, пародист высмеивает старания поэта: «зря ужом извивался промеж языков», «псевдорусский, недоукраинский», и недвусмысленно намекает, что «лютая смерш… подбирается с тыла». То есть клоунада часто заканчивается фарсом, а фарс может быть кровавым.
Наверное, всё же, смешного тут совсем мало, а основной мотив – сюрреализм, абсурд, стремящийся к апогею в показательном разложении ницшеанского высшего человека. Торжественную интонацию Кабанова пародист заменяет разговорной небрежностью и абсурдной конкретикой, а историко-политический масштаб — карнавальной буффонадой.

И чем дальше – тем больше хочется размахнуться руке и раззудеться авторскому плечу. И в пародийном размышлении «Бомжественной Одиссеи» он такой замах предпринимает.

Для того, чтобы соорудить объёмное сочинение под названием «Бомжественная одиссея», необходимо глубокое погружение в тему, подразумевающее не просто знание, но осмысление и, соответственно, переосмысление в ироническом плане литературных движений и связанных с ними ключевых моментов всемирной истории. Что автор и сделал. И состоялась многомерная литературная пародия, разветвленно обыгрывающая мифологию «Одиссея» Гомера.

Понятно, что основным стимулом к переоценке ценностей стал роман  Дж.Джойса «Улисс» с его модернистской заумью, не рассчитанной на рядового читателя. Соответственно, родилась и воплотилась идея создания гротескного образа в лице современного маргинала-интеллектуала – Одиссея-бомжа сотоварищи. Героями пародии выступают «Сыны и дщери праздные сивушной юдоли», пропахшие окурками-бычками, будто дарами моря. Ну да, вот – одна из алогичностей, которые ненавязчиво разбросаны повсюду по тексту, здесь: «бычки» в значении «окурки» автор абсурдно стыкует с бычками-рыбами. Ведь должно же быть хоть что-то морское?, так нате вам! Но маршрут группы вырисовывается далеко не морской, а вполне земной, и путешествие и возвращение домой отбросов общества проходит по отбросам городским – по свалкам от района к району. Родную Итаку для них символизируют – «грот под люком», «теплотрасса», «контейнеры помойные у дома №8». А героические испытания сводятся к проходу под аркой – как бы между Сциллой и Харибдой. Циклопы умаляются до трёхглазых дядек-слесарей с фонариками во лбу. А настоящим хозяином, хранителем и оберегателем Итаки, вместо Одиссея, выведен Ментор Паламедыч – городовой-полицмен. 

Убийственную иронию над «элитарной снобистсткой культурой» наш автор вкладывает в уста героев, почёсывающих чресла, «базарящих на арго, цитирующих Гомера». Тем самым подчёркивается разрыв между культурной памятью и реальностью. Эпический размах доведён до абсурда путём излюбленного автором стилевого смешения. Архаизмы и книжная лексика («длань», «власа», «речет», «се», «пенаты») соседствуют с приблатнённо-дворовой феней: «итить», «засирать», «паршивый Одиссей на берегах Одессы». Это и создаёт эффект комической нестыковки, заумной бессмыслицы, разрыва между ожидаемым и действительным, «эпический» тон применяется к намеренно сниженным, маргинальным, вульгарным событиям. Бомжи рассуждают высоким штилем о священно-научных материях, например, о «Ленте Мёбиуса как знаке бесконечности».

Гиперболизируя персонажей и действия, автор достигает обериутских высот обессмысливания:  «Прогнившие палаты бытия обрушены / На их больные главы».
Происходит игра в игру, герои будто разыгрывают перед нами театрализованное представление Гомерического Джойса. Поскольку роман «Улисс» сам по себе является переложением, то эта пародия – переложение переложения. Интертекстуальность интертекстуальности, аллюзия аллюзии. Но вместе с тем, постоянное авторское жонглирование мифами и культурными кодами создаёт трагикомический образ некой современной саги. Нагромождение и переработка имён в одно сплошное литературное имя:  Бодлер, Джойс, фантасты «Генри Лайон Олди» становятся Лайоном О. Генри, Д'анте, и Боккаччо сливаются с «ибн Шекспиром», Иосифы вбирают в себя всех известных реальных и нереальных людей-персонажей. Автор намеренно даёт волю фантазии и имитирует джойсовский интертекстуальный хаос. Культура становится маской, театром в театре, неотличимой от жизни в литературе и от литературы в жизни. Реальность и подмена реальности сливаются в один нераспутываемый клубок. И «Земную жизнь пройдя вдоль теплотрассы», наши маргинальные персонажи исчезают, растворяются  «На дне глубоководных размышлений / Об архетипах сумрачных пространств».

И даже псевдоучёные ремарки в виде пост-постскриптумов пародируют комментарии литературоведов к «Улиссу», в них автор, не останавливаясь на достигнутом, натянув маску псевдолитературоведа, уже прямо заявляет (опп-) позицию по отношению к  учёным «высокомудрым» почитателям «магнум опуса», всячески поющим ему осанну: «графомания бывает столь интеллектуально-софистична…», что изобличить её обычными художественными средствами не представляется возможным. Разве только в виде пародирования. 

Итак, давайте определимся с выводами. Чем примечательны представленные в книге авторские литературные пародии? Прежде всего, Александр Товберг не просто копирует стили, но пропускает их через призму иронии, превращая пародию в самостоятельный жанр и таким образом, опосредованно высказывается по ключевым вопросам, затрагивающим сферу общих культурологических интересов. Деконструируя поэтические каноны, он показывает их условность, в качестве основных методов используя смех как инструмент критики — от бытовой до экзистенциальной. Оперируя на поле альтернативной поэтики, применяя низовые и абсурдные приёмы комического, он делает их средствами художественного высказывания
Полифоничность стилей, да и вообще – умение адаптировать стиль пародируемого автора под свои  запросы, языковая изобретательность, постоянная пластичная речевая игра, небезосновательно подсказывает нам и читателю, что авторские эксперименты в пародийном жанре будут продолжаться и порадуют нас новыми смешными находками. 

Максим Ус,
неформальный журналист, недоучившийся филолог, недосотоявшийся литератор, недоокончивший Литературный институт имени А.М. Горького, маргинальный критик всего и вся.

рис. МСВ

1-13.12.25