Музей

Я ненавидела последнюю субботу сезона. В эту субботу мама устраивала инвентаризацию музея.

Сначала — книги. Она снимала их с полок одну за другой, тяжёлые, в переплётах из бутафорской кожи, пахнущие не чернилами, а нафталином и славой. «Полное собрание сочинений». Никто не собирался их читать — их собирали. По подписке, раз в месяц, как письма из несуществующей страны. Я должна была помогать: подавать чистую сухую салфетку, принимать и подавать книги. Мама протирала каждую обложку, сдувала невидимую пыль с золотого тиснения, проверяла, не отклеился ли корешок. Её движения были ритуальны, почти священны. Раз в год мне разрешалось читать одну книгу из коллекции — по списку, утверждённому школьной программой. «Капитанскую дочку», «Детей капитана Гранта». Я возвращала том с таким видом, будто отпускала на волю редкую птицу.

— Это не для чтения, — говорила мама, ловя мой голодный взгляд на «Трёх мушкетёрах». — Это — фонд.

Фарфор был следующим. Его хранили в глухом серванте за стеклом, которое никогда не открывалось просто так. В ту субботу стекло отпирали. На стол, застеленный белой скатертью, выносили сервиз: нежно-голубой, с тончайшими, будто воздушными, белыми цветами. Немецкий. Редкий. Каждую чашку, каждое блюдце мама поднимала на свет, ища сколы. Их не было. Эти чашки никогда не использовались. Они ждали.

— Чего? — спросила я однажды.

— Приёма, — не глядя на меня, ответила мама.

— Какого приёма?

Она не ответила. Приём, видимо, был тем же, что и визит королевы — событием из параллельной реальности, ради которого и существовала наша квартира.

Хрусталь был последним и самым страшным. Его было много. Он стоял везде: на комоде, на пианино, на специальных полках, встроенных в стену. Вазы, бокалы, салатницы. Они ловили свет и дробили его на тысячи холодных, радужных зайчиков. Их тоже мыли. Я должна была держать, а мама — натирать до скрипа специальной тряпочкой. Я боялась дышать. Мир в те минуты сужался до хрупкости стекла в моих ладонях.

— Это инвестиция, — говорила мама. — Материальные ценности.

Моя комната была единственным местом, свободным от музея. Здесь были обычные книги, зачитанные до дыр, обычная чашка и пластмассовый буратино на кровати. Это была территория жизни, а не отсроченного существования.

Перелом случился, когда мне было шестнадцать. Я готовилась к экзамену по истории и искала в кладовке атлас. На нижней полке стеллажа, под стопкой газет, я нашла папку. В ней были не документы, а фотографии. Старые, потрёпанные. На одной — моя мама, лет двадцати, сидит на подоконнике в общежитии. На столе перед ней — две эмалированные кружки и общая кастрюля с картошкой. Она смеётся. По-настоящему, до слёз, запрокинув голову. Я никогда не видела её такой.

Я долго смотрела на фотографию. Потом взяла её, вышла в зал, где мама расставляла после «уборки» хрустальные вазы на пианино.

— Мама, — сказала я. — Кто это?

Она обернулась, взгляд её скользнул по фотографии, и лицо стало гладким, пустым, как фарфоровая тарелка.

— Откуда ты это взяла? Убери на место.

— Но это же ты. Ты смеёшься.

— Убери, — её голос стал тонким, как стекло перед тем, как треснуть. — Это не имеет значения.

В тот вечер я играла на пианино. Не гаммы, а что-то яростное, Шопена, кажется. Играла так, что корпус инструмента дрожал. Сверху, с полированной поверхности, соскользнула хрустальная ваза — та, что всегда стояла посередине, самая большая, с гранями, как у алмаза. Она упала на паркетный пол с таким звуком, будто разбилось не стекло, а тишина. Надтреснутый, высокий, бесконечно длящийся звон.

Я замерла. Мама выбежала из кухни. Она не кричала. Она смотрела на осколки, и её лицо было странным — не злым, а опустошённым. Как будто разбилась не ваза, а какое-то важное правило, закон, который скреплял наш мир.

— Всё, — тихо сказала она. — Всё.

Она не наказала меня. Она просто убрала осколки, аккуратно, тряпочкой, и больше никогда не ставила хрусталь на пианино. Только тяжёлый фарфоровый канделябр, который не сдвинуть с места.

Прошли годы. Родителей нет. Квартиру продали. Книги, фарфор и хрусталь переехали ко мне — как наследство и как обвинение.

Первое время они стояли в коробках. Потом я начала распаковывать. По одной вещи в месяц. Как когда-то приходили книги по подписке.

Я не стала протирать книги от пыли. Я стала их читать. Ту самую коллекционную «Графиню де Монсоро», собрание Стендаля, тома Пушкина и Толстого. Заворачивалась в плед, пила чай из той самой немецкой чашки — нежно-голубой, с воздушными цветами. Чай был крепким, обычным. На чашке появился первые, почти невидимые следы от чая и чайной ложки.

Хрустальные вазы я расставила на полках в гостиной, где их могли задеть, где на них падал живой, а не музейный свет, где я использовала их для цветов, салатов, фруктов. Одна, самая маленькая, уже разбилась — её смахнул кот. Я выбросила осколки, не пытаясь склеить.

И я повесила в рамку ту самую фотографию. Ту, где мама смеётся над кастрюлей с картошкой. Поставила её на комод, рядом с хрустальной вазой.

Теперь суббота у меня — не для инвентаризации. Я просто живу среди этих вещей. Иногда беру в руки фарфоровую чашку, смотрю на свет и вижу не идеальную глазурь, а те, почти невидимые трещины и царапины, которые есть на всех вещах. И мне кажется, я наконец-то начинаю понимать, чего они ждали все эти годы. Не приёма. Не королевы. Они ждали, чтобы их наконец-то перестали бояться. Чтобы их использовали. Чтобы они жили. Даже если это значит — получить трещину, скол, след.

Они ждали, чтобы их наконец-то полюбили не за ценность, а за то, что они просто есть. Как любят старую, потрёпанную фотографию, на которой твоя мама ещё не хранительница музея, а просто девчонка, счастливая от того, что у неё есть кастрюля картошки и тот, кто сидит напротив, заставляя её смеяться.


Приглашаю на свою страницу в
Стихи ру https://stihi.ru/avtor/veronique28
и мой творческий блог
VK https://vk.com/akademiyaliderstva