Тот, кто остаётся

ТОТ, КТО ОСТАЁТСЯ



Посвящается тем, кто забывает —
и тем, кто помнит за них.

Посвящается любви,
которая не умеет говорить —
но не перестаёт быть.
 
* * *
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  ДИАГНОЗ
* * *
АНДРЕЙ
Отец позвонил в три часа ночи.
За сорок восемь лет жизни он звонил мне, может быть, раз двадцать. Всегда — по делу, коротко, без предисловий. «Мать в больнице». «Похороны в субботу». «С днём рождения, будь здоров».
В три часа ночи он не звонил никогда.
— Андрей, — сказал он. Голос ровный, как всегда. — Мне нужно тебе кое-что сказать.
Я сел в кровати. Сердце уже знало — голова ещё нет.
— Что случилось?
Пауза. Отец никогда не делал пауз. Он был хирург — решения принимаются мгновенно, сомнения убивают.
— Я получил результаты обследования, — сказал он. — Болезнь Альцгеймера. Ранняя стадия, но прогрессирующая.
Я молчал.
— Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Хорошо. Я хотел, чтобы ты знал. Не от врачей, не из документов. От меня. Пока я ещё могу это сказать.
Он говорил так, будто сообщал о результатах чужих анализов. Отстранённо, профессионально. Так он говорил всегда — с пациентами, с коллегами, с семьёй. Одинаково со всеми.
— Папа...
— Не надо, — перебил он. — Я не хочу обсуждать. Я просто информирую. Спокойной ночи.
Гудки.
Я сидел в темноте, держал телефон. Экран погас. Тишина.
Мой отец умирает. Нет — хуже. Мой отец исчезает. Клетка за клеткой, воспоминание за воспоминанием. Человек, который резал живую плоть и возвращал людей с того света — не сможет вспомнить моё имя.
И первое, что я почувствовал — стыдно признаться — было не горе.
Было облегчение.
* * *
ТЕТРАДЬ ВИКТОРА
12 марта
Пишу это, пока могу.
Диагноз подтверждён. МРТ, когнитивные тесты, консультации. Всё сходится. Атрофия гиппокампа, снижение метаболизма в височных долях. Классическая картина.
Я видел сотни таких снимков. Чужих. Показывал родственникам, объяснял прогноз. Теперь — свой.
Странное чувство. Не страх — я не боюсь смерти, видел её слишком много. Что-то другое. Любопытство? Да, пожалуй. Профессиональный интерес: что я буду чувствовать, когда начну терять себя?
Эту тетрадь буду вести, пока смогу. Фиксировать изменения. Документировать распад. Может быть, это пригодится кому-то. Может быть — только мне. Неважно.
Виктор Карлович Ланге, 74 года. Хирург, 45 лет практики. Начинаю последнюю операцию. На этот раз — на себе.
* * *
ВИКТОР
Свет.
Много света. Откуда? Окно. Да. Окно.
За окном — деревья. Зелёные? Нет. Жёлтые. Осень. Или весна? Есть разница?
Руки. Мои руки. Смотрю на них. Пятна, вены, кожа тонкая, как бумага. Это — мои руки? Они держали скальпель. Они зашивали раны. Они... что-то ещё. Важное. Не помню.
Женщина входит. Лицо знакомое. Имя — нет. Она улыбается. Приносит что-то. Еду? Лекарства?
— Доброе утро, Виктор Карлович. Как спали?
Виктор Карлович. Это я. Да. Виктор.
— Хорошо, — говорю. Слово выходит правильное. Хорошо.
Она ставит поднос. Уходит. Я смотрю на еду. Не голоден. Или голоден? Тело не говорит. Тело молчит.
Свет меняется. Облако? Солнце? Тень ползёт по стене, медленно, как... как что? Было слово. Нет слова.
Красиво.
Просто — красиво.
* * *
АНДРЕЙ
Я не ездил к нему три месяца.
После того звонка — не мог. Находил причины: работа, пациенты, командировка. Всё — ложь. Я просто не мог смотреть, как он рассыпается.
Или — не хотел смотреть, как он становится человеком.
Всю жизнь отец был монолитом. Скала, лёд, сталь — выбирай метафору. Я не помню, чтобы он обнимал меня. Не помню, чтобы он говорил «молодец» или «я горжусь тобой». Я помню его спину — он всегда уходил. На операцию, на дежурство, в кабинет.
Мать говорила: «Он так любит, Андрюша. Просто не умеет показать».
Я ей не верил. Теперь она мертва, и спросить не у кого.
* * *
Когда я наконец приехал — июнь, жара — сиделка открыла дверь.
— Он в саду, — сказала она тихо. — Хороший сегодня день. Узнаёт.
Узнаёт. Теперь это — событие. Мой отец узнаёт меня. Праздник.
Я вышел на террасу.
Он сидел в кресле, лицом к саду. Тот же сад, что и тридцать лет назад: яблони, которые сажал дед, грядки, которые любила мать, скамейка, на которой я читал, пока отец работал. Всё то же — и всё другое. Запущенное, заросшее. Как он сам.
— Папа.
Он повернулся.
И я увидел то, чего не видел никогда.
Его глаза — всегда острые, оценивающие, холодные — были мягкими. Не пустыми — именно мягкими. Как у ребёнка. Или как у человека, который больше не сражается.
— Андрей, — сказал он. — Ты приехал.
— Да.
— Хорошо. Садись.
Я сел рядом. Молчали. Это было нормально — мы всегда молчали. Но раньше молчание было стеной. Сейчас — чем-то другим.
— Красивый день, — сказал он вдруг.
Я посмотрел на него. Отец никогда не говорил о погоде. Никогда не говорил «красивый». Это были не его слова.
— Да, — ответил я. — Красивый.
Он улыбнулся. Я не помнил, когда последний раз видел его улыбку.
— Я забываю, — сказал он просто. — Много забываю. Иногда — страшно. Но иногда... — Он замолчал, подбирая слова. — Иногда — легко. Как будто снимаю пальто. Тяжёлое пальто. Которое носил всю жизнь.
Я не знал, что сказать.
— Ты — врач, — сказал он. — Как я. Или не как я. Не помню. Но ты понимаешь. Мозг — машина. Ломается. Это нормально. Всё ломается.
— Папа...
— Я не жалуюсь. — Он поднял руку — останавливая. — Я наблюдаю. Интересно. Всю жизнь я был... — Он нахмурился, ищя слово. — Закрытый. Да. Закрытый. Теперь — двери открываются. Не я открываю. Сами.
Он посмотрел на меня. Прямо, долго.
— Ты хороший человек, Андрей. Я должен был говорить это раньше. Не говорил. Теперь говорю. Пока помню.
У меня перехватило горло.
— Не надо, — сказал он мягко. — Не плачь. Всё правильно. Всё хорошо.
Я не плакал. Но что-то внутри — что-то, что было заперто сорок восемь лет — треснуло.
* * *
ТЕТРАДЬ ВИКТОРА
18 марта
Забыл имя медсестры. Помню лицо, помню голос — имя ушло. Записал на листке, ношу в кармане. Нелепо.
Руки ещё помнят. Сегодня чистил яблоко — автоматически, точно, как скальпелем. Тело помнит то, что забывает голова. Мышечная память — последняя крепость.
Думаю о пациентах. Тысячи за сорок пять лет. Скольких я спас? Скольких — не смог? Лица плывут, сливаются. Это — потеря? Или освобождение?
Вчера видел фотографию жены. Лена. Её звали Лена. Красивая женщина на фото. Я любил её? Наверное. Не помню, как это — любить. Помню, что она плакала часто. Из-за меня? Наверное.
Сын приезжал. Андрей. Большой, взрослый. Когда он вырос? Был мальчик — стал мужчина. Я пропустил.
Что я не пропустил?
Операции. Конференции. Статьи. Дежурства.
Это было важно. Тогда — было. Сейчас — не уверен.
* * *
3 апреля
Сложно писать. Буквы путаются. Слова уходят.
Сегодня сидел в саду. Смотрел на дерево. Долго смотрел. Не думал — смотрел. Дерево — большое, старое. Кора — серая, с трещинами. Листья — молодые, светлые.
Красиво.
Раньше не видел. Не было времени. Всегда спешил. Куда?
Теперь — некуда спешить. Теперь — только смотреть.
Это — болезнь? Или — выздоровление?
* * *
ВИКТОР
Птица.
За окном — птица. Маленькая, серая. Прыгает по ветке. Поворачивает голову — быстро, резко. Смотрит на меня? На что-то другое?
Я смотрю на неё. Она — на меня.
Между нами — стекло. Тонкое, прозрачное. Она не знает, что оно есть. Думает — воздух. Я знаю. Или — знал? Стекло. Слово. Ещё помню.
Птица улетает.
Пусто.
Нет — не пусто. Ветка качается. Небо — голубое. Облако — белое. Всё — есть. Просто птицы нет. Но она была. Или будет. Какая разница?
* * *
Человек входит. Мужчина. Большой. Лицо — знакомое. Очень знакомое. Как... моё? Нет. Похоже на моё. Но моложе. Кто?
— Папа, — говорит он.
Папа. Это — я? Значит, он — сын. У меня есть сын.
— Да, — говорю. Правильное слово? Кажется, да.
Он садится рядом. Берёт мою руку. Тёплая рука. Большая. Я смотрю на наши руки — его и мою. Похожи. Те же пальцы, длинные. Те же вены. Одна кровь.
— Как ты себя чувствуешь?
Чувствую? Как — чувствую?
Я ищу внутри. Что там? Тело сидит. Сердце бьётся. Воздух входит, выходит. Это — чувства?
— Хорошо, — говорю.
Он смотрит на меня. В глазах — вода? Слёзы?
— Папа. Ты помнишь, кто я?
Помню? Что значит — помнить?
Он — знакомый. Родной. Что-то внутри знает его. Не голова — глубже. Он — часть меня. Вышел из меня. Или я из него? Нет, наоборот. Он — мой. Моя кровь.
— Ты — мой, — говорю.
Он плачет. Почему? Я сказал плохое?
— Нет, — говорит он. — Ты сказал хорошее. Очень хорошее.
Хорошее. Значит — правильно. Я улыбаюсь. Он улыбается. Слёзы и улыбка — вместе. Странно.
Красиво.
* * *
АНДРЕЙ
Он не помнит моего имени.
Но он помнит — что я его.
Это больше, чем он давал мне, когда помнил всё.
* * *
Я ехал домой и думал. Несколько часов за рулём, пустая трасса, закат в зеркале заднего вида.
Всю жизнь я ждал от отца... чего? Признания. Одобрения. Любви. Простых слов: «Ты — хороший. Я — горжусь. Ты — мой».
Он не давал. Не мог или не хотел — какая разница. Я злился, потом смирился, потом просто перестал ждать. Построил свою жизнь — без него, параллельно ему, назло ему.
И вот — он забывает. Рассыпается. Исчезает.
И вдруг — даёт то, что я ждал.
«Ты хороший человек, Андрей».
«Ты — мой».
Поздно?
Или — вовремя? Единственное время, когда он мог это дать — когда перестал быть собой?
* * *
Я психиатр. Я знаю, как работает мозг. Лобные доли — контроль, торможение, «супер-эго». Когда они повреждены — человек расторможен. Говорит то, что думает. Делает то, что чувствует. Это — симптом. Патология. Распад.
Но что если это — правда?
Что если всю жизнь отец чувствовал — и прятал? Любил — и не мог сказать? И только теперь, когда «я» рассыпается, когда контроль уходит — правда выходит наружу?
Что если болезнь — не враг, а... проводник? К тому, что было заперто?
Я не знаю.
Но я поеду к нему снова. Завтра. И послезавтра. И пока он ещё здесь — хоть как-то здесь — я буду рядом.
Впервые в жизни — буду рядом с отцом.
* * *
ТЕТРАДЬ ВИКТОРА
29 апреля
Сын приезжает часто. Как его... Андрей. Да. Андрей.
Сидим в саду. Молчим. Или говорим — не помню. Хорошо. С ним — хорошо. Почему? Не знаю. Просто — хорошо.
Руки уже не слушаются. Пишу медленно. Буквы пляшут. Это смешно. Или грустно? Не чувствую разницы.
Вчера — или когда? — смотрел на свои руки. Долго. Они делали... что-то важное. Резали. Зашивали. Спасали. Теперь — просто лежат. Как листья. Упали с дерева. Лежат.
Это — я? Эти руки, это тело, эта голова? Или я — что-то другое? Что смотрит на всё это?
Вопрос. Нет ответа.
Нет — неправильно.
Нет вопроса. Нет ответа.
Есть — свет. Окно. Дерево.
Есть — это.
Достаточно.
* * *
15 мая
Писать трудно. Последний раз?
Андрей рядом. Сын. Мой.
Всё — хорошо.
Всё
* * *
ВИКТОР
Белое.
Много белого. Потолок? Облако? Нет — потолок. Комната.
Лежу. Тело лежит. Тяжёлое.
Рядом — кто-то. Тёплое. Рука держит мою руку.
— Папа.
Голос. Знакомый. Родной.
Поворачиваю голову. Лицо. Глаза — мокрые. Рот — улыбается. Вместе — мокрые глаза и улыбка. Так бывает? Бывает.
— Я здесь, — говорит голос.
Здесь. Хорошее слово. Здесь — значит, не там. Здесь — значит, рядом. Здесь.
Хочу сказать что-то. Слова — где? Ушли. Все ушли. Остались... что? Не слова. Что-то другое.
Сжимаю руку. Его руку. Тёплую.
Он понимает?
— Я тоже, — говорит он. — Я тоже тебя люблю.
Люблю. Слово. Что значит?
Нет — не слово. Это. Вот это. Рука в руке. Глаза в глазах. Здесь. Вместе.
Это — люблю.
Теперь знаю.
* * *
Свет.
Много света.
Иду? Нет — не иду. Нет ног. Нет тела. Есть — только свет.
И голос. Далёкий? Близкий? Нет расстояния.
— Папа, я здесь.
Да.
Ты здесь.
Я — здесь.
Всё — здесь.
Всегда — было.
* * *
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  АНАМНЕЗ
* * *
АНДРЕЙ
Я начал искать отца в его вещах.
Не сразу — через несколько недель, когда стало ясно, что разговоры уходят. Он всё реже узнавал меня, всё чаще путал с кем-то — с коллегой, с братом, которого у меня нет, с самим собой молодым.
Но мне нужно было понять. Кем он был — до меня, до болезни, до льда?
В его кабинете — нетронутом, как музей — я нашёл ящик с фотографиями. Сотни снимков, навалом, без альбомов. Он никогда не был сентиментален.
И письма. Связка писем, перевязанная бечёвкой. Почерк — не его. Женский, летящий.
Мамин.
* * *
«Витя, любимый мой.
Ты снова на дежурстве, а я не могу спать. Андрюшка наконец уснул — температура спала, кажется, худшее позади. Напишу тебе, хоть ты и не любишь писем.
Я знаю, ты устаёшь. Знаю, что работа — это всё для тебя. Я не жалуюсь. Но иногда, Витя, мне хочется, чтобы ты посмотрел на меня так, как смотришь на операционное поле. С таким вниманием, с такой полнотой.
Глупо, да? Завидовать пациентам.
Твоя Лена»
* * *
Я читал до рассвета.
Письма были разные — ранние, восторженные; средние, усталые; поздние, почти пустые. История брака в конвертах. История угасания.
Он не отвечал. За все годы — ни одного письма от него. Она писала в пустоту, как в колодец. Слова падали и не возвращались.
И всё равно писала.
Я нашёл последнее — за месяц до её смерти.
* * *
«Витя.
Завтра операция. Ты знаешь прогнозы лучше меня. Я не боюсь. Удивительно — но не боюсь.
Я хочу, чтобы ты знал: я не жалею. Ни о чём. Ты дал мне то, что мог. Может, это было немного. Но это было твоё — и я благодарна.
Позаботься об Андрее. Он так похож на тебя — и так от этого страдает. Покажи ему, что ты его видишь. Хотя бы раз.
Я любила тебя. Каждый день, все эти годы. Даже когда было больно.
Твоя Лена»
* * *
Она умерла на операционном столе.
Не у него — он был слишком близким родственником. Но он стоял за стеклом и смотрел. Мне было тридцать восемь. Я приехал, когда всё кончилось. Он сидел в коридоре, руки на коленях, лицо — каменное.
— Папа...
— Она ушла, — сказал он. — Езжай домой. Я справлюсь.
Он не плакал. Ни тогда, ни на похоронах, ни после. Я думал — не любил. Не умел любить. Ледяной человек с ледяным сердцем.
Теперь, с её письмами в руках, я понял: он просто не умел показать. Всё было внутри — заперто, закопано, замуровано. И она знала. И любила его — такого.
А он не смог сказать ей. Ни разу за всю жизнь.
И теперь — не скажет никогда.
* * *
ТЕТРАДЬ ВИКТОРА
18 марта — продолжение
Нашёл сегодня её фотографию. Лена. Молодая, смеётся. Когда это было? Где?
Смотрел долго. Пытался вспомнить — её голос, её запах, как она двигалась. Не могу. Только лицо на фото. Плоское, неподвижное.
Я любил её?
Да. Наверное, да. Иначе — зачем эта боль? Вот здесь, в груди. Когда смотрю на фото — болит. Значит — любил.
Но что я ей дал? Пустой дом. Молчание. Спину, уходящую на работу.
Она заслуживала лучшего. Не меня.
Почему она осталась?
Потому что любила. Вопреки. Несмотря. Сквозь.
А я — не сказал ей. Ни разу. Думал — потом. Завтра. После операции. После конференции. После.
После — не бывает.
* * *
22 марта
Вспомнил сегодня. Ясно, чётко — как вспышка.
Андрей, маленький. Три года? Четыре? Болел, температура. Я пришёл с дежурства — ночь, усталость. Он не спал, ждал меня. Протянул руки: «Папа, посиди со мной».
Что я сделал?
Сказал: «Мне нужно поспать. Завтра». И ушёл.
Он смотрел мне в спину. Я чувствовал его взгляд. Не обернулся.
Сколько раз? Сколько раз я уходил, когда он протягивал руки?
Теперь он приезжает. Сидит рядом. Держит мою руку. Почему? Я не заслужил.
Но он — здесь. Вопреки. Несмотря. Сквозь.
Как она.
* * *
ВИКТОР
Женщина.
Фотография. Женщина смеётся. Волосы — светлые? Тёмные? Не вижу цвета. Старая фотография.
Кто?
Что-то внутри знает. Глубже слов. Глубже памяти. Это — моё. Она — моя.
Больно.
Вот здесь — в груди. Сжимает. Почему?
Рука трогает фотографию. Бумага — гладкая, старая. Лицо — не движется. Не дышит. Не смотрит.
Ушла?
Да. Ушла. Куда — не помню. Но — ушла.
Я не сказал ей.
Что — не сказал? Не помню слово. Важное слово. То, которое нужно говорить. Которое я не говорил.
Вода — в глазах. Течёт по щекам. Это — плакать? Я — плачу?
Первый раз?
Не помню.
Но — течёт. Не могу остановить. И не хочу.
Пусть течёт. Пусть.
* * *
АНДРЕЙ
Отец плакал.
Сиделка позвонила, напуганная: он нашёл фотографию матери и сидел с ней, слёзы текли по лицу, остановить не могла.
Я приехал. Он всё ещё сидел — фотография в руках, глаза мокрые. Но лицо — не страдающее. Другое.
Открытое.
— Папа.
Он поднял голову. Посмотрел на меня — и я увидел, что он не узнаёт. Не в этот раз.
— Она ушла, — сказал он. — Я не сказал ей.
— Что не сказал?
Он молчал. Искал слово — я видел, как он ищет, как оно ускользает.
— То, что нужно, — сказал наконец. — Главное слово.
Я сел рядом. Взял его руку.
— Она знала, папа. Она всегда знала.
— Откуда?
— Из писем. Она писала тебе. Много лет. Ты читал?
Он смотрел на меня. Не понимал — или понимал что-то другое, глубже слов.
— Она знала, что ты любишь. Даже если ты не говорил. Женщины — знают.
Он смотрел на фотографию.
— Красивая, — сказал.
— Да.
— Моя?
— Твоя. Ваша. Сорок лет вместе.
— Сорок лет...
Он замолчал. Я думал — всё, потерял нить. Но он вдруг сказал:
— Мало. Нужно было — больше. Другого. Не знал — как.
— Я знаю, папа. Я тоже не знаю — как.
Он посмотрел на меня. Впервые — узнал.
— Андрей.
— Да.
— Ты — как я.
— Да.
— Не будь — как я.
Он сжал мою руку. Крепко — откуда силы?
— Говори. Пока можешь. Не жди. После — не бывает.
* * *
АНДРЕЙ
Я вернулся домой за полночь.
Жена спала — или притворялась. Мы давно не разговаривали. То есть — говорили: «Передай соль», «Я задержусь», «Спокойной ночи». Слова, которые ничего не значат.
Как отец. Как он с матерью. Как я — с ним.
Наследственность. Не генетика — что-то другое. Паттерн, шаблон, колея. Мы повторяем родителей, даже когда клянёмся быть другими.
Я стоял в дверях спальни, смотрел на её спину.
Катя. Двадцать два года вместе. Двое детей, выросших и уехавших. Пустой дом, параллельные жизни.
Когда я последний раз говорил ей — главное слово?
Не помню.
* * *
Я подошёл, сел на край кровати. Она не двигалась.
— Кать.
— М?
— Ты не спишь.
— Не сплю.
Молчание. Привычное, густое.
— Я был у отца.
— Знаю.
— Он плакал сегодня. Первый раз в жизни.
Она повернулась. В темноте — блеск глаз.
— Он... помнит?
— Нет. Почти нет. Но что-то — помнит. Маму. Что не сказал ей. Главное.
Молчание.
— Кать. Я не хочу — как он. Не хочу ждать, пока мозг сломается, чтобы сказать тебе.
— Что сказать?
Я искал слова. Они были — трудные, ржавые, слишком давно не использовал.
— Что ты — важная. Что я — идиот. Что двадцать два года я был рядом и не здесь. Как отец. Как он — со мной.
Она молчала.
— Я не знаю, можно ли это починить. Но я хочу попробовать. Если ты — хочешь.
Тишина.
Потом — её рука нашла мою в темноте.
— Я хочу, — сказала она.
* * *
ТЕТРАДЬ ВИКТОРА
5 апреля
Сегодня — хорошо. Ясность. Редко теперь.
Сын был. Андрей. Мы говорили. О чём — не помню. Но было — хорошо. Правильно.
Он — другой. Когда-то — злой? Нет — обиженный. На меня. Теперь — нет. Что-то изменилось. В нём? Во мне? В нас?
Может, это — всё, что нужно. Не слова — присутствие. Не объяснения — просто быть рядом.
Лена знала. Была рядом — несмотря на всё. Я не понимал. Теперь — начинаю.
Поздно? Или — вовремя?
Нет времени. Есть — только сейчас.
Сейчас — я здесь.
Сейчас — он рядом.
Достаточно.
* * *
10 апреля
Снова
пишу
трудно
буквы
прыгают
хочу сказать
что
что?
не помню
но — важное
Андрей
прости
нет — не то
спасибо
да
спасибо
что — здесь
* * *
ВИКТОР
Руки.
Смотрю на руки. Лежат на одеяле. Чужие? Мои?
Пальцы — длинные. Умели что-то. Что? Не помню. Умели — важное. Точное. Острое.
Теперь — просто лежат.
Не грустно. Просто — так.
* * *
Дверь. Кто-то входит. Человек. Знакомый — как?
Лицо. Глаза. Моё лицо? Нет — другое. Но — похожее. Откуда?
Он садится. Берёт мою руку. Держит.
Тепло.
— Привет, папа.
Папа. Слово. Знаю это слово. Значит — он мой. Я — его папа. Он — мой... сын? Да. Сын.
— Привет.
Он улыбается. Глаза — мокрые. Почему? Грустно ему? Или радостно?
Не понимаю. Но — хорошо. Он — здесь. Этого — достаточно.
— Я принёс фотографии, — говорит он. — Хочешь посмотреть?
Фотографии. Картинки. Лица. Да — хочу.
Он показывает. Одну, другую.
— Это — ты, молодой. Видишь? В белом халате.
Я — молодой. Халат. Белый. Был — такой? Наверное.
— А это — мама. Помнишь?
Женщина. Смеётся. Красивая.
Что-то — внутри. Больно и хорошо — вместе.
— Помню, — говорю. Правда? Не знаю. Но — чувствую. Это — важно.
— А это — я, маленький. На руках у тебя.
Маленький. Ребёнок. На руках.
Смотрю долго.
Мои руки держат его. Маленького. Крепко. Осторожно.
— Это — ты?
— Да, папа. Это я.
Он — маленький — и он — большой — рядом. Один и тот же? Как?
Не понимаю. Но — чувствую.
Слёзы. Опять. Много.
— Я держал тебя.
— Да.
— Не отпускал?
Он молчит. Долго.
— Иногда отпускал, — говорит. — Но это нормально, папа. Так бывает.
— Нет. Не нормально.
Смотрю на него. На взрослого. Большого. Моего.
— Не отпускай, — говорю. — Своих. Не отпускай.
Он плачет. Я плачу. Вместе.
Хорошо.
* * *
 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  ТИШИНА
* * *
АНДРЕЙ
Последние недели — быстро.
Как вода в воронке: сначала медленно кружит, потом — ускоряется, ускоряется, и вот — уже уходит.
Он перестал ходить. Потом — говорить. Потом — есть.
Но глаза — глаза оставались. До самого конца — живые, смотрящие. На меня, на свет в окне, на что-то, чего я не видел.
Я переехал к нему. Отпуск, потом — больничный. Катя поняла. Или — начала понимать. Мы учились заново — говорить, касаться, быть рядом. Медленно, неловко, как подростки. Но — учились.
Каждое утро я сидел с отцом. Держал руку, читал вслух — не для него, для себя. Мамины письма, старые книги, иногда — просто молчал.
Он не отвечал. Но иногда — сжимал пальцы. Слабо, едва заметно. Как будто говорил: слышу. Я здесь.
* * *
ВИКТОР
Свет.
Всегда теперь — свет. Откуда? Отовсюду. Изнутри?
Нет слов. Слова — ушли. Давно? Недавно? Нет времени. Нет «давно» и «недавно». Есть — это.
Тепло. Рука. Чья-то рука держит мою. Знакомая. Родная.
Лицо. Смотрю — не вижу? Нет — вижу. Другое вижу. Не лицо — свет внутри. Свет смотрит на меня. Я смотрю на свет.
Одно.
* * *
Звуки. Голос. Читает что-то. Слова — не понимаю. Но звук — красивый. Течёт, как вода. Вода — что это? Было слово. Было — много воды, текла... река? Море?
Нет слов.
Есть — звук. Голос. Рядом.
Хорошо.
* * *
Боль?
Нет. Раньше — была. В голове, в теле, везде. Теперь — нет. Тело — далеко. Как одежда. Лежит, но — не я.
Что — я?
Вопрос. Старый вопрос. Всю жизнь — вопрос.
Теперь — нет вопроса.
Есть — это. Свет. Тепло. Рука.
Ответ.
* * *
АНДРЕЙ
Врач сказал: дни. Может — часы.
Я сидел рядом, не уходил. Катя приехала, сидела со мной. Не говорили — просто были.
Ночью — тишина. Только его дыхание, редкое, хриплое. И мониторы — тихий писк.
Я смотрел на него. На лицо — незнакомое теперь, осунувшееся, старческое. И знакомое. Моё лицо через тридцать лет. Те же брови, тот же нос, та же складка у рта.
Всю жизнь я злился, что похож на него. Теперь — принимал. Это — я. Это — он. Это — одно.
* * *
Под утро — он открыл глаза.
Ясные. Совсем ясные — как никогда за последние месяцы. Как будто туман рассеялся.
Он смотрел на меня. И — узнал. Я видел — узнал. Не имя, не роль — меня.
— Папа.
Он не мог говорить. Губы двигались — беззвучно. Но я читал. Или — чувствовал.
Сын.
Спасибо.
Всё хорошо.
Он поднял руку — последним усилием — и коснулся моей щеки. Ладонь сухая, невесомая, горячая.
Первый раз.
Первый раз в жизни — он коснулся моего лица.
И последний.
Рука упала. Глаза закрылись. Дыхание — ещё несколько вдохов, редких, долгих. Потом — тишина.
Монитор запел ровную ноту.
Я держал его руку.
Не плакал. Не мог — пусто было, светло, странно.
Катя плакала. Врачи входили, что-то делали. Я не видел. Смотрел на его лицо — мирное, чужое, родное.
Он ушёл.
Нет — он остался.
Здесь. Во мне. В моих руках, в моём лице, в том, как я буду касаться щёк своих детей.
* * *
ТЕТРАДЬ ВИКТОРА
Последняя страница
Не дата. Не слова.
Только — рисунок. Детский, корявый.
Два человека. Большой и маленький. Держатся за руки.
И солнце. Много солнца.
* * *
 
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
  СВЕТ
* * *
АНДРЕЙ
Полгода спустя.
Осень снова. Год прошёл — или вечность? Листья падают, как тогда, когда он сидел в саду и говорил: «Красивый день». Он был прав.
Я прилетел в родительский дом — разбирать вещи. Откладывал, не мог. Теперь — смог.
Катя рядом. Мы снова — вместе. Не «снова» — иначе. Впервые, может быть. Учимся.
Дети приехали — редкость. Взрослые, свои жизни. Как я когда-то. Но — приехали. Помочь? Нет — быть рядом. Это важнее.
* * *
Кабинет отца.
Всё на местах. Книги, дипломы, снимки с конференций. Жизнь, застывшая в предметах.
Я открыл ящик — тот самый, с фотографиями. И нашёл — на дне, под всем — ещё одну тетрадь.
Старую. Не ту, которую он вёл в болезни. Другую — раннюю. Дата на первой странице: 1982 год. Год моего рождения.
* * *
«Сегодня родился сын.
Андрей. Лена выбрала имя. Хорошее имя.
Держал его на руках — маленький, красный, кричащий. Страшно. Никогда не было так страшно — даже на первой операции.
Он такой хрупкий. Я могу сломать его, могу уронить, могу убить одним неловким движением.
Как мне защитить его от мира? Как мне не сломать его самому?
Не знаю.
Но буду стараться. Буду работать — чтобы у него было всё. Буду сильным — чтобы он мог опереться. Буду строгим — чтобы он вырос крепким.
Я не умею любить, как Лена. Не умею говорить, как она. Но я буду рядом. Всегда. Это — единственное, что я могу.
Мой сын. Андрей. Моя кровь.
Я постараюсь быть хорошим отцом.
Не знаю — получится ли»
* * *
Я читал и плакал.
Впервые за полгода — плакал. Не на похоронах, не в больнице — здесь, над тетрадью сорокалетней давности.
Он любил. Всегда. С первого дня.
Не умел показать. Не умел сказать. Но — любил.
«Буду рядом. Всегда».
Он был. По-своему, криво, неправильно — но был. Работал, чтобы я ни в чём не нуждался. Молчал, потому что не знал слов. Уходил, потому что боялся — сломать, испортить, ранить.
Он боялся любить. Потому что любовь — это уязвимость. А хирург не может быть уязвим.
И всё равно — любил.
* * *
АНДРЕЙ
Вечером мы сидели в саду. Вчетвером — я, Катя, дочь, сын. Семья.
Листья падали. Солнце садилось. Красиво.
Я думал об отце. О матери. О том, что они дали мне — и чего не дали. О том, что я даю своим — и чего боюсь дать.
— Пап.
Дочь. Двадцать пять лет, его черты — дедовские черты — в её лице.
— Да?
— Ты как?
Простой вопрос. Раньше я бы сказал: «Нормально». Пустое слово, защита.
— Не знаю, — сказал я. — Грущу. И радуюсь. Вместе. Странно, да?
Она подошла, села рядом. Положила голову мне на плечо. Когда она последний раз так делала? Не помню.
— Не странно, — сказала. — Так бывает.
Сын подошёл, сел с другой стороны. Ничего не сказал — просто был рядом.
Катя смотрела на нас. Улыбалась.
Семья. Настоящая. Не идеальная — настоящая.
Я обнял детей. Обоих. Крепко.
— Я люблю вас, — сказал. — Знайте это. Всегда.
Молчание.
— Мы знаем, пап, — сказал сын.
— Нет. Я должен говорить. Чтобы вы — знали. Не догадывались, не чувствовали — знали. Это важно.
Они молчали. Но — слышали.
И я продолжу говорить. Каждый день. Пока могу.
Пока — здесь.
* * *
ВИКТОР
Это — не глава. Не голос.
Это — то, что осталось.
* * *
Свет.
Нет границ. Нет тела. Нет имени.
Есть — только это.
И в этом — всё.
Сын. Жена. Руки, которые держали скальпель. Руки, которые держали ребёнка. Страх. Любовь. Молчание. Слёзы.
Всё — здесь. Всё — сейчас. Всё — одно.
Жизнь была — сном. Долгим, странным, болезненным, прекрасным.
Теперь — пробуждение.
Или — другой сон.
Или — ничего.
Какая разница?
Было — это.
Есть — это.
Будет — это.
Всегда.
* * *
Конец
* * *
Посвящается тем, кто забывает —
и тем, кто помнит за них.*
Посвящается любви,
которая не умеет говорить —
но не перестаёт быть.*