Бессмертный сантехник... ч. 3

Продолжение...

Вызов пришёл ранним  утром, в один из тех серых, промозглых дней, когда город кажется всем, как  отлитым из вечно влажного бетона.
Вызов  был в старый, но ухоженный дом в центре, с высокими потолками и лепниной. Квартира на третьем этаже. Дверь открыла девушка...

Её звали Маргарита.
Лет двадцати пяти, не больше. Не красавица в привычном, глянцевом смысле, но в ней была та ясность черт и спокойствие в глазах, что заставляло любой мужской взгляд  задержаться на ней.

Она была в простых джинсах и свитере, волосы собраны в  хвостик, на лице  следы небольшой усталости, но не уныния. Пахло чаем, кашей  и ароматной  вкусной выпечкой...

— Здравствуйте, проходите, — её голос был тихим и по домашнему  тёплым. — Извините за беспорядок. Кран на кухне совсем осатанел,  то течёт, то не течёт, а сейчас вообще перестал закрываться!

Беспорядка никакого  не было. Была жилая, очень уютная кухня с книгами на подоконнике, кактусом у окна и открытым ноутбуком на столе. Протекающий кран был однорычажным, дешёвой модели, где керамический картридж твёрдо решил, что с него уже  хватит...

Иван, как всегда, кивнул, снял обувь, разложил инструменты на расстеленной тряпке. Процесс был ему знаком до автоматизма: отключить воду, снять декоративную заглушку, выкрутить фиксирующий винт, извлечь рычаг, открутить прижимную гайку разводным ключом.

Он работал молча, сосредоточенно, чувствуя на себе её взгляд. Но это был не тот оценивающий, заинтересованный взгляд, как у  Елены из коттеджа. Это был взгляд наблюдательный, спокойный, почти изучающий его...

— Вы так уверенно всё делаете, — сказала она, наливая в это время чай  в другую чашку. — Как будто танцуете какой-то известный только Вам одному танец...

Иван на мгновение даже замер.
За тысячу лет ему делали много комплиментов, но этот был… очень уж  точен! Точно танец!

Ремонт для него и был таким постоянным  танцем.
Танцем с материей, с физикой, с историей, застывшей в этих трубах и механизмах...

— Практика, — буркнул он, вынимая старый, покрытый известковым налётом и треснувший картридж. — И нужен  новый картридж. У Вас точно  такой  есть?

— Нет, — она покачала головой. — Я даже не знала, что его нужно менять целиком. Думала, там всего  какая то прокладка!

— Прогресс, — сказал Иван, не без иронии. — Раньше была латунь, кожа, пакля. Можно было починить хоть сто раз. Теперь,  пластик и керамика. Ломается реже, но если сломалось,  только замена. Одноразовый век!

Он достал из сумки запасной картридж, универсальный, который подходил к большинству дешёвых смесителей:

— Вам повезло. Есть у меня точно  такой!

Он установил новый картридж, собрал кран, включил воду. Течь прекратилась. Рычаг двигался плавно, без скрипа.

— Готово!

— Так быстро? — удивилась она. — Я думала, будет целая эпопея...

— Не царское это дело, эпопея, — улыбнулся Иван, начиная убирать инструменты. — Хотя, в царские времена водопровод был редкостью. Носили воду из колодцев!

— Знаете, Вы сейчас  говорите странно, — задумчиво сказала Маргарита, опираясь о дверной косяк. — Точно, как мой дед. Он тоже всё вставлял в таком же  историческом  контексте.
Флюс для пайки мог сравнить с сургучом для писем, а протечку,  с размытым окопом. Он же был фронтовиком...

Иван почувствовал странный толчок где-то глубоко внутри. Тысячелетний лёд его отстранённости дал сейчас тонкую, едва заметную трещину. Он посмотрел на неё.
Она смотрела на него,  не как на функцию «сантехник», а как на обычного  человека. И видела что-то ещё...

— Ваш дед был мудрым человеком, — тихо сказал ей  Иван. — Всё в этом мире взаимосвязано. Ржавая труба и коррозия души. Засор и жизненный тупик. Герметик и… желание закрыться от от всего мира.

Он замолчал, поймав себя на том, что говорит слишком лично, почти исповедально. Он быстро выписал квитанцию, назвал скромную сумму...

Маргарита заплатила, но не отпустила его.

— Выпейте чаю, — сказала она уже  не как просьбу, а как констатацию факта. — Я как раз испекла штрудель. Одна не съем. А чай  остынет зря...

Он хотел отказаться сначала...
У него были другие вызовы.
И у него была тысяча лет привычки к одиночеству и осторожности...

Но он посмотрел на ее штрудель, на пар, поднимающийся от чашек, на её спокойное, открытое лицо, и слова отказа застряли в горле.

— На пять минут, — сказал он.

Они сидели за кухонным столом. Штрудель был идеальным. Чай   крепким и ароматным.
Они говорили о книгах (оказалось, она работала корректором в небольшом издательстве), еще говорили о старых домах, о том, как приятно, когда в доме всегда и всё работает.
Он ловил себя на том, что сейчас  говорит больше, чем за последние десять лет...
Не о трубах, а о всех смыслах и на все темы.
И она так внимательно слушала!

Не кокетливо, не из вежливости, а действительно слушала, кивая, и даже  задавая очень точные вопросы...

Когда он встал, чтобы уходить, между ними повисла небольшая пауза, но густая и какая то очень сейчас  значимая...

— Иван, — сказала она, называя его по имени впервые. — Спасибо. И не только за кран!

Он кивнул, не зная, что ей ответить и пошел к двери. На пороге она, запинаясь, произнесла:

— Я… я обычно вечером дома. Если что… с сантехникой. Или… если просто захочется поговорить. Мне с Вами… очень было  интересно...

Это был почти что намёк! Прозрачный, как родниковая вода. Но,  лишённый агрессии, напора, отчаяния. Это было ее вежливое  приглашение!
Тихое и очень ясное...

Иван провёл следующий день в состоянии, похожем на какое то  короткое замыкание. Его руки автоматически делали свою работу: уплотняли, закручивали, паяли.
Но мысли были там, на той кухне, с запахом вкусного и ароматного  штруделя.
С этим спокойным, ясным взглядом, который видел в нём не мастера, не призрака, а обычного  человека...

Страх сковал его, древний страх и очень знакомый.
Страх привязанности. Страх смотреть, как тот, кого ты любишь, будет  стареть, болеть, умирать на твоих глазах.
Он уже проходил этот путь.
И не один раз...

Каждый раз это было,  как отрезание части самого себя. Сначала,  медленное, мучительное отмирание.
Потом пустота, длящаяся десятилетиями. И потом тупая боль, превращающаяся в ещё один шрам на его бессмертной душе. Он давал себе всевозможные клятвы. Больше такого никогда! Никогда!

Но за тысячу лет он еще не встречал такого взгляда. Взгляда, который ничего не требовал от него, не идеализировал его, а просто… видел его таким... И почти принимал таким...
С дедушкиным штруделем и корректорской красной ручкой...

Вечером он стоял у своего фургончика, сжав в руке телефон. Город зажигал огни, и каждый огонёк был чьей-то жизнью, чьей-то конечной, хрупкой историей.

Его же история была бесконечной лентой, лишённой смысла, если на ней не было таких точек,  тёплых, ярких, пусть и обречённых однажды погаснуть...

Он набрал номер.
Не диспетчерской, а тот, что она оставила ему на квитанции.

— Алло? — это был её голос.

— Маргарита? Это Иван. Сантехник.

— Я знаю, — в её голосе послышалась улыбка. — Что-то случилось?

— Нет. Всё работает. Я… я подумал, что, возможно, стоит проверить соединения под раковиной. На всякий случай. Можно и вечером...

На другом конце провода повисла тишина. Потом:

— Приходите. Я буду дома...

Он купил по дороге бутылку хорошего красного вина, не зная, уместно ли это. Он шёл по лестнице, и его сердце, этот древний, почти забытый орган, стучало с силой, которой не было со времён, когда он бежал в атаку под Липицей или признавался в любви девушке с пепельными волосами в охваченной огнём Александрийской библиотеке...

Она открыла дверь.
Она была в том же свитере, волосы распущены. На кухне горел мягкий свет, на столе стояли две тарелки и свеча.

— Я подумала, что раз Вы идёте проверять трубы вечером, то, наверное, Вы голодны, — сказала она просто. — Суп вот остался. И еще есть  штрудель...

Они поели. Говорили сейчас меньше, чем тогда днём. Разговор вёлся взглядами, прикосновениями рук, когда она передавала ему хлеб, а он ей  соль.
Напряжение росло, но оно было не нервным, а густым, сладким, как тот воздух перед грозой, что он помнил с незапамятных времён...

Он, конечно, заглянул под раковину. Всё было идеально.

— Видимо, я хорошо поработал днём, — сказал он, вытирая руки.

— Видимо, — согласилась она, стоя в полуметре от него. Потом добавила: — А мне  просто захотелось придумать повод, чтобы Вы еще раз пришли ко мне!

Он не смог ничего ответить. Он смотрел на неё, и его тысячелетние плотины осторожности дали течь.
Он шагнул вперёд. Она не отступила.
Их губы встретились, и в этом поцелуе не было ни игры, ни какого то  соблазнения. Была их  встреча.
Странная, невозможная встреча конечного и бесконечного.

Но в этот момент бесконечное просто  забыло о себе...

Он остался. Той ночью, в комнате с высокими потолками и тенями от уличного фонаря за окном, он чувствовал биение её смертного сердца у своей груди, вдыхал запах её кожи, и ему казалось, что он, наконец, нашёл не просто смысл, а какой то надежный причал. Дом. Не место какое то, а  человека...

А наутро, когда первый свет прокрался в комнату и осветил её спящее, беззащитное лицо, на него нахлынул ледяной ужас...

Что он делает? Это же жестокость самого  высшего порядка. Он же  камень, брошенный в реку времени.
Она просто лист, плывущий по течению. Он будет вечно стоять на берегу, а она когда-нибудь уплывёт. Состарится. Поседеет. Её кожа покроется морщинами, её ясный взгляд помутнеет, её тёплые руки обессилят. А он будет наблюдать за этим?

День за днём. Год за годом!

Он, бессмертный, обречёт себя на медленную, растянутую казнь, казнь любовью. А её?

Она свяжет свою короткую, яркую жизнь с каким то призраком? С человеком, который не стареет, который будет вынужден исчезать и возвращаться с новым именем, когда соседи начнут задавать вопросы? Это был полный эгоизм. Преступный, слепой его  эгоизм!

Он осторожно встал, вышел на кухню, сел за стол, уронил голову на руки. Внутри бушевала целая  буря.

Древний инстинкт самосохранения, выкованный в горниле бесчисленных утрат, кричал ему сейчас:

— «Просто уходи! Пока не поздно!».

Но новое, хрупкое, едва родившееся чувство умоляло остаться. Хотя бы на миг! Хотя бы на этот её человеческий век...

Она вышла, накинув на плечи его же рабочую рубашку. Увидела его лицо.

— Что случилось? — её голос был полон тревоги.

— Маргарита… — он начал и понял, что не может лгать. Только не ей. — Я не могу быть с тобой!

— Почему? — она села напротив. — Ты женат? У тебя есть кто-то другой?

— Нет. Хуже ещё.

— Что может быть ещё хуже?

Он посмотрел ей прямо в глаза, в эти ясные, умные глаза, которые, как он теперь понял, были зеркалом его собственной, усталой души.

— Я не старею, Маргарита. Я не умру. Во всяком случае, не так, как все...

Она смотрела на него, не моргая:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мне уже  больше тысячи лет. Я не знаю, почему и как это! Но время на мне не останавливается, оно просто… не оставляет никаких  следов. Я был конюхом, монахом, солдатом, часовщиком за эту тысячу лет.
А теперь я  сантехник.
Я видел, как рождаются и умирают целые империи. Как меняются языки. Я хоронил… — его голос сорвался, — я хоронил многих. Тех, кого любил!

Он ждал смеха, недоверия, испуга. Она долго молчала, изучая его лицо, его руки.

— Ты ведь не шутишь так?, — констатировала она наконец.

— Нет.

— И это… правда? Ты действительно… бессмертный?

— Похоже, что да.

Она встала, подошла к окну, смотрела на просыпающийся город. Потом повернулась к нему:

— И что теперь? Ты уйдёшь? Потому,  что боишься снова хоронить?

— Я боюсь причинить тебе боль. Видеть, как я остаюсь прежним, а ты… — он не закончил.

— А я старею, — закончила она за него. — И умираю. И оставляю тебя одного с этой памятью?

Он кивнул, не в силах говорить.

— А ты спрашивал меня, чего я хочу? — её голос зазвучал твёрже. — Ты решил за нас обоих, что это жестоко. А для меня жестоко было бы узнать, что есть такой человек… такой, как ты… и потерять его сейчас, сегодня, из-за какой-то гипотетической боли в будущем?

Она подошла, взяла его лицо в свои тёплые, смертные ладони:

— Я не верю в твоё бессмертие до конца. В это невозможно поверить. Но я верю тебе!
Верю, что ты так чувствуешь. Что ты так живёшь. И если ты говоришь, что тебе тысяча лет… то, наверное, ты знаешь, чего ты сам  хочешь. Спроси себя! Не «что правильно для бессмертного», а «чего хочет Иван, который чинит краны и любит мой штрудель». Чего он хочет прямо сейчас?

Он смотрел в её глаза и видел в них не страх перед его вечностью, а мужество перед лицом этой конечности.

Она, чья жизнь,  миг по его меркам, была готова рискнуть всем этим мигом ради него.
А он, владеющий бесконечностью, дрожал от страха потерять крошечную её часть?

— Я хочу остаться, — прошептал он. — Хочу завтракать с тобой. Хочу слушать, как ты возмущаешься опечатками в рукописях. Хочу, чтобы ты поправляла меня, когда я начинаю нести околесицу про эти  свинцовые трубы. Я хочу этот миг. И все следующие миги, которые у тебя есть!

— Тогда оставайся, — сказала она просто. — А там… посмотрим. Может, твоё бессмертие,  это просто метафора. Может, ты просто очень усталый и мудрый человек. А может, и правда бессмертный. Но если ты решил провести со мной мою жизнь… я буду только счастлива. Я согласна быть с тобой. И быть твоей женой. Если захочешь...

Он обнял её, прижал к себе, чувствуя, как что-то невероятно древнее и окаменелое внутри него тает, уступая место чему-то новому, хрупкому и невероятно живому.

Он не знал, что будет завтра. Не знал, как они будут жить, когда его неизменность станет ей уже  заметна.
Не знал, выдержит ли его сердце очередную такую потерю.
Но он знал, что сейчас, в этой кухне, с этой женщиной, он, наконец, перестал быть просто бессмертным сантехником.
Он стал человеком, который любит и которого любят!
А это, возможно, и есть единственная форма вечности, которая чего-то стоит в этой жизни...

За окном занялся новый день.
В городе миллионы людей просыпались, шли на работу, сталкивались с бытовыми проблемами. Где-то капал кран, где-то засорялась канализация.

Иван знал, что он ещё будет ездить на вызовы. Будет чинить, спасать, видеть благодарность в глазах людей. Но теперь у него будет своя  точка отсчёта. Место, куда можно вернуться. И есть у него человек, который ждёт его...

Он не знал, правильный ли это выбор. Жестокий или милосердный. Для него или для неё.

Он знал только, что это его выбор, сделанный не умом бессмертного, а сердцем обычного и любящего  человека. А всё остальное…

Всё остальное покажет время! То самое время, которое было  его проклятием и теперь, возможно, стало его какой то уже  надеждой...