Улисс. Раздел I. Подраздел C. Блок 3. Лекция 43

       Раздел I. Историко-культурный контекст

       Подраздел С. Повседневная культура и быт

       Блок 3. Досуг и развлечения

       Лекция №43. Спортивные состязания: скачки, футбол, бокс

       Вступление

       Жаркий июньский день 1904 года в Дублине был насыщен не только привычными запахами пива и солёного морского бриза, но и особым, почти осязаемым электричеством предвкушения, которое витало в воздухе перед крупными спортивными состязаниями. Для дублинца того времени спорт представлял собой не просто досуг или пустое времяпрепровождение. Это был сложный, многогранный социальный язык — способ коммуникации и самоидентификации, скрытое политическое заявление и чистое зеркало, в котором с пугающей чёткостью отражались все трещины и глубинные напряжения колониального общества. Пока Леопольд Блум размышлял о покупке почки на завтрак, а молодой Стивен Дедал боролся с призраками своего прошлого, весь город жил в ритме, задаваемом скачками в Балсбридже, готовился к жарким футбольным матчам на лужайках Феникс-парка и с жаром обсуждал исход последнего нокаута на местном боксёрском турнире, где каждый удар был наполнен смыслом, выходящим далеко за пределы ринга.
       Джеймс Джойс, будучи проницательным диагностом и неутомимым картографом социального тела своего города, конечно же, не мог обойти вниманием эту всепоглощающую страсть. В «Улиссе» спорт — это отнюдь не нейтральный фон или декорация для действий персонажей. Он превращается в активную, организующую силу, которая структурирует само время и пространство романа, определяет социальные связи и маршруты его героев. Это особый мир, где ставки делаются не только на лошадей, но и на собственную идентичность и место в обществе, где драка на ринге может читаться как ясная метафора национально-освободительной борьбы, а футбольный матч — превращаться в символическое поле битвы за душу и будущее всего города. Чтобы по-настоящему понять Дублин Джойса, нужно обязательно заглянуть за забор ипподрома, подняться на деревянные трибуны стихийных стадионов и спуститься в душные, пропахшие потом и табаком подвалы, где куются характеры будущих чемпионов — эти места были нервными узлами городской жизни.
       Спортивные арены Дублина начала двадцатого века функционировали как уникальные социальные лаборатории, в котле которых сталкивались и смешивались интересы всех слоёв ирландского общества. Именно здесь, на трибунах и у тотализатора, аристократ в котелке мог оказаться плечом к плечу с грузчиком из порта, протестант-юнионист — спорить о шансах лошади с католиком-националистом, а ирландский борец за независимость — молча наблюдать за представителями британской администрации. Каждые скачки, каждый боксёрский поединок неизменно становились ареной негласного, но оттого не менее яростного противостояния, где на кон ставилось не только золото, но и национальная гордость, а спортивный результат мог восприниматься как знамение или политическое предсказание.
       Особое, почти сакральное место в этой сложной спортивной иерархии занимал бокс. Ринг в сознании дублинцев всё чаще превращался в красноречивый символ борьбы за независимость — это было то немногое место, где ирландский боксёр мог на равных, в честном поединке доказать своё право на уважение и существование в условиях колониального общества. Его победы, о которых кричали газетные заголовки, воспринимались публикой как маленькие, но значимые победы в большой, ещё не выигранной политической борьбе. Боксёры вроде Майкла «Дэна» Триси — известного ирландского чемпиона того периода — становились подлинными народными героями, живыми символами сопротивления и физической стойкости, их имена передавались из уст в уста, обрастая легендами.
       Ипподром в Балсбридже, в свою очередь, был далёк от образа невинного места для воскресных прогулок. Это был мощный социальный институт, целый микрокосм, где завязывались и проверялись на прочность деловые и личные союзы, заключались теневыми договорённости и решались судьбы. Здесь переплетались финансовые потоки, политические интриги и непомерные личные амбиции, а исход скачек порой имел самые что ни на есть практические последствия, влияя на расстановку сил в городском совете или на бирже. Сам Джойс, хорошо знакомый с атмосферой тотализатора, помещает эпизод на скачки в «Улисс», используя его как виртуозный инструмент для демонстрации всеобщей алчности, слепой веры в случай и иллюзорности любых ставок — как на лошадей, так и в жизни.
       Футбольные поля Дублина того времени постепенно превращались в важнейшее поле битвы за формирование национальной идентичности. Матчи, особенно против команд, ассоциируемых с британским присутствием, быстро перерастали в ожесточённое противостояние не только спортсменов, но и целых идеологий. Каждая забитая или пропущенная мяч воспринималась болельщиками на трибунах как знак свыше, как символическое указание на судьбу или дух нации. Стадионы становились мощнейшими пространствами формирования нового, коллективного ирландского сознания — здесь, в гуще общей страсти, рождались современные мифы и будущие легенды, а крики поддержки сливались в хор общего голоса.
       В этом насыщенном контексте спорт в «Улиссе» решительно выходит за узкие рамки простого развлечения или темы для светской беседы. Он становится одним из основных языков, на котором говорит и думает город, своеобразным зеркалом, в котором с различных углов отражается его мятущаяся, противоречивая душа. Через призму спортивных событий и разговоров о них Джойс мастерски показывает, как в кажущемся безобидном времяпрепровождении проявляются и обнажаются самые глубокие социальные разломы, политические противоречия и национальные травмы той переломной эпохи.
       Каждый отдельный спортивный поединок, описанный или упомянутый в романе, — будь то схватка на ринге или скаковая дистанция — представляет собой сжатый микрокосм всей дублинской жизни, точную модель, где в миниатюре сталкиваются и кипят те же интересы, амбиции и несбыточные мечты, что владеют городом в целом. Это места своеобразной проверки и обнажения истинной сущности человека, где социальные раны приоткрываются, а национальные обиды дают о себе знать. Спорт в джойсовской вселенной — это активный и полноправный участник повествования, сила, которая формирует распорядок дня, маршруты, разговоры и в конечном счёте — характер самого города и его обитателей.
       Через эту специфическую призму скачек, бокса и футбола Джойс раскрывает перед читателем сложную, плотную ткань дублинского общества, где тугими узлами переплетены классовые, религиозные и национальные противоречия. Спорт становится для писателя тем уникальным пространством — одновременно публичным и интимным — где эти скрытые противоречия выходят на поверхность, обостряются до предела и находят своё неизбежное, а иногда и трагическое отражение в поступках и судьбах его героев, навсегда связывая частную историю Леопольда Блума с большим дыханием истории Ирландии.

       Часть 1. Скачки: королевский спорт и демократия азарта

       Скачки в Ирландии начала века представляли собой уникальный и сложный культурный гибрид — здесь аристократические традиции английского землевладельческого дворянства, с их чёткими правилами и кодексом чести, сталкивались лоб в лоб со всепоглощающей, почти инстинктивной страстью ирландского простонародья к азарту и возможности внезапного изменения судьбы. Ипподром в Балсбридже, особенно в разгар летних соревнований, превращался в бурлящий, кипящий котёл, где на короткое, но напряжённое время стирались казавшиеся незыблемыми социальные границы. Лорды в цилиндрах и лакеи, присланные держать их лошадей, преуспевающие торговцы и экономящие каждую монету домохозяйки, служители порядка и вольнодумцы-литераторы — все они оказывались в плену одних и тех же неистовых эмоций, следя за стремительным, пыльным бегом лошадей по травяному кругу, забывая о своём положении в едином порыве надежды или отчаяния.
       Для ирландской аристократии и зажиточного протестантского класса, чья культурная ориентация была обращена к Лондону, скачки оставались важнейшим ритуалом светской жизни, демонстрацией статуса и неразрывности связей с метрополией. Однако истинную, дикую энергетику ипподрому придавала именно народная, демократическая любовь. Скачки были одним из немногих легальных и социально приемлемых способов для рабочего класса — докеров, извозчиков, фабричных работниц — испытать удачу, помечтать вслух о неожиданном выигрыше, который мог одним махом выплатить долги, снять камень с души и на миг изменить сам цвет будничной жизни.
       Букмекеры, эти ходячие символы надежды и расчёта, были ключевыми фигурами не только ипподрома, но и всего городского фольклора. Их знали в лицо, к их советам прислушивались с благоговением, а их конторы, часто расположенные в тёмных переулках, были нервными центрами неформального общения и подпольного обмена новостями. Джойс мастерски улавливает эту всеобщую, почти физическую одержимость. Вспомним, как практически все мужские разговоры в душных пабах так или иначе касаются утренних заездов и вечерних ставок, как газетные полосы, которые перелистывает Блум, пестрят сводками, прогнозами и рекламой тотализаторов. Даже мифический конь «Скачущий священник», на который ставит разгорячённая компания в эпизоде «Циклопы» — это не просто комический эпизод, а концентрированное выражение народной веры в чудо, смешанное с едкой антиклерикальной иронией, пародирующей саму идею божественного заступничества в делах чисто земных и денежных.
       Скачки были далеки от простого развлечения, представляя собой целый самостоятельный экономический феномен — оборот денег в дни больших заездов заставлял трепетать не только карманы игроков, но и местных торговцев, владельцев экипажей, хозяев закусочных. Это было и коллективное бегство от серой реальности, тот самый миг, когда унылая повседневность вдруг окрашивалась в яркие цвета почти осязаемой надежды на счастливый билет. В эти особенные дни пабы наполнялись гулом специфических разговоров о коэффициентах и фаворитах, улицы оживали особой лихорадочной энергией предвкушения, а весь город словно замирал, прислушиваясь к отзвукам копыт с далёкого поля в Балсбридже, затаив дыхание в ожидании результатов, которые для многих значили больше, чем парламентские дебаты.
       Ипподром на это время становился пространством рискованного социального эксперимента, своеобразной временной автономной зоной, где на короткий миг пересекались и смешивались разные, обычно разделённые миры. Здесь протестант-землевладелец по рассеянности мог пожать натруженную руку католика-конюха, богатый негоциант — перекинуться шутливым словом с бедным разносчиком газет, а местный житель — на короткое, но сладостное время забыть о непрекращающихся политических разногласиях. Скачки создавали уникальную, почти утопическую атмосферу временного равенства перед лицом слепой богини удачи, где титул и состояние ничего не значили перед волей непредсказуемой лошади.
       В этом сложном культурном феномене с болезненной чёткостью отражалась и подспудная национальная борьба. Многие ирландцы видели в скачках редкую возможность доказать своё превосходство, проявить свою значимость в рамках колониального общества на его же условиях. Победы лошадей, выращенных на ирландских лугах, воспринимались как маленькие, но звонкие победы всей нации, а успехи местных жокеев, вроде знаменитого наездника того времени Стива Донахью, становились предметом искренней национальной гордости и темой для бесконечных разговоров в каждой таверне.
       Джойс, будучи тонким и беспощадным наблюдателем социальных процессов, запечатлел эту уникальную, двойственную атмосферу в своём романе с почти научной точностью. Через призму скачек, их обсуждения и их последствий он показывает не просто способ развлечения дублинцев, но и глубокие социальные трещины эпохи, коллективные надежды и личные разочарования, трогательную веру в чудо и упрямое стремление к лучшей жизни, которое часто находило выход только в азартной ставке.
       В этом контексте ипподром закономерно становится работающей метафорой самого Дублина — города-лабиринта, где сталкиваются и расходятся разные миры, где причудливо сплетаются человеческие судьбы, где рождается и гаснет хрупкая надежда и где рушатся, рассыпаясь в пыль, самые смелые мечты. Скачки — это кривое, но точное зеркало ирландского общества, в котором отражается его жёсткая социальная структура, его внутренние противоречия и его глубинное, неистребимое стремление вырваться за предначертанные границы.
       Особое, почти магическое значение имели многочисленные традиции и суеверные ритуалы, неразрывно связанные со скачками. Существовал целый свод устных примет, которым с равным пиететом верили как аристократы у парадного входа, так и простой народ у задних ворот. Например, бытовало поверье, что если лошадь перед стартом переступит через тень своего собственного жокея, то заезд непременно будет удачным, а встреча с рыжим человеком по дороге на ипподром сулила невезение. Такие поверья создавали вокруг спортивных событий плотную атмосферу бытового мистицизма, где рациональный расчет шёл рука об руку с древними инстинктами.
       Немалую роль в придании скачкам дополнительного измерения играли и местные устные легенды, передававшиеся из поколения в поколение. Рассказывали истории о призрачных всадниках на лошадях цвета тумана, появляющихся на рассвете перед самыми важными заездами, о таинственных знаках на песке — следах неземных копыт, которые якобы безошибочно предсказывали исход скачек. Эти легенды, вплетаясь в ткань реального события, добавляли ему дополнительную, сверхъестественную привлекательность, превращая обычные соревнования в нечто большее — в столкновение человеческой воли с потусторонними силами.
       Интересной и социально значимой особенностью было то, что скачки иногда становились своеобразным, хотя и ненадёжным, социальным лифтом для одарённых ирландцев из низов. Талантливые жокеи, обладавшие почти симбиотической связью с лошадьми, и хитроумные тренеры, умевшие читать в животных как в открытой книге, могли подняться из самой бедности, со временем становясь уважаемыми и даже почитаемыми членами светского общества. Их успехи, о которых трубили газеты, воспринимались публикой как живое доказательство того, что в Ирландии есть свои, домашние герои, способные на равных конкурировать и побеждать признанных британских мастеров конного спорта, бросая вызов самому понятию колониального превосходства.
       В дни больших скачек физический облик города преображался до неузнаваемости. Улицы заполнялись празднично, хоть и с разным шиком, одетыми людьми, в воздухе витал особый, ни с чем не сравнимый аромат — едкая смесь запахов лошадиного пота, дорогих духов, уличной жареной рыбы и свежескошенной травы. Повсюду, как грибы после дождя, вырастали временные балаганы и ларьки, где с криком продавались дешёвые сувениры, лубочные картинки с лошадьми и сомнительные талисманы на удачу, а местные музыканты исполняли на расстроенных скрипках специальные, веками складывавшиеся мелодии, посвящённые скаковому духу и погоне за лёгкой наживой.
       Даже погода, казалось, подчинялась в эти дни особой, иррациональной логике. Моросящий дождь расценивался как дурное предзнаменование, срывающее все надежды, а ясный, солнечный день с бегущими по небу облачками считался несомненным знаком благосклонности судьбы. Метеорологические сводки в газетах того времени, например в «Фрименс Джорнэл», часто начинали свой прогноз именно с погоды для скачек в Балсбридже — этот факт красноречиво показывает, насколько глубоко это событие врастало в повседневный ритм и сознание города, определяя не только планы отдыха, но и общее настроение его жителей. После окончания заездов город не сразу возвращался к своему обычному, сонному ритму — пабы и трактиры были переполнены до предела ликующими победителями, скрупулёзно подсчитывающими выигрыши, и подавленными проигравшими, в сотый раз пытающимися понять, где была совершена роковая ошибка в расчётах. Этот вечерний час становился моментом всеобщей, почти исповедальной откровенности и странного братания, когда горечь утраты и эйфория удачи смешивались в едином алкогольном потоке бесконечных разговоров, оправданий и баек, растягивавшихся далеко за полночь. Джойс с присущей ему клинической точностью фиксирует этот коллективный психологический сдвиг — его персонажи, горячо обсуждая детали ставок и поведение лошадей, невольно раскрывают свои самые сокровенные надежды и затаённые разочарования, а сам ипподром в его изображении становится тем местом, где частная судьба человека на миг соприкасается с необузданной, стихийной судьбой животного, создавая хрупкую, волнующую и в конечном счёте обманчивую иллюзию контроля над собственной жизнью.
       В конечном счёте скачки в художественном мире Джойса — это не просто яркий бытовой эпизод, а фундаментальная модель вселенной, где всё подчинено слепому случаю, где безупречная родословная и прочное социальное положение могут быть в мгновение ока опровергнуты и осмеяны внезапным порывом никому не известной лошади. Это театр, где ставка — это искренняя молитва отчаявшегося, а стойка тотализатора — алтарь новой, сомнительной и притягательной религии наживы. Через эту призму писатель показывает Дублин как город, застрявший между вековой традицией и нервным азартом, между колониальным прошлым и смутным будущим, где каждый житель, от спесивого лорда до уставшего разносчика, на одну минуту становится азартным игроком, готовым поставить последнее на счастливый номер в бегах, которые никогда по-настоящему не заканчиваются, а лишь ненадолго замирают перед следующим заездом.

       Часть 2. Футбол: игра империи и рождение местного культа

       Если скачки с их четкой иерархией и погоней за статусом были унаследованным от англо-ирландской аристократии увлечением, то футбол в Ирландии 1904 года представлял собой куда более взрывоопасное и актуальное поле идеологической битвы. Эта игра, завезённая с Британских островов как элемент имперской культуры, быстро укоренилась в городской рабочей среде, но её смысл и назначение стали стремительно трансформироваться, попав на благодатную почву национального пробуждения. С одной стороны, футбол по правилам Футбольной ассоциации оставался «имперским» спортом, насаждаемым через престижные школы и армейские подразделения королевских войск. Игра в регби, в частности, прочно ассоциировалась с протестантскими элитными учебными заведениями вроде колледжа Святой Коломбы в Ратфарнеме, символизируя собой британские ценности командного духа, беспрекословной дисциплины и физической выносливости, которые рассматривались как подготовка к управлению империей.
       С другой стороны, параллельно и часто в прямом противостоянии зарождался и набирал силу совсем другой футбол — гэльский. Гэльская атлетическая ассоциация, основанная в 1884 году Майклом Кьюсаком и другими патриотами, целенаправленно и жестко создавала собственные, исконно ирландские виды спорта — гэльский футбол и хёрлинг — как мощное оружие культурного национализма и ответ британскому влиянию. Ассоциация ввела знаменитое «правило 27», которое до 1971 года запрещало её членам не только играть в «чужие» игры, такие как футбол или регби по английским правилам, но даже посещать эти матчи в качестве зрителей. Это создавало на улицах Дублина уникальную и щекотливую ситуацию, когда простое спортивное предпочтение превращалось в прямой и рискованный политический манифест, а выбор мяча мог определить твою судьбу в местном сообществе.
       В Дублине 1904 года эти два непримиримых мира вынужденно сосуществовали, изредка пересекаясь лишь на уровне простых горожан, которые могли тайком, украдкой смотреть «не те» матчи где-нибудь в переулках Бакруш. Джойс, всегда чуткий к таким подспудным конфликтам идентичности и внутреннему раздвоению, тонко отражает это социальное напряжение в своих текстах. Молодые люди из его романа — и реальные, и вымышленные — живут и дышат в этом расколотом, идеологически заряженном спортивном ландшафте. При этом уличный футбол, в который могли гонять самодельный мяч мальчишки из бедных кварталов вроде тех, что окружали Норт-Стрэнд, был стихийным и свободным от навязанной сверху идеологии, представляя собой чистую, простую радость движения и сиюминутного азарта.
       Однако для образованных молодых людей из национальных школ или университетских колледжей, подобных самому Стивену Дедалу, выбор между регби и гэльскими играми мог стать мучительным внутренним жестом, красноречивым символом болезненного разрыва или вынужденного примирения с ожиданиями семьи и окружения. Футбольные поля и городские пустыри превращались в важнейшие лаборатории, где формировалась мужская солидарность нового типа — уже не только патриархальная или соседская, но и отчасти политизированная, заряженная энергией будущих перемен.
       Интересно, что гэльский футбол отличался от привычного европейского варианта не только сводом правил, но и глубинной народной философией. В нём разрешалось и передавать мяч руками, и нести его, делая каждые четыре шага, что делало игру более динамичной, непредсказуемой и физически грубой, напоминающей древние народные забавы. Эта сознательная архаизация символизировала радикальный разрыв с чопорными британскими традициями и попытку создания собственной, подлинно ирландской спортивной идентичности, уходящей корнями в мифическое доанглийское прошлое.
       Парадоксально, но именно через эту спортивную шизофрению с болезненной очевидностью проявлялась глубинная двойственность всего ирландского общества начала века. С одной стороны — страстное стремление к независимости и культурной автономии, а с другой — невольное желание быть частью современного мира, где футбол по общим правилам уже становился универсальным языком международного общения, и отказ от него мог означать самоизоляцию на задворках прогресса.
       В этом накалённом контексте спортивные стадионы и лужайки превращались в настоящие арены национальной борьбы, где каждый матч воспринимался его участниками и болельщиками не как игра, а как символическая битва за идентичность и будущее. Победа местной команды в гэльском футболе становилась маленьким праздником национального возрождения, а редкий успех ирландской сборной по регби в международных соревнованиях — сложносочинённым доказательством способности конкурировать на мировой арене, не отрекаясь полностью от имперского наследия.
       Джойс с присущей ему иронией подмечает, как через, казалось бы, невинный спорт проявляется всю сложную социальную стратификацию дублинского общества. Элитные школы вроде Бельведера или колледжа Святой Коломбы культивировали регби как спорт джентльменов, рабочие кварталы и сельские приходы массово увлекались гэльским футболом под эгидой Гэльской атлетической ассоциации, а городские улицы и пустыри оставались последней вольной территорией свободного, неидеологизированного футбола-побоища, чьи правила рождались и умирали в течение одной игры.
       Эта нарочитая спортивная поляризация зеркально отражала куда более глубокие и тревожные процессы в обществе, раздираемом гражданской войной ещё до её фактического начала. Выбор вида спорта или футбольного клуба неумолимо становился безошибочным индикатором политических взглядов, социального статуса и даже религиозной принадлежности. Даже простое, на первый взгляд, решение — на какой матч пойти в воскресенье — могло рассказать о человеке и его семье больше, чем громкая фамилия или диплом престижного учебного заведения.
       Футбол в Дублине той переломной эпохи был далёк от того, чтобы быть просто игрой или досугом. Он превратился в ключевое поле битвы за души и сердца молодого поколения, в место формирования новой, ещё не сформулированной до конца ирландской идентичности, где причудливо и болезненно переплетались кельтские традиции и модерновая современность, национальная замкнутость и универсальные спортивные идеалы.
       Особую, почти мистическую роль играли в этом процессе локальные спортивные клубы, которые становились центрами формирования новых социальных связей и гражданских институтов. В их стенах и на их полях завязывались знакомства, создавались союзы, формировались будущие политические лидеры и рождались дискуссии, далёкие от спорта. Спортивная форма — полосатый свитер регбиста или традиционная рубашка игрока в хёрлинг — превращалась в красноречивый символ принадлежности к определённой группе и лагерю, а командные победы на национальных соревнованиях становились поводом для искренней, выплеснутой на улицы всеобщей гордости.
       Немаловажно, что крупные спортивные события того времени, будь то финал Всеирландского чемпионата по хёрлингу или международный матч по регби в Лэнсдаун-Роуд, часто сопровождались стихийными массовыми гуляниями, где на короткое время стирались жёсткие социальные границы. На время матча забывались партийные разногласия и религиозные распри, и люди самых разных убеждений объединялись в едином, слепом порыве эмоциональной поддержки своей команды, видя в ней воплощение своих чаяний.
       В этом специфическом контексте спортивные стадионы Дублина становились гигантскими тиглями социального эксперимента, где в реальном времени проверялись и отливались идеи национальной идентичности, где формировались новые формы общественной солидарности и где из толпы рождались легенды о народных героях-спортсменах, равных которым, как казалось восторженным болельщикам, не было ни в одной другой стране на свете.
       Через призму этих спортивных страстей и противостояний Джойс показывает читателю, как в недрах ирландского общества начала двадцатого века происходила мучительная трансформация традиционных ценностей и как на глазах рождалась новая, гибридная культура, отчаянно пытавшаяся сочетать в себе мятежное национальное и общечеловеческое современное, почвенное традиционное и чужеродное инновационное. Этот конфликт, разыгранный на зелёном поле, оказывался куда более пронзительной и точной метафорой состояния нации, чем любые парламентские дебаты.

       Часть 3. Бокс: поэзия насилия и социальный лифт

       Бокс в Дублине рубежа веков представлял собой мир жёстких, почти театральных контрастов, стоявший глубоко особняком даже на пёстрой и разрозненной спортивной карте города. В отличие от скачек с их намёком на аристократизм и светские манеры или футбола с его массовостью и идеологическим пафосом, бокс был глубоко маргинальным, подпольным и в то же время невероятно популярным в народе зрелищем. Бои часто проводились в импровизированных, полулегальных условиях — на грязных задних дворах пабов в районе Монтджой, в сырых полуразрушенных ангарах дублинского порта, на скрипучих арендованных сценах мюзик-холлов, где запах крови смешивался с ароматом дешёвого джина.
       Зрителями этих кровавых спектаклей были почти исключительно мужчины из самой что ни на есть рабочей среды — грузчики и докеры с реки Лиффи, отпускные солдаты из местного гарнизона, мелкие торговцы и извозчики. Атмосфера на таких потасовках намеренно воссоздавала дух древних гладиаторских боёв — невыносимая теснота и духота, едкий запах пота, махорки и прокисшего пива, неистовые, хриплые крики, сопровождающие каждую ставку. Для многих молодых парней из трущоб Норт-Стрэнд или Либертис, подобных тем, что описаны в рассказах «Дублинцев», бокс был не просто спортом, а одним из очень немногих, отчаянных путей к личной славе и деньгам, способом вырвать у судьбы кусок мяса силой собственных кулаков.
       История ирландского бокса этого периода — это настоящая эпопея, полная имён самоучек и ярых бойцов, вышедших из кромешной нищеты и сумевших завоевать чемпионские титулы в промоутерских залах Англии и Америки. Их оглушительный успех воспринимался двояко — как сугубо личная победа над обстоятельствами и одновременно как национальный триумф для многомиллионной ирландской диаспоры, жаждавшей своих героев. Боксёр в массовом сознании, от Нью-Йорка до Дублина, превращался в архетипический образ упорного, физически мощного и несгибаемого ирландца, вечно бьющегося против враждебных обстоятельств и вечно выходящего на ринг жизни с подбитыми глазами, но с высоко поднятой головой.
       Джойс, с его пристальным интересом к телесности, ритуализированному насилию и низовой эстетике, не мог пройти мимо этой специфической, грубой красоты. Эпизоды агрессии в «Улиссе», будь то словесная перепалка с Гражданином в «Циклопах» или финальная галлюцинаторная потасовка в «Цирцее», часто строятся по неумолимым законам боксёрского поединка — здесь есть чёткая провокация, разведка, затем удар наотмашь, парирование, клинч и нокдаун. Даже знаменитая сцена, где забитый Блум воображает себя благородным боксёром, защищающим честь жены Молли, — это остроумная и горькая пародия на использование спортивного клише для раскрытия его мещанских комплексов и глубоко запрятанных мачистских желаний.
       Бокс для Джойса был чистейшим, неразбавленным выражением дублинского мачизма, той грубой, приземлённой мужской энергии, которая одновременно и подавляла его героев, и формировала их характер, закаляя в унижениях. В этом беспощадном контексте ринг становился исчерпывающей метафорой всей жизни, где каждый бой был не просто спортивным состязанием, а элементарной борьбой за физическое выживание, за право быть услышанным, за своё ничтожное место под хмурым ирландским солнцем.
       Особое, почти отцовское место в экосистеме дублинского бокса занимали тренеры и промоутеры, которые почти всегда были выходцами из тех же вонючих трущоб и переулков, что и их подопечные. Эти люди, вроде реального персонажа того времени Джека Мак-Олифа, знали все подводные камни и тонкости подпольного боксёрского бизнеса, умели находить алмазные таланты среди отбросов общества и ковать из них настоящих чемпионов, не гнушаясь при этом сомнительными сделками. Их роль выходила далеко за рамки спортивной — они становились социальными лифтами, а иногда и роковыми соблазнителями для молодых бойцов, предлагая им славу ценой здоровья и часто самой жизни.
       В этих душных, пропахших льняным маслом и кровью боксёрских клубах формировалась особая, замкнутая субкультура со своими строгими ритуалами, устными традициями и насыщенным сленгом. Здесь молодёжь учили не только правильной стойке и хуку справа, но и своеобразной жизненной мудрости улиц — умению держать удар, не терять лицо в проигрыше, чувствовать противника. Здесь завязывались пожизненные дружбы и смертельные обиды, здесь из уст в уста передавались легенды о полумифических, непобедимых героях прошлого, способных, как говорили, одним ударом свалить быка.
       Интересно, что бокс стал в ту эпоху своеобразным живым мостом между застывшей в бедности Ирландией и её буйной, амбициозной диаспорой по ту сторону океана. Ирландские боксёры, добившиеся успеха в Ливерпуле или на аренах Бруклина, возвращались домой в ореоле триумфаторов, их победы над англичанами или американцами воспринимались соотечественниками как неоспоримое доказательство силы и стойкости всей нации. Они превращались в ходячие символы сопротивления, живые примеры того, как можно силой воли и кулаков преодолеть любые, самые непреодолимые преграды колониального существования.
       Через призму бокса с его обнажённой жестокостью Джойс показывает самую тёмную, неприглядную изнанку дублинской жизни, где насилие было не просто зрелищем для толпы, а повседневным способом выживания и социального взаимодействия. Здесь, в этих клубах и на этих рингах, рождалась и действовала особая, неписаная этика, где превыше всего ценились физическая стойкость, честность в бою — пусть и кровавом — и верность данному слову, поскольку иного закона в этом подполье просто не существовало.
       Боксёрские поединки в их понимании превращались в своеобразный народный театр, где разыгрывались архетипические драмы жизни и смерти, где до предела обнажались и проверялись на прочность человеческие характеры, где из побоев рождались местные легенды. И хотя этот мир был насквозь маргинальным и жестоким, он обладал необъяснимой притягательной силой и своей особой, чёрной эстетикой, которую Джойс, знаток человеческих низов, мастерски уловил и отразил в плотной, фактурной прозе своего романа.
       В дублинском боксе существовала своя сложная, почти феодальная иерархия, свои почитаемые герои и презираемые антигерои. Устные легенды о великих поединках прошлого, вроде боя ирландца Дэна Доннелли с английским чемпионом, передавались из поколения в поколение, обрастая новыми фантастическими подробностями и деталями с каждым пересказом в пабе. Каждый значимый бой становиться событием, о котором судачили месяцами, каждая победа земляка — поводом для немой гордости целого рабочего района, доказывающей, что и здесь могут рождаться короли.
       Боксёрские клубы, эти неприветливые залы с грушевидными мешками и потёртыми канатами, становились для многих молодых людей из низов подлинными университетами улиц. Здесь они получали не только физическую закалку, но и суровые, неэлегантные уроки жизни, здесь учились выживать в жестоком мире, полном обмана и силового давления, здесь исподволь формировались их характер, их кодекс чести и всё их дальнейшее мировоззрение.
       В этом параллельном мире царили свои неписаные правила и законы чести, которые зачастую в корне противоречили официозной викторианской морали, царящей наверху. Здесь в почёте была грубая сила духа, железная верность данному слову и простая, животная способность постоять за себя и своих. Бокс превращался не просто в спорт, а в фундаментальный способ самоутверждения личности, в единственный доступный метод доказать свою значимость обществу, которое отказывалось замечать тебя в ином качестве.
       Через призму боксёрских поединков, их подготовки и их последствий Джойс показывает, как в человеке под влиянием ярости и азарта пробуждаются самые архаичные и разные качества — от внезапного благородства до холодной жестокости, от слепого самопожертвования до голого эгоизма. Это мир, где каждый трёхминутный раунд — это сжатая до предела маленькая жизнь, где каждый точно нанесённый удар — это шаг к славе или к забвению, где каждый поединок на залитом потом ринге — это последняя, отчаянная возможность изменить свою судьбу, сбив с ног другого такого же несчастного.

       Часть 4. Крикет, велоспорт и другие грани спортивного ландшафта

       Помимо трёх основных китов — скачек, футбола и бокса — спортивная палитра Дублина начала двадцатого века была невероятно богата другими, менее заметными, но не менее значимыми красками, каждая из которых освещала под определённым углом новую грань сложного общества. Крикет, например, выступал таким же явным и недвусмысленным маркером «английскости» и лояльности короне, как и регби. Его оплотами служили протестантские частные школы вроде колледжа Святой Коломбы, университетские колледжи Тринити, а также фешенебельные кварталы, где селились представители колониальной администрации и их семьи. Сама игра в крикет на идеально подстриженной зелёной лужайке представляла собой тщательно отрепетированный ритуал поддержания имперской идентичности в чужеродной и часто враждебной среде. Для католического большинства, для дублинцев с Монтджой или из Либертис, крикет чаще всего оставался чужеродной, скучной и абсолютно непонятной игрой, прямым символом чопорной, холодной и намеренно недоступной культуры угнетателей.
       Совершенно иной, бьющей через край энергией был заряжен велоспорт, переживавший в те годы на британских островах настоящий всенародный бум. Велосипед — эта стальная конструкция с колёсами разного размера — стал для многих живым символом модерна, личной свободы и невиданной доселе социальной мобильности. Он позволял молодому клерку или студенту вырваться за пределы своего прихода, совершить самостоятельную поездку в загородный Да;лки или даже дальше, что было немыслимой роскошью и неслыханной вольностью для его отца всего поколением ранее. Велосипедные клубы, такие как «Дублинский клуб велосипедистов», становились вольными пространствами для флирта и светского общения молодёжи из разных сословий, слегка размывая и разрушая традиционные барьеры. Проводились и азартные велогонки на треке в Кингстауне, привлекавшие внимание праздной публики. Джойс, всегда мастер точной, выверенной детали, отмечает этот новый вид транспорта в ткань романа — мелькающие в городской суете велосипедисты становятся органичной частью уличного ритма, знаком меняющегося времени.
       Нельзя забывать и о традиционных, почти забытых ныне народных забавах вроде метания тяжёлого молота или местных, исконных видов борьбы «в обхват», которые ещё теплились в сельской местности, но в быстро урбанизирующемся городе уже стремительно отходили на второй план, вытесняемые организованным спортом. Каждый из этих видов деятельности создавал свою особенную субкультуру, свои тайные места встреч, своих немудрёных героев и свою систему ценностей, вместе образуя под ногами у джойсовских персонажей сложную, пёструю мозаику, которую писатель с скрупулёзностью этнографа и поэта запечатлел на страницах «Улисса», даже если и не выводил их на первый план повествования.
       Крикетные клубы, вроде того, что базировался в Феникс-парке, становились не просто спортивными площадками, а центрами формирования и консолидации особой социальной элиты, островком Англии в ирландском море. Здесь, между подачами и перебежками, завязывались важные деловые знакомства, заключались негласные сделки, обсуждались вполголоса острые политические вопросы. Сама игра в крикет была далека от простого спорта — это был целый комплексный ритуал, включающий строгие, неписаные правила поведения, безупречный белый дресс-код и особый, слегка высокомерный этикет, отточенный в пабблик-скулз. Игроки должны были не только отбивать мяч, но и соблюдать безукоризненную форму, использовать специальную, интуитивно непонятную посторонним терминологию и неукоснительно следовать негласным правилам джентльменского поведения, где проявление излишних эмоций считалось таким же проступком, как и ошибка в игре.
       Велоспорт породил не только новый способ передвижения, но и целую новую моду, новые профессии и новый уклад жизни. На улицах города, как грибы, вырастали мастерские по ремонту и сборке велосипедов, специализированные магазины спортивных товаров, предлагавшие самые последние модели «сейфети-байков», а также ателье, шившие особые костюмы для велосипедистов — укороченные брюки для мужчин и рискованные шаровары для женщин. Это был настоящий социальный феномен, меняющий физический и психологический облик города и ежедневные привычки его жителей. Велосипедные прогулки большими компаниями стали излюбленным способом воскресного досуга, особенно среди прогрессивной молодёжи, стремившейся к независимости, здоровому образу жизни и свободе передвижения, которую не могла обеспечить ни одна конка.
       В этой пёстрой дублинской спортивной сцене отражалась и медленно вызревавшая гендерная проблематика. Женщины, пусть с огромным трудом, постепенно начинали участвовать в некоторых спортивных мероприятиях, хотя и встречали яростное сопротивление консервативного общества, видевшего в такой активности угрозу морали и здоровью. Велоспорт стал одним из первых и наиболее демократичных видов спорта, приоткрывшим двери для представительниц прекрасного пола, что привело к появлению специальных, осторожных женских клубов и крайне редких, но сенсационных соревнований, за которыми следил весь город, смесью любопытства и осуждения.
       Традиционные ирландские виды спорта, такие как метание молота или борьба на поясах, упорно сохранялись в основном в сельской местности Коннемары или графства Керри, но и там они постепенно трансформировались под влиянием современности, теряя обрядовый смысл и превращаясь в туристическую аттракцию. Эти полузабытые занятия становились для национально настроенной интеллигенции важным символом связи с мифическими корнями, с подлинной национальной идентичностью, сознательно противопоставляя себя чопорным и навязанным британским спортивным традициям.
       Любые, даже самые незначительные, спортивные мероприятия того времени становились своеобразным поводом для невольных социальных экспериментов. На трибунах и вокруг площадок пересекались судьбы людей из разных слоёв общества, завязывались неожиданные, подчас скандальные знакомства, рождались и тут же обсуждались новые политические и культурные идеи. Спорт стихийно превращался в уникальное пространство, где традиционные сословные границы на время размывались, а новые социальные связи формировались прямо на глазах у изумлённых моралистов.
       В этом насыщенном контексте спорт в Дублине начала двадцатого века предстаёт отнюдь не как простое развлечение или способ убить время, а как чистое, незамутнённое зеркало всего общества, безжалостно отражающее его глубинные противоречия, тайные стремления и наивные надежды. Через призму этих спортивных увлечений и дискуссий о них Джойс показывает читателю всю сложность дублинского социума, его многослойность, его внутреннюю динамику и вечное борение между прошлым и будущим.
       Каждый значимый вид спорта неизбежно создавал вокруг себя свою собственную мифологию, свои устные легенды, своих, пусть и локальных, героев. Эти истории передавались из уст в уста в пабах и пивных, обрастая с каждым пересказом новыми фантастическими деталями и подробностями, постепенно становясь неотъемлемой частью городского фольклора и коллективной памяти. Спорт в Дублине той поры был далёк от простой физической активности — это был важнейший элемент повседневной культурной жизни города, исподволь формирующий его идентичность и чувство общности.
       Особую, почти магическую роль в этом процессе играли спортивные журналисты и репортёры газет вроде «Фрименс Джорнэл» или «Айриш Таймс». Они не просто сухо освещали результаты матчей, но и создавали вокруг них особую, эмоционально заряженную атмосферу, формировали общественное мнение, напрямую влияя на популярность того или иного вида спорта или конкретного атлета. Их репортажи, часто написанные высокопарным, патетическим слогом, сами становились частью городской культуры, а описания ключевых моментов поединков — своеобразными, пусть и недолговечными, литературными произведениями, которые зачитывали вслух в трактирах.
       Спортивные достижения, будь то победа ирландского скакуна в Дерби или успех боксёра-эмигранта в Нью-Йорке, моментально становились предметом напряжённой национальной гордости и болезненных рефлексий, а сами успешные спортсмены, пусть ненадолго, превращались в героев своего времени. Их скромные успехи воспринимались соотечественниками как долгожданное доказательство силы, таланта и нерастраченного потенциала всей нации, как живой символ преодоления социальных, экономических и политических барьеров, которые казались в обычной жизни совершенно непреодолимыми.

       Часть 5. Спорт как метафора: от тела социального к телу текстовому

       Для Джойса спорт никогда не был просто красочной темой для бытописания или фоном для развития сюжета. В его сложной, многослойной художественной вселенной физические состязания неизбежно поднимались до уровня мощных философских и структурных метафор, становясь языком для высказываний о более глубоких реальностях. Тело атлета, боксёра, жокея — это всегда больше, чем просто тело, оно превращается у него в символ самого тела нации, которая воспринимается как живой организм — измождённый историей, тренированный лишениями, травмированный колониализмом, но отчаянно стремящийся к призрачной победе. Само соревнование — это точная модель колониального конфликта, где асимметрия заранее установленных правил и распределения ресурсов абсолютно очевидна для всех участников, но где мистический исход каждого поединка остаётся не предопределённым, оставляя место для чуда и человеческой воли.
       Даже сама монументальная структура «Улисса» иногда прочитывается внимательными исследователями через призму спортивной дисциплины — этот роман-марафон, требующий недюжинной читательской выносливости и особой тренировки восприятия, эпизоды-раунды, в которых с ожесточением сталкиваются абсолютно разные нарративные стили и идеологические системы, и финальный, текучий монолог Молли Блум как своеобразная финишная прямая эмоционального выплеска, где на кону стоит окончательный смысл всего пройденного извилистого пути длиною в семнадцать часов и семьсот с лишним страниц.
       Джойс мастерски использует спортивную лексику и образность для тонкого описания интеллектуальных и эмоциональных состояний своих персонажей. Вспомним, как мысли и воспоминания у него «наносят неожиданные удары» в сознании, как диалоги и споры напоминают стремительную, атакующую игру в пинг-понг, а поиск разрозненной истины о себе и мире превращается для Стивена Дедала в изнурительное, многодневное многоборье с самим собой. Даже знаменитая схема романа, которую часто приписывают Стюарту Гилберту, где каждому эпизоду соответствует определённый «орган» тела и «искусство», отсылает к идее идеально тренированного, слаженно функционирующего организма — будь то физическое тело человека или метафизическое тело самого текста, где каждая часть выполняет свою роль в едином напряжённом движении к цели.
       Через эту призму спорта как системы Джойс исследует ключевые для всего своего творчества темы — архетипическую борьбу отца и сына, находящую прямое отражение в моделях спортивного соперничества, природу зрелищности и роль в ней пассивного болельщика и активного участника, проблему границ человеческих физических и моральных возможностей. В его произведениях спортивные метафоры становятся уникальным инструментом осмысления самых острых экзистенциальных вопросов — что в конечном счёте значит быть победителем в этой жизни, какова истинная цена публичного поражения и где проходит та зыбкая грань между честной игрой по правилам и предательством собственных принципов.
       Спорт в творчестве Джойса — это также изощрённая метафора самого творческого процесса, алхимии создания текста. Писатель, сам трудившийся над своими книгами с фанатичной дисциплиной атлета, видел в долгой подготовке спортсмена к решающему состязанию прямую аналогию с кропотливой, изнуряющей работой художника над произведением. Как атлет день за днём тренирует и шлифует своё тело, преодолевая боль и усталость, так и писатель должен тренировать слово, ритм, синтаксис, стремясь достичь невозможного совершенства формы. Подобно тому, как великий спортсмен преодолевает внутренние пределы, так и подлинный художник стремится выйти за границы привычного языка, сломать устоявшиеся каноны, установив новые рекорды восприятия.
       В «Улиссе» спортивные мотивы постоянно и намеренно переплетаются с мифологическими архетипами, создавая сложные гибридные образы. Метафорические состязания героев романа — Блума, Стивена, Бойлана — часто напоминают древнегреческие игры или испытания героев у Гомера, где каждое физическое испытание имеет скрытую духовную природу и аллегорический смысл. Победа в таком символическом состязании означает для Джойса не просто превосходство в силе или ловкости, но и достижение определённого, болезненного уровня самопознания, инициацию через страдание и усилие.
       Джойс использует спортивные образы и для своего фирменного исследования природы времени и его субъективного восприятия. Как в спорте важен каждый миг, каждый рывок, каждое мгновение решения, так и в его романе время становится не абстрактной величиной, а живой, пульсирующей мерой человеческого существования, его побед и поражений. Спортивные метафоры помогают автору показать, как одно-единственное мгновение на ринге или у финишной черты может вместить в себя целую вечность напряжения, как одно неверное или, наоборот, гениальное движение может навсегда изменить судьбу человека, переписав его будущее.
       В его плотных, насыщенных текстах спорт закономерно становится метафорой интеллектуального поединка, напряжённой диалектики, где идеи и концепции сталкиваются подобно боксёрам на ринге, а философские системы соревнуются за право на существование и истинность. Мысли персонажей «атакуют» друг друга, аргументы «защищаются» с помощью риторических приёмов, а хрупкая, относительная истина рождается не в тишине кабинета, а в самом пылу этого импровизированного поединка умов, где нет судьи, кроме читателя.
       Спортивная риторика у Джойса проникает в самые неожиданные слои текста, включая описание природы и городского пейзажа Дублина — ветер «атакует» набережную, морские волны «состязаются» в силе с гранитными молами, а облака над заливом «борются» за место на небе, вытесняя друг друга. Всё мироздание в его восприятии предстаёт грандиозной, вечной ареной состязания стихий и сил, где каждое явление стремится к временному превосходству, чтобы в следующий миг уступить место другому, в непрекращающемся цикле борьбы.
       Через эти спортивные метафоры Джойс исследует и природу социальной власти, подчинения и иерархии, показывая, как общественные структуры напоминают гигантскую турнирную таблицу, где каждый человек занимает своё вынужденное место в зависимости от условной силы, влияния и авторитета, как в рейтинге боксёров. В его произведениях власть и её механизмы часто описываются именно через спортивные термины — кто-то «держит удар» судьбы, кто-то «пропускает раунд» в социальной борьбе, а кто-то навсегда «выбывает из борьбы», оказываясь на обочине жизни.
       Бегающие, прыгающие, азартно соревнующиеся дублинцы на страницах его книг становятся частью грандиозной антропологической поэмы, где любое, самое обыденное физическое действие обретает универсальный, метафизический резонанс, связывая конкретный день 16 июня 1904 года с вечными сюжетами человеческого существования. Спорт в творчестве Джойса — это, в конечном итоге, избранный способ познания человека во всей парадоксальной полноте его проявлений — от грубо телесного до возвышенно духовного, от сугубо индивидуального до безлико коллективного.
       В этом тотальном контексте спортивные метафоры и отсылки становятся подлинным ключом к пониманию самой архитектоники его поздних романов, где каждый эпизод — это своеобразный вид интеллектуального состязания со своими правилами, каждое столкновение точек зрения — это напряжённый поединок, а сам текст в целом — грандиозная, всеобъемлющая арена, где разворачивается великая борьба за истину, идентичность и самое право на существование в мире, полном противоречивых правил.

       Заключение

       Спортивные страсти, кипевшие в Дублине того самого дня — 16 июня 1904 года, были для Джойса отнюдь не просто декоративным фоном или местным колоритом. Они представляли собой живую, дышащую ткань социальной реальности, в узоры которой были намертво вплетены судьбы, мысли и маршруты всех его героев. Скачки в Балсбридже, футбольные споры, боксёрские потасовки и прочие состязания выступали в роли мощных, увеличивающих линз, фокусирующих резкий свет на главных проблемах эпохи — классовом неравенстве, мучительном поиске национальной идентичности, жёстких гендерных ролях и коллективных психозах толпы. Через них, как через чистое стекло, проявлялся весь дух времени — азартный, агрессивный, наивно жаждущий зрелищ и простых, ясных ответов на невероятно сложные вопросы.
       Для Леопольда Блума, человека науки, рекламного агента и вечного стороннего наблюдателя, спорт остаётся лишь одним из многих элементов городского шума, который он регистрирует своим острым, но несколько отстранённым сознанием с профессиональным любопытством, но без слепого фанатизма. Его отношение к спортивным событиям, будь то разговоры о скачках или упоминание боксёра, зеркально отражает его общую экзистенциальную позицию в романе — позицию одинокого наблюдателя, вечно пытающегося холодно осмыслить происходящее вокруг, но сознательно не вовлечённого глубоко в разрушительный водоворот чужих страстей, которые он считает иррациональными.
       Для молодого Стивена Дедала спортивные метафоры и аллегории иногда становятся тем самым сложным языком, на котором он пытается осмыслить собственное творческое и личное противостояние с целым миром. Через призму боксёрского поединка или футбольного матча он интуитивно пытается понять своё шаткое место в обществе, свою роль в изнурительной борьбе за признание и успех, видя в состязании архетип своего конфликта с авторитетами — будь то Бак Маллиган, символизирующий дух предательства, или призрак собственного отца.
       Джойс, сам не будучи спортсменом и предпочитая длительные прогулки по городу физическим схваткам, тем не менее гениально уловил главный социальный механизм — в большом современном городе стадион и ипподром выполняют роль таких же храмов, как католическая церковь или читальный зал Национальной библиотеки. Это храмы со своими строгими ритуалами, посвящёнными жрецами-промоутерами и фанатичной паствой-болельщиками. Их тщательное изучение позволяет услышать ещё один, часто игнорируемый голос в сложнейшей полифонии «Улисса» — это голос самого тела, говорящего на примитивном, но искреннем языке физического усилия, риска и азарта, а не отвлечённых философских категорий.
       Этот телесный голос, заглушаемый порой высокими материями схоластики или потоками сознания, постоянно напоминает внимательному читателю, что дублинская одиссея разворачивалась не только в пространстве мысли и слова, но и в пространстве вспотевших ладоней, напряжённых до дрожи мышц и быстрого, неуклюжего бега по зелёному полю — это был вечный, наивный и очень человеческий жест самой игры, жест, предшествующий любой рефлексии.
       Спортивные метафоры, рассыпанные по всему роману, становятся для Джойса изощрённым способом осмысления и критики невидимых социальных иерархий. Здесь каждый вид спорта чётко отражает определённую страту общества — крикет для протестантской элиты, гэльские игры для националистически настроенных католиков, бокс для отчаявшихся низов. Каждое конкретное состязание превращается под его пером в сжатый микрокосм всех социальных отношений, где роль, правила и шансы распределены ещё до начала свистка. Через эту призму Джойс показывает с медицинской точностью, как в простом, казалось бы, физическом действии отражается всю сложную, несправедливую систему общественных связей и угнетений.
       В этом радикальном прочтении спорт становится не пассивным отражением реальности, но её активным конструктором, формирующим определённые, удобные системе модели поведения, мышления и восприятия мира. Спортивные арены — будь то ипподром или подпольный ринг — превращаются в опасные лаборатории социальных экспериментов, где в режиме реального времени проверяются границы возможного и невозможного, допустимого и запретного, где тело человека является одновременно и субъектом, и объектом исследования.
       Через эти же спортивные метафоры Джойс проводит вивисекцию природы власти и подчинения, демонстрируя, как все социальные иерархии напоминают гигантскую, вечно обновляемую турнирную таблицу. В этой таблице каждый человек занимает своё вынужденное место в зависимости от условной силы, финансового влияния и сомнительного авторитета, заработанного не умом, а часто кулаками. В его текстах сама власть — политическая, церковная, социальная — часто описывается через откровенно спортивные термины — кто-то годами «держит удар» критики, кто-то стратегически «пропускает раунд» в парламентских дебатах, а кто-то навсегда «выбывает из борьбы», будучи выброшенным на социальную свалку.
       Спортивные страсти, таким образом, вплетаются в саму ДНК дублинской жизни, становясь её неотъемлемым органическим элементом, который безжалостно отражает все её внутренние противоречия, тщетные надежды и глубинные страхи. Они создают ту уникальную, густую атмосферу города-лабиринта, где каждое, даже самое незначительное состязание — это не просто спортивное событие для газетной хроники, а важнейший социальный ритуал, исподволь формирующий как коллективное сознание горожан, так и хрупкую индивидуальную идентичность каждого из них, заставляя выбирать свой лагерь, свои цвета и свою сторону баррикад на зелёном поле.