Человек - это Событие

(наброски и черновики к книге "ЧЕРНЫЙ ЯГЕЛЬ")

О том, что на сегодня планета Земля пока что закинута в рулетку звезд без... человека. А то, что есть, это еще и не человек вовсе. А только, может быть, его заготовка! Человек, это событие, которого пока что, увы, на земле не случилось. Оно только будет. Вникни, человек – это сознание. Совместное с кем-то знание. Но это не все. Это только часть пути. Человек – это событие. Совместное с кем-то бытие. Так вот, человек, во весь рост и настоящий еще только будет. Этому событию надлежит случиться. И этого события ждет Вселенная.

Осознать себя творением –– это на самом деле страшно. Биороботом, говорящей машинкой или существом, наделенным свыше особым смыслом – это не имеет значения. Важно то, что нас кто-то создал. И когда это понимание войдет в тебя, тебе действительно станет грандиозно и страшно. Если ты задумаешься над тем, как работает твой организм, как он устроен, ты непременно удивишься и проникнешься уважением к тем силам, которые смогли это создать. Это звучит как абсолютная свобода от ограничений ума. Если в тебе всё есть „вечное сейчас", значит, нет привязанности к прошлому, нет страха перед будущим — только чистое восприятие Реальности такой, какая она есть.

Это может быть величайшим событием. Отрезвлением нынешнего неполного человека, возвращением его из сна будничной круговерти к своим изначальным, базовым установкам. И во главе их самое важное – это Уважение. Да, к самой Природе, к земле, к духам, ко всяким силам Вселенной и прежде всего к той силе, что названа Свет. И в этом случае у нынешнего черновика человека есть шанс или возможность – избавиться от тяжелой ноши двойственности, внутренней разделенности. Неустроенность ведь не только от того, что не то и не так строится вокруг и не так устроена власть, и не так ведут себя низы. Она, неустроенность, вживлена в самого пока еще полу человека, в мир его чувств, надежд, переживаний и все, потому что он носит в себе эту постоянно грызущую его дилемму: что есть рождение и что есть смерть, а в чем добро, и откуда зло…

Эта осознанность, когда она явится и заполнит незаконченную пока что сущность человека, откроет возможность увидеть мир совсем в другом состоянии и его в нем место. Он будет представлять то, что есть «все вечное здесь и сейчас», то есть наиболее подлинную реальность из всех тех, которые видит и переживает, будучи сейчас в привычном ему сне. Вот о каком событии, может быть, пробуждении и речь. И здесь не нужно каких-либо погружений в эзотерические глубины и практики. В сумятицу учений и ученых изысканий. Нужно всего-то внимательнее посмотреть на себя. И не только ощутить и прочувствовать себя творением, но и осознать это, и принять. А дальше как? А дальше смотри сам.

**ГЛАВА.
О ЧЕЛОВЕКЕ, КОТОРЫЙ ЕЩЁ НЕ СЛУЧИЛСЯ
(Беседа Панкрата и Арнольда во время Чёрной пурги)**

...Черная пурга била по палатке так, будто снаружи шёл тот самый Качура — на ощупь, без глаз, но с безмерным желанием всё разрушить. Порывы ветра хлестали дуги, трясли стены, порой казалось, что ещё немного — и укрытие взлетит в небо, как сорванный лист фанеры.
Тепло внутри держалось только потому, что Панкрат подбрасывал в буржуйку тонкие щепки, а Арнольд сидел почти вплотную к раскаленному боку печурки, поджав ноги, укутавшись в меховой капюшон.

— Трое суток, — сказал Арнольд, слушая завывание ветра. — И ведь это только начало, Панкрат. Начало перемен. А люди всё думают, что это просто стихия разбушевалась.
Панкрат кивнул, вытирая ладонью влажный лоб.
— Люди думают… много чего. Но редко — правду. Мы и до Качуры жили на честном слове. На соплях. На тоненькой ниточке, которую давно пора было порвать. Мир ведь только делал вид, что стоит.
Арнольд усмехнулся, потянулся за котелком с тающей снежной массой.
— Согласен. А знаешь… — он наклонился ближе, словно боялся, что их подслушивает ветер. — Ты когда-нибудь думал о том, что весь этот наш род людской… он ведь так и не получился?
— В смысле?
— Да в прямом. Человек пока что не случился. Мы — пробный экземпляр. Черновик. Заготовка. Биологический эскиз… — Арнольд поднял палец, точно в классе. — Для будущего Человека. А до настоящего — ещё как до той дальней сопки за туманом. Ты вникни. Человек – это сознание. Понимаешь «со-знание». Совместное с кем-то знание.

А я тебе скажу: человек – это еще и событие! Которого пока что не было и не случилось. Человек только будет. Настоящий, в полном значении этого слова…
Панкрат не сразу ответил. Он сидел, грея руки, будто вытягивал из пламени смысл.
— Ну, говори, географ… — буркнул он наконец. — Чего хочешь этим сказать?
Арнольд откинул капюшон, и в слабом свете печки его лицо стало похоже на лицо древнего пастуха: худое, умное, со светлыми глазами, привыкшими к дальним просторам.
— То, что ты сам чувствуешь. Но боишься признаться. Мы всё время ищем виноватых — власть, богатых, соседей, приезжих. Но правда-то в том, что человек сам по себе ещё не оформился. Мы как дети, Панкрат. Сил у нас много, а ответственности — ноль. Поэтому нам дали игрушки: атом, самолёты, интернет, нефть, пластик. И мы начали ими играться… как малыши. Ломая всё вокруг.
Панкрат задумчиво провёл пальцем по горячему металлу печки. И чуть не обжегся.
— Ты считаешь, что Качура пришёл из-за этого?
— А ты нет?

Пурга в этот момент ударила так, что палатка присела, будто сверху по ней хлопнула ладонь великана. Оба мужчины инстинктивно упёрлись в стены — удержали.
Арнольд продолжил, глядя на пляшущий огонь:
— Мир держался на пределе. И когда накопилось достаточно боли — всё вывернулось. Земля сказала: «С вас хватит».
Вот и пришёл Качура — выскоблить всё лишнее. Смести то, что мешает. Ведь если Человек ещё не родился — старую породу надо убрать. Чтобы могла взойти новая.
Панкрат зло хмыкнул:
— А мы что тогда? Удобрение?
Арнольд посмотрел на него долгим, почти печальным взглядом.
— Кто-то — да. Но не ты.
— Почему это?
— Потому что ты задаёшь вопросы. Потому что говоришь со мной. Потому что ты ищешь. А те, кто ищут, — это всегда росток. Это всегда надежда на человека, который когда-нибудь проявится. Ты ведь сам чувствуешь — что жить так, как жили до Катастрофы… нельзя. Ну, нельзя.

Панкрат молчал. Пламя отражалось в его глазах, и казалось, что там борются две силы — отчаяние и понимание.
— Ты знаешь, — медленно сказал он, — иногда мне кажется, что жизнь — это не то, что мы делаем. А то, что мы чувствуем, когда видим мир. Внутри. Это как во сне: всё есть „вечное сейчас“. А мы суетимся. Как слепые. Вчера, завтра… и в итоге не видим ничего.
— Вот! — оживился Арнольд. — Именно так! Ты понимаешь то, о чём я толкую. Человек — это то существо, которое однажды сможет жить прямо в этом „вечном сейчас“, без страха прошлого и будущего. С уважением. С уважением к земле, к себе, к духам, к Свету.
— Звучит как красивая философия.
— Это не философия, — тихо сказал Арнольд. — Это единственный шанс. Иначе нас и правда смоет, как песок. Задумайся: что такое добро и зло? Что такое рождение и смерть? Просто две стороны одной реальности, которые мы никак не можем принять. Мы — двоисты. Расщеплены. Разорваны. Поэтому и страдаем. А настоящий Человек будет цельным. Неделимым. Он не будет носить внутри два мира. У него будет один мир — и он будет совпадать с миром Вселенной.
— А мы?
Арнольд вздохнул.
— А мы — практика. Набросок. Черновая копия. Но даже черновик может понять, что он — черновик. И это уже шаг.

Панкрат заглянул в огонь — туда, где слиток света сжигал последние остатки сырой щепы.
— Интересно… А как выглядит тот Человек, который случится?
Арнольд улыбнулся.
— Он не будет ни богатым, ни сильным, ни властолюбивым. Он будет… видящим. И уважение станет его первым движением души. Такого человека не надо будет учить не воровать, не убивать, не предавать — он просто будет видеть, что всё живое связано. Что любое разрушение — разрушает и его. И он не станет пакостить, вредить, обманывать.
— И что, мы к этому идём?
— Хотим — не хотим, — сказал Арнольд. — Но идём.

Снаружи ветер закружил новый взрывной вихрь, будто кто-то огромный пробежал по тундре, взметнув темные столбы снега. Палатка вздрогнула. Панкрат приложил ладонь к стенке.
— Третьи сутки заперты в мешке из тряпок… — проворчал он. — И обсуждаем рождение нового человека.
— Потому что старому — места уже нет.
Панкрат криво улыбнулся.
— Ну, тогда… если вдруг новый человек случится… пусть хоть иногда вспоминает о тех, кто сидел в промёрзших палатках.
Арнольд повернулся к нему и протянул руку, как делает учитель перед тем, кто встал на верный путь.
— Поверь, Панкрат. Он будет одним из нас. Из тех, кто пережил Качуру. И понял, зачем был Качура.
И в этот момент ветер затих на секунду — будто слушал. Все время слушал.

**ГЛАВА.
О СТРАХЕ БЫТЬ ТВОРЕНИЕМ
(вторая беседа Панкрата и Арнольда)**

Вьюга стихла под утро. Не до конца — просто перешла с ярости на усталое тоскливое сопение, будто огромный зверь лёг рядом с палаткой, положил голову на лапы и решил вздремнуть перед новой бурей.
Панкрат проснулся первым. Печка почти погасла, угли вспыхивали редкими красными глазками, как будто кто-то изнутри зорко смотрел на него.
Арнольд ещё спал, но дышал часто — видно, видел сон. И не простой: лицо чуть морщилось, руки цепляли меховой спальник, словно искали опору, которой давно нет в мире.

Панкрат поднялся тихо, подкинул в печку тонких сухих щепок, и когда первая живая струйка тепла прошла по палатке, Арнольд открыл глаза.
— Жив? — спросил Панкрат.
Арнольд потянулся, треснув замёрзшими суставами пальцев:
— Жив… наверное. Хотя ощущение, будто всю ночь по мне ходили духи тундры, раскладывали меня на части и собирали обратно.
— Может, и ходили, — пробурчал Панкрат. — Ты же у нас человек необычный. Географ, учёный… почти шаман.
Арнольд усмехнулся и сел ближе к печке. Некоторое время они молчали, слушая, как ветер трёт снег по ткани палатки.
Потом Арнольд сказал:
— Знаешь, что самое страшное? Не Качура, не голод, даже не пурга. А то, что если человек хоть раз по-настоящему осознает, что он — творение… ему станет очень, очень страшно.
Панкрат поднял на него глаза.
— Почему страшно? Многие мечтают, что нас кто-то создал.
— Да, мечтают, — усмехнулся Арнольд. — Пока это просто слова. А вот если ты почувствуешь — всем телом, каждой клеткой — что ты создан… вот тогда и придёт страх.
— Чего там бояться-то?
— Много чего. Во-первых: ты не самопридуманный. Ты не случайность. Не сам себе хозяин. Быть может, твоя воля — не твоя. Твоя природа — не твоя. Даже твои мысли могут быть не твоими. Понимаешь?

Панкрат помолчал. Потом медленно произнёс:
— Ты это к тому, что мы… как машины?
— А что организм человека? — Арнольд поднял руку, сжал её в кулак, разжал. — Ты видел, как работают твои мышцы? Как сердце бьётся? Как кровь движется? Не ты это запускаешь. Оно само. Но ведь кто-то же придумал это «само». И вот когда до тебя доходит, что твой организм — вещь куда сложнее любой машины… ты понимаешь главное: такую штуку нельзя было собрать случайно.
— Или можно, — сопротивляясь, заметил Панкрат.
— Ну да, конечно, — Арнольд ухмыльнулся. — Молния попала, химия стукнулась, и упс — комплексный биологический механизм, способный грустить по ушедшей любви, ругаться на погоду и спорить о смысле жизни.
Панкрат фыркнул:
— Ладно. Допустим. Но почему страшно-то? Почему сразу — ужас?

Арнольд наклонился вперёд, так, что его глаза блеснули в огне:
— Потому что, если тебя создали… значит, есть намерение. Цель. Норма. И есть тот, кто может спросить с тебя за то, что ты — не соответствуешь. Самый большой кошмар — это не зло. Самый большой кошмар — ответственность.
Панкрат нахмурился:
— Ну ты и завернул. Прямо как наши учителя православия в школе: «Вы дети Божьи, и за всё ответите».
— Нет, Панкрат. Не дети. Мы — черновики.
Панкрат усмехнулся:
— Ну да, опять за своё.
— Потому что правда! Мы — пробная модель. Эскиз. И вот представь, — Арнольд показал на свою ладонь, — если ты почувствуешь, что создан кем-то… но ещё не стал тем, кем должен быть — тебя накроет такой трепет, что ты неделю не сможешь спокойно спать. Ты поймёшь, что мир ждал от тебя Человека. А получил — дуализм.
Панкрат оживился:
— Ну-ка, повтори по-русски.
Арнольд хмыкнул:
— По-русски — раздвоение. В человеке две силы. Одна светлая, другая… зудящая, как заноза. Одна зовёт вверх, другая — тащит вниз. И пока они дерутся — человек сидит, как мы с тобой сейчас, в палатке, в трескучем морозе, и спорит: кто он такой — творение, биоробот или ошибочный эксперимент природы.

Панкрат посмотрел на свои ладони, на потрескавшиеся от холода пальцы.
— Может, мы просто тупые? Вот и всё.
— Нет, — мягко сказал Арнольд. — Если бы тупые — не страдали бы так глубоко. Не искали бы смысла. Не задавали бы вопросы. Не ревновали бы своих женщин, не мучились бы из-за несправедливости, не плакали бы из-за смерти. Животное — живёт. А человек — помнит. И вот эта память о том, что он должен быть кем-то большим… она и делает его несчастным.
— А ты? — спросил Панкрат. — Ты-то что думаешь? Ты вот — геолог, учитель. Умный человек. Ты сам уверен, что нами кто-то занимался?
Арнольд прикрыл глаза, словно собираясь с духом.
— Панкрат… Когда ты понимаешь, как устроена молекулярная биология, как переплетены механизмы дыхания, обмена веществ, регуляции гормонов, как работает мозг… ты сначала просто поражаешься сложности. А потом вдруг — внезапно — понимаешь: случайность не может быть такой умной.
— Э, погоди… — Панкрат поднял руку. — Ты там, гляжу, уже за грань зашёл. Сейчас начнёшь говорить, что Бог существует, и он болеет за биоразнообразие.
Арнольд улыбнулся:
— А почему нет? Может, и болеет. Только мы пока не тот вид, с которым приятно болеть. Мы сырые. Неполные. Ты же видишь: всё человечество — раскоряка. Каждый сам себе волк. И одновременно — каждый хочет быть добрым, любящим, светлым. Мы как два человека внутри. Один — мечта. Другой — привычка.

Панкрат задумался, сосредоточив взгляд на красном угольке.
— А что, по-твоему… если мы и правда — черновик… кто тогда будет «чистовиком»? Тот новый человек?
— Да, — кивнул Арнольд. — Тот, который случится. Который перестанет быть раздвоенным. Который перестанет бояться, что он создан… и начнёт жить так, будто его создавали с любовью. Это и есть главное — перестать бояться происхождения.
— И что тогда?

Арнольд встал, откинул полог и выглянул в слабый свет пурги. Спросонья тундра была похожа на огромное белое существо, дышащее туманом.
— Тогда, Панкрат… нам больше не понадобится ни Качура, ни города, ни императоры, ни эти все бредовые конструкции. Тогда Человек — как звезда — станет цельным.
Он вернулся, плотно закрыв вход.
— Но до этого ещё далеко, — устало добавил Арнольд. — Мы сейчас — как дети, которые нашли в лесу чертежи космического корабля. И вместо того, чтобы строить… машут ими друг у друга перед носом, спорят, кто главный.
Панкрат криво улыбнулся:
— Ну… мы с тобой хотя бы пытаемся.
— Да, — согласился Арнольд. — Мы хотя бы разговариваем.

Снаружи ветер снова поднялся, но уже не как зверь — как уставший старик, который решил продолжить дорогу, но шагает медленно.
Панкрат сказал:
— Слушай, Арнольд… а если всё это правда… если мы и вправду — творение… ты не боишься?
Арнольд тихо улыбнулся:
— Боюсь. Но одновременно — первый раз в жизни мне спокойно. Потому что если мы созданы — значит, нас не бросили. Значит, нами занимались. Значит, мы — не случайная грязь на камне. И тогда у нас есть шанс. Шанс однажды — случиться.
Панкрат перевёл взгляд на печурку, на её нежное красное дыхание.
— Знаешь, Арнольд… Если когда-нибудь родится такой Человек… цельный,  настоящий… пусть он помнит: что в ледяной палатке, под чёрной пургой, два колхозника сгоревшей цивилизации пытались понять, с чего начинается человек.
И Арнольд, смеясь, хлопнул его по плечу:
— Запишу. Для истории.

И так они сидели — двое выживших, двое недоделанных людей, двое ищущих — у маленького огня посреди холодной тундры, разговаривая о рождении Человека, который ещё только идёт. Идет и спотыкается.
***

**ГЛАВА
НОЧЬ ОТКРОВЕНИЯ**
(третья беседа Панкрата и Арнольда)

...Пурга в ту ночь вернулась. Но уже без бешенства, без злобы — тихая, густая, вязкая, как молоко, что перекатывают в деревянной чаше. Ветер не бил, а шептал, будто перешёл на тайный язык, понятный только снегу и духам. Палатка слегка подрагивала, и это было похоже на дыхание огромного животного, лежащего сверху — ленивого, но живого. Панкрат снова проснулся первым. Не от холода.
Не от шума. От ощущения — будто кто-то стоит рядом. Не внутри палатки. Снаружи. Но настолько близко, что воздух внутри стал чуточку плотнее. Он сел.
Печка дымила тонкой струйкой, словно боялась выдать их тепло наружу.

Арнольд спал, но уже неглубоко — словно его тоже что-то трогало во сне.
Панкрат долго сидел неподвижно, пытаясь понять природу странного присутствия — и чем больше он вслушивался, тем больше понимал, что не ветер будит его, не холод и не беспокойство. Слово. Издали. Как будто кто-то идёт по снегу — медленно, ритмично, размеренно. Слово. Он не знал, что именно так это называется, но внутренним слухом угадал — оно зовёт его мышление, как зовут собаку по имени: не громко, но безошибочно. И вдруг Арнольд открыл глаза.
— Чуешь? — прошептал он.
Панкрат вздрогнул.
— А ты что… тоже?
Арнольд кивнул.
Он поднялся и сел напротив, глядя на Панкрата пристально, но не испуганно — скорее настороженно.
— Такую тишину… — сказал он тихо. — Такую я слышал дважды в жизни. Один раз — когда отец умер. Второй — когда в горах мы нашли заброшенное святилище. Там тоже была такая тишина… не пустая, не страшная… но… наблюдающая.
Панкрат сглотнул.
— Будто кто-то слушает.
— Да, — согласился Арнольд. — Будто кто-то слушает.

Они замолчали. Ни один не хотел говорить много — нечем было, слова мешали.
И тогда Панкрат сказал:
— Арнольд… а если… если мы действительно не сами по себе? Если кто-то не только создал нас… но и наблюдает? И ждёт? И… разочарован?
Арнольд опустил глаза.
— Тогда мы — не финал. Мы — попытка. Черновик. И… возможно… бракованная партия. Но… — он поднял взгляд, — если Он — тот, кто создал — ещё смотрит на нас… значит, не всё потеряно.
Панкрат тихо усмехнулся:
— Ты как будто сейчас говоришь не как учитель, а как… пророк.
— В такую ночь, — ответил Арнольд, — любой может стать пророком.
И тишина вокруг стала ещё плотнее — будто воздух начал медленно вращаться, как снежная карусель, но невидимая, бесшумная.

Панкрат глубоко вдохнул. И совершенно неожиданно почувствовал — что в груди что-то раскрылось. Как если бы там стояла дверь, которую все эти годы кто-то держал изнутри рукой, чтобы не пускать. Внутри стало светло — но не «ярко», а как от тления очень старой лучины, когда она сама помнит свет.
— Арнольд… — прошептал он. — Мне вдруг… не страшно.
— А мне — наоборот.
— Почему?
Арнольд смотрел куда-то через Панкратово плечо, хотя за его спиной была только палатка.
— Потому что, если тебя зовёт что-то такое… значит, ты должен ответить. А если ты отвечаешь… жизнь никогда не останется прежней.

Панкрат молчал. Хотел сказать — «чепуха, у меня никаких голосов нет», но не смог.
Потому что голос был. Он не звучал — он стоял, как тишина перед грозой.
— Скажи мне честно, — выдохнул Панкрат, — ты слышишь это… тоже?
Арнольд долго колебался.
А потом сказал:
— Я слышу… тень того, что слышишь ты. Но к тебе пришло ближе.
— Ко мне?
— Да.
— Почему ко мне? Я кто вообще?
— А кто был Моисей, пока его не позвали? — мягко спросил Арнольд. — Обычный пастух. А кто были родители Будды? А кто был Емеля, прежде чем щука ему слово дала?
Панкрат фыркнул:
— Щука — это, конечно, в тему.
— Перестань. — Арнольд тоже усмехнулся. — Это сказки. Но все сказки о том, что Слово взывает не к тем, кто готов, а к тем, кто ещё даже не понял, что готов.
Панкрат притих. Он вдруг почувствовал — не разумом, а телом — что Арнольд говорит не ради красивости. Он видит это в нём.

Снаружи ветер завыл, но тихо — как старуха, которой снится прошлое.
Арнольд сказал:
— Знаешь… если вдруг… что-то открывается, какое-то окно… тебе надо быть осторожным. Такие вещи могут свести с ума.
— А если я уже был ненормальный? — буркнул Панкрат, пытаясь разрядить напряжение.
— Тогда тебе проще, — сухо ответил Арнольд.

Они оба засмеялись — слишком громко, чтоб быть естественным, слишком нервно, чтобы быть весёлым. И тут — за несколько мгновений — пурга стихла полностью. Как будто кто-то убрал звук в мире. Полная тишина. Никаких тресков, никаких порывов ветра. Только ровный, бесконечный белый покой. И в этой тишине Панкрат впервые услышал: П-р-и-с-и-м-и-р-ь-с-я. Не голос. Не звук. Не слово. Смысл. Арнольд заметил, как Панкрат вздрогнул.
— Что? — шепнул он. — Ты что услышал?

Панкрат долго не мог открыть рот. Он боялся, что если скажет, это исчезнет.
Но исчезло уже — он чувствовал только отголосок, эхо, вибрацию мысли.
— Я… я не знаю… какое-то… Слово.
— Какое?
Панкрат вдохнул. И тихо произнёс:
— «Присмирись». Но… не с миром. Не с судьбой. Не с собой даже. А с тем, кем ты…
должен стать.
Арнольд медленно перекрестился — впервые за всё время.
— Ну, брат, — сказал он с уважением, даже с трепетом. — Похоже, кто-то очень хочет, чтобы ты случился.

Снаружи снег зашелестел — уже иначе, мягче, как ласкающая рука. А внутри Панкрата открылось - он впервые не испугался своего будущего.