Русы Часть первая, глава девятая

Глава девятая
Острова

I

Феофил предпочел забыть о русских послах. Патриарх Иоанн, относившийся к русскому посланнику, как к своему ученику, возможно, и замолвил бы слово за пленных росов перед императором, но был в неведении об их судьбе. Митрополит Феодосий умер вскоре после своего возвращения в Константинополь, а кроме них, никто при дворе василевса не интересовался русскими, ушедшими вместе с византийским посольством к императору Запада, да так и не вернувшимися. Лишь однажды, после того, как посольство франков покинуло Константинополь, и василевс приказал готовить послов и дары к Лотарю, сыну и наследнику покойного Людовика, Петрона осмелился в беседе с императором напомнить о всеми забытых росах.
- Вы повелели, государь, тайно переправить прибывших из Франкии росов на остров в Мраморном море. Они в монастыре святого Георгия.
- Пусть там и остаются. Если теперь их выпустить, то наш договор о мире обернется войной. А Византии не нужны новые набеги. Пусть хакан росов думает, что они сгинули где-то на севере, на Варяжском море.

Больше о посланниках русского хакана никто не вспоминал.






II

Снилось Любаве, что летит она будто птица, а кругом такая синь, такой простор, что дух захватывает. Тела своего она не чувствовала, только взмахи рук, но они двигались будто отдельно от нее, и были это уже не руки, а крылья. Парить в небе было легко и приятно, струи воздуха освежали ее кожу, и казалось, что она плывет, с головой погружаясь в воду, и солнце рассыпается брызгами по поверхности реки. Она ныряла вниз и видела под собой море цвета сапфира и вдыхала полной грудью его соленый запах, а потом взмывала вверх, так высоко, что краски неба и моря сливались и перемешивались. Она не знала, куда летит и не задумывалась о том, что нет в этом бесконечном голубом океане ни ориентиров, ни маяков, - какая-то неведомая ей сила направляла ее полет. Подобно перелетным птицам она упорно продвигалась к цели, словно кто-то незримый, бестелесный прокладывал ей маршрут. Не ощущая тела, она не чувствовала и усталости от этого нескончаемого полета. Синие цвета моря внизу сменились зелеными, бурыми, желтыми красками земли. Они напоминали затейливый орнамент, словно яркий, расчерченный на квадраты платок, похожий на тот, что подарил ей Борислав, расстилался под ней. Из зеленых квадратов вдруг вырастали горы, извивались голубыми змейками реки. А потом, так же неожиданно, как появилась, земля исчезла, и снова запахло морем. И, наконец, Любава увидала острова. Их было девять. Они лежали в воде, как огромные черепахи, подставив солнцу зеленые круглые горбы. Она опустилась совсем низко и парила кругами, едва не касаясь торчащих свечками кипарисов. Острова казались живыми, они дышали и благоухали ароматами роз. Она перелетала с острова на остров, как бабочка с цветка на цветок. Не мыслью, даже не глазами, а внутренним звериным чутьем выискивала она что-то или кого-то.

На холме, опоясавшись каменными стенами, стоял монастырь. По двору маленькими группами бродили люди в длинных темных одеждах, звонили колокола на высокой башне с крестом, и Любава понимала, что эти люди возносят здесь молитвы своему богу. Неслышимый голос, что звал ее и вел, и тянул за невидимую ниточку, что узелком была привязана к сердечку, становился ближе, громче, словно не колокольный звон, а этот голос набатом врывался в уши.

Она спустилась совсем близко к земле, было боязно и тревожно. Сердце забилось так сильно, будто хотело выпрыгнуть из груди. У окна монастырской кельи сидел Борислав. Светлые длинные волосы его спускались на плечи, густая борода старила его, он был похож на большого косматого медведя в клетке. Только вместо клетки была тесная, темная келья, похожая на темницу. Борислав смотрел куда-то мимо нее, не замечая птаху, и взгляд его был задумчивым и печальным.

«Вот как случилось, взаперти тебя держат, и не можешь ты ни вырваться, ни полететь соколом через море в родную сторонку, ни весточку о себе подать», - думала Любава. Она вспорхнула и примостилась на край оконца, поближе к нему. «Бедный мой, бедный.» Казалось, он согнал со лба мрачные думы, обратил взгляд на нее. Тогда она, наконец, услышала его голос: «Откуда ты, ласточка, прилетела? Не из родных ли краев? Вон как ты вьешься, да какая нарядная.» Борислав протянул руку и тихонько погладил ее.

Со сна Любава еще долго не открывала глаз, чтобы удержать тепло его руки и голос. Его слова колокольчиком еще звенели в голове, а потом растаяли, как сон, как бубенцы на дальней дороге.






III

Два месяца, проведенные дома, отложились у Любомира в памяти скомканным клубком разноцветных нитей, которые следовало скорее распутать, чтобы вернуться обратно, на остров. Всё, что было связано с островом: доклады царю и обсуждение строительства города, - вселяло радость, и ниточка в голове разматывалась красным, праздничным цветом. Печаль, воцарившаяся в доме после смерти боярина Мстислава, ложилась на сердце нитью траурной, черной. Светлой лучезарной ниточкой отложилось в голове личико Дира и блеклой, невзрачной встреча с Марьей.
Любаву он не видел и не искал с ней встреч, а больше времени проводил в царских палатах. Владыка принял его ласково и выбором места для строительства крепости остался доволен. Пришло время готовить корабли и собирать люд, знающий толк в строительном деле: градодельцев, мастеров, каменщиков, плотников, кузнецов, землекопов. Народ набирали тихо, без огласки, опасались, что слух раньше времени долетит до хазар. Более тысячи работников, воинов и мореходов грузились на корабли.

Любомиру царь на прощание сказал:
- С тяжелым сердцем тебя отпускаю, боярин. Здесь ты мне нужен. Как наладишь дело, возвращайся, не мешкай.

К острову его ладья летела, как ласточка. Мысленно он уже был там, бродил по лесным чащобам, искал дикую, как волчица, легкую, быструю, как лань, Власту. Нет, обратно, домой торопиться не будем. И странным образом переплетались в уме картинки будущей крепости и обнаженной Власты. А в голове горячо стучали, будто рвались наружу, к объятиям, к любви, ее слова: «Возвращайся, и я буду твоей».
Становились на якорь корабли, сходили на берег люди, разгружались ладьи, и стало не до сладких мыслей: людей следовало обустроить, грузы сложить, и началась работа. Застучали топоры, остров зашевелился, как большой муравейник, вырос первыми избами и бараками, ожил людскими голосами. Лагерь разрастался и очертаниями улиц становился похожим на будущий город, но строительство крепости было еще впереди. Люди обживались, жизнь на новом месте, как и всё на свете, налаживалась ежедневными трудами и бытом, входила в нужное русло, и новое становилось привычным и обыденным.

По ночам слышался волчий вой из дремучих дубрав, и Любомиру чудилось, что Власта зовет его. Настал день, когда он снарядил лодку и один поплыл вверх по Днепру. Предупредил об отъезде только Ратибора.
- Лагерь на тебя оставляю. Когда вернусь, не ведаю. Несколько дней, думаю, меня не будет.
Ратибор был догадлив и вопросов задавать не стал. 




Он увидел ее издалека на том самом месте, где в прошлый раз они оставили свою ладью. Любомир подумал, что она заранее знала, в какой именно день и час он приплывет к ней, и вышла его встречать. Он даже не удивился и с нежностью повторял про себя: «Ведьма», - и от этой мысли еще сильнее становилось желание обладать ею. Власта ждала его молча, тихо, опустив руки, в светлом легком сарафане. Темные волосы, распущенные по плечам, оттеняли ее тонкую, светлую фигуру и раздетое лучами солнца тело.

Любомир выпрыгнул на берег и протянул к ней руки.
- Здравствуй, Власта.
Она отступила на один шаг и промолвила строго:
- Ты слишком долго сидел на своем острове. Видно, не торопился ко мне.
- Я думал о тебе каждый день, - гортанным голосом, будто задыхаясь, сделав еще один шаг навстречу, распахнув руки, вымолвил Любомир.
- Нет, нет, - она опять отступила на шаг, - нет, догоняй меня теперь. Попробуй, поймай.

И резко повернувшись, она легко, по-звериному побежала в сторону леса, он за ней. С мечом на боку и длинным ножом за поясом Любомир бежал тяжело. Ветки деревьев хлестали его по лицу, но он не замечал их, глядел вперед, на светлый, мелькающий впереди меж дерев сарафан, и на голые ноги, летящие по лесной тропинке. Они бежали долго, казалось, вечность не заканчивался этот лес, но вот уже солнце высветило большую зеленую поляну и древнюю избушку, притулившуюся на краю.

Вдруг Власта споткнулась, упала, тут же вскочила, обернулась, но этой секунды хватило, чтобы догнать ее, схватить крепко, оторвать от земли и снова повалить в траву. Разгоряченный бегом, тяжело дыша, Любомир прижал ее всем телом, крепко обхватил руками, как канатами. Она пыталась вырваться, царапалась, кусалась, как дикий зверь, но он лишь сильнее сжимал ее в своих объятиях и не отрывал глаз от ее лица. Ее губы были, как надкушенные зерна граната: сочные, спелые, сладкие. Ее волосы невесомым китайским шелком рассыпались по плечам и груди и пахли медом. Ее глаза, темные, как вишни, горели яростным, обжигающим огнем. Сарафан распахнулся от бега, и белыми наливными яблочками приоткрылась грудь. Тонкая шея, белая, как у лебедя, покрылась капельками пота и вздрагивала жилкой, будто ручеек бежал по ней. От нее пахло скошенной травой и полевыми цветами. Любомир целовал ее гранатовые губы, и, словно устав бороться, она уронила руки, безвольно раскинула их, огонь в глазах сделался мягче, и засветились они теплой ласковой лучиной.
Тихо было вокруг, безголосо, безлюдно. Даже звери попрятались в норы, даже птицы умолкли, даже кузнечики замерли, даже ветерок перестал щекотать мураву дыханием своим. Словно чтобы не мешать этим двум влюбленным, угомонилось, затаилось, застыло всё в лесу. Тела их переплелись, сцепились намертво, словно тетива и стрела в бою, и Власта, еще минуту назад покорная, как свеча под огнем, теперь будто пробудилась, налилась силой: она стонала, кричала, впивалась ногтями в накрывшее ее тело так, словно хотела оттолкнуть его, но лишь сильнее прижимала его к себе.

Потом, разомкнувши объятия, они долго лежали в густой траве и бездумно глядели в высокое синее небо, распахнувшееся над головой. И внутри себя, и на всей этой широкой зеленой поляне, и в нескончаемой чистой синеве они чувствовали, как растекается и ласкает их солнце, и от этого дышалось легко и сладко.
- Пойдем в землянку. Там прохладно, и есть чем утолить жажду и восстановить силы, - сказала Власта.

В доме никого не было: ни деда, похожего на большого старого волка, ни рвущихся в дверь молодых самцов, привидевшихся Любомиру. Приятная прохлада освежала кожу. Глаза понемногу привыкли к темноте, обстановка не изменилась: та же брошенная в углу волчья шкура, дубовый стол и тяжелые скамьи по обе стороны стола. Пахло сыростью и еще чем-то звериным, шерстью или потом.

По деревянным чашам Власта разлила из кувшина какой-то темный напиток, по цвету напоминающий кровь.
- Пей, витязь. Это придаст тебе сил.
Любомир посмотрел на нее подозрительно, Власта засмеялась.
- Пей, не бойся ничего. Разве могу я отравить человека, которого люблю?
Она сказала это просто, без жеманства, словно давно знала, что любит, просто ждала, ждала его, ждала, чтобы убедиться в своей любви.

Они сделали несколько глотков. Настой оказался терпким и чуть сладковатым. И сразу Любомир ощутил необыкновенную легкость: в голове, в руках, во всем теле. Запахи сделались острее, и стало слышно, как жужжат шмели на поляне. От Власты исходил особенный запах, сладкий и густой, как ромейское вино, запах желания.
Ночь была жадной до ласк и жаркой от объятий. Иногда, устав от любовной борьбы, они, откинувшись на волчьи шкуры, пили волшебный нектар, приготовленный Властой. Своим новым обостренным слухом Любомир угадывал, что за дверью, осторожно ступая, собирается волчья стая. Почему-то он не страшился больше волков. Под утро также неслышно они ушли.

Ночь была быстротечна. Любомир открыл глаза. В ноздри ударил аромат жареного мяса, и он почувствовал голод. Власта уже накрывала на стол, где лежали в плошках куски дымящегося мяса и хлеб. Откуда что взялось, было неведомо. Власта улыбалась: свежая, пахнущая ландышем, в нарядном красном сарафане.
- Поешь, витязь. Садись за стол.
Когда Любомир насытился, он спросил:
- А где же твой дед?
- Ушел помирать.
Любомир вспомнил заросшее седыми волосами лицо старика и желтые волчьи глаза.
- Я слышал, что уличей называют еще лютичами или волками. Почему?
- Я расскажу тебе одну историю. Сказка это или быль, не знаю.

Сказывают, что в давние времена жили в этих краях два племени: уличи и вильцы. Происходили они от одного корня, а потом разделились, разошлись и стали враждовать. И чем дольше они жили бок о бок, тем сильнее разгоралась вражда. Она переросла в ненависть, и каждый считал, что на этой земле нет места чужакам. Уличи нападали на вильцев и сжигали их деревни, вильцы разоряли улицкие пашни, убивали мужчин, а женщин угоняли в полон. И чем больше лилось крови, тем яростнее сражались воины с обеих сторон, и не было конца пожарам и смертям. Обильные нивы превратились в пепелища, леса опустели, села стали погостами. Уже давно все забыли, из-за чего началась распря, но продолжали еще ожесточеннее истреблять друг друга. И вот собрались все оставшиеся воины племени уличей и все, кто мог держать меч из племени вильцев, и сошлись не на живот, а на смерть в последнем сражении. Рубились топорами, секирами, мечами и ножами. Бились страшно, безжалостно, в полон не брали, раненых добивали.

В том бою победили вильцы. Но этого им показалось мало. Они решили истребить весь улицкий корень. Всех стариков, мальчиков и даже младенцев мужского пола они убивали, всех женщин и девочек угоняли с собой. Когда никого не осталось, сами ушли подалее, потому что на этих разоренных, выжженных землях жить было невозможно.

Но не ведали вильцы, что схоронился от них в глухой чаще, среди болот, один улицкий мальчик лет семи. Звали его Ярил. Как он выжил один, неизвестно, но однажды, блуждая по лесу, наткнулся он на стаю волков. И тогда случилось второе чудо: волки не тронули его, а оставили жить в своей стае. Так и вырос он среди волков, воспитывался вместе с волчатами, научился их языку и повадкам, охотился вместе с ними, спал в волчьем логове. Прошло семь лет, и когда вошел он в мужскую силу, влюбилась в него молодая волчица по имени Наира. Возможно, она и сама не понимала, что с ней творится, но ее влекло к нему. Это была красивая волчица, и многие молодые самцы пытались добиться ее расположения. Она огрызалась, рычала и не подпускала к себе никого. Мечты ее были об одном: о человеке-волке, прекрасном юноше с повадками зверя, о Яриле. «Если бы я могла хотя бы на время, хотя бы ненадолго обернуться девушкой, он бы полюбил меня и взял в жены», - думала она. Но как это сделать, не знала. В коротких тревожных снах она представляла себя девушкой и его рядом с собой, и дрожь пробегала по всему телу, и жаркая истома разливалась по животу. Но пока они были просто друзьями, хотя Наире порой казалось, что и он неравнодушен к ней. Ей нравились эти часы отдыха, когда они оставались вдвоем, лежали рядом на поляне и разговаривали. Ярил был не настолько мал, когда оказался среди волков, чтобы не помнить, хотя бы отрывочно, свое детство, родное селение, родителей и богов, которым поклонялось его племя. Как-то он рассказал Наире о могущественном боге Свароге и о старых кудесниках, охраняющих его покой, умеющих творить чудеса.

И однажды Наира отправилась в путь, чтобы разыскать священное капище и хранителей бога Сварога и упросить их совершить чудо: обратить ее в девушку. Когда она спрашивала Ярила, где обитало его племя, он лишь показывал рукой в ту сторону, где встает солнце. И теперь только нюх и чутьё указывали ей дорогу. Прошло семь лет, пепелища заросли травой, но Наира учуяла запах давней войны. Оставалось разыскать в дебрях и болотах священную поляну. Не глазами, не носом – звериным чутьем нашла она заброшенную, заросшую в чаще тропинку и вышла к холму, на котором вокруг зеленой ровной поляны стояли деревянные идолы. Седой, древний, как эти изваяния, старец вышел ей навстречу. Наира припала к земле, поползла к нему и заскулила. Она прижалась к его ногам, заглядывала ему в глаза, тихонько поскуливала, срываясь на вой, и говорила, говорила на своем волчьем языке. Старик присел рядом, погладил ее, как маленькую, по голове и сказал:
- Вот оно как. Значит возродится еще народ уличей. Жди здесь.

Наира ждала, долго, терпеливо. Теперь она знала: старик поможет ей. Он пошел говорить со своим богом Сварогом, он упросит его и превратит ее в девушку. Уже стемнело, когда кудесник вышел из своей берлоги с чашей в руках. Наира издалека почуяла острый, пряный, сладковатый запах.
- Пей, - сказал колдун. – Теперь днем ты будешь превращаться в девушку, а ночью опять становиться волчицей. У вас с Ярилом будет много детей, и некоторым из них передастся способность оборачиваться из людей в волков. И так будет из рода в род, пока ни возродится племя уличей.    

Когда на следующий день Ярилу повстречалась в лесу красавица-девушка, невесть откуда появившаяся в этих глухих местах, он не сразу узнал в ней Наиру. Хотя некоторые черты лица: острые скулы, зеленые пронзительные глаза, гибкое, упругое тело и мягкие движения, и черные длинные волосы, и то, как она обнюхала его, и ее запах, - всё это было очень знакомым, - но только когда она заговорила с ним, он с изумлением понял, что перед ним его подруга, волчица Наира. Теперь ночью они охотились вместе, а днем предавались отдыху и любви. Бог огня Сварог подарил Наире не только способность превращаться из зверя в человека, он дал ей память древнего рода уличей. Она с удивлением осознала, что в человечьем облике умеет говорить на языке уличей и помнит их обычаи и традиции. Эта родовая память и родной язык, как оказалось, были самым важным для сохранения рода. Вернулась забытая за годы в волчьей стае человеческая речь и к Яриле. Детские страшные картины убийств и пожаров спрятались на время, но никуда не ушли из памяти. И теперь у него появилась цель: вырастить сыновей и отомстить вильцам.

Минули годы, и вильцы вдруг начали замечать, что волки из соседних лесов стали особенно лютыми. Они нападали не только на путников, но на целые деревни, загрызали до смерти людей и уносили в лес девочек, чаще всего из потомства угнанных когда-то в полон улицких женщин.

Сменилось несколько поколений, давно не было на свете Наиры и Ярила, и по земле, на которой обитало племя вильцев, поползли страшные слухи о том, что появились в лесах оборотни, ненавидящие народ вильцев. В обличии волков или в человеческом облике, но обязательно в волчьей шкуре, они нападали и днем, и ночью, и не было пощады от них никому: ни старому, ни малому. Не стало вильцам ни житья, ни покоя от кровожадных волков-оборотней. И пришлось им уйти далеко на запад, в горы. А на землях этих, как исстари, поселился народ уличей.

Власта закончила свой рассказ и надолго замолчала, будто вспоминая что-то недосказанное.
Любомир прервал молчание.
- Скажи, Власта, ты тоже можешь обратиться в волчицу?
Она улыбнулась.
- Зачем тебе это? Я хочу, чтобы ты знал только  одно: я тебя люблю. А больше и знать нечего. Всё остальное неважно.

Это были страстные дни и ночи, в которых сладкая явь перемежалась со снами. В этих снах Любомир видел, как его подруга оборачивается в волчицу, и молодые волки обнюхивают его и пятятся прочь. Это были дни и ночи любви, дни и ночи, которым он потерял счет, в которых время остановилось на один день и на одну ночь. Однажды утром он словно очнулся от долгого сна.
- Мне надо возвращаться на остров. Я вернусь, как только смогу.
- Это долгий путь. Не беспокойся. Я буду рядом с тобой, там, на острове. И мы будем видеться, как только ты захочешь этого.


-----------------------------------------------------


Радостная, солнечная пора началась в жизни Любомира. Всё у него ладилось. Строительство крепости шло бойко, весело. Уже вырисовывались контуры будущих стен. На рейде в бухте стояли корабли.

Дел было много. С Ратибором Любомир объезжал остров, примечал новые бухты для судов, проверял секреты и дозоры на дальних подступах. С Тихомиром сверял строительство с чертежами, с градодельцами и мастерами советовался, вникал в ход работы, поспевал всюду. И от этой полноты и насыщенности дня делами на сердце делалось легко, будто плывешь по морю, стоишь на носу ладьи, и ветер солеными брызгами хлещет в лицо. А вечерами он выходил за околицу, углублялся в лес по одному ему известной тропке и шел на спрятавшуюся в дубраве земляничную зеленую поляну, где его уже ждала Власта. Он любил эти лазоревые предзакатные часы.

Власта, едва завидев его, бежала навстречу, бросалась ему на шею, обнимала пылко, страстно, жадно, словно после долгой разлуки, будто и не виделись они накануне. Ему нравились эти ежевечерние встречи, нравилось, как она бежит к нему, раскинув руки, как в первый раз, всё в ней нравилось. Он привык к этим свиданиям, но Власта не превратилась для него в привычку: она каждый раз казалась ему новой, непредсказуемой и от этого еще более желанной. Ближе к ночи он уходил, - Власта настояла на этом в первую же их встречу, - и он принимал это, хотя и строил про себя догадки, вспоминая ее рассказ о молодой волчице Наире, обернувшейся девушкой и превращающейся по ночам в зверя. Когда он шел обратно по лесной тропинке, ему мерещились мягкие шаги за спиной в темноте чащи. Иногда выли волки, но в этом вое не было угрозы. Ему даже казалось, что так они прощаются с ним.

Эта привольная жизнь, полная трудов и любви, закончилась через полгода. Среди служивых людей на острове был один по имени Молчан. Человеком он был угрюмым и нелюдимым, и при этом страстным охотником. Любил пострелять он из лука и птицу, и зайца, ходил и на волка, и на медведя. Всегда в одиночку. На острове для охоты было раздолье. А тут еще волки одолели: людей не трогали, но каждую ночь донимали своим воем. Молчан умел различать их голоса, и среди этого волчьего хора, один раздражал его особенно сильно. Несомненно, голос принадлежал волчице, она словно выводила мелодию, будто пела на разные лады, и это еженощное пение утомляло его страшно. Наутро он просыпался разбитым, болела голова, как с похмелья. И однажды он решил выследить эту проклятую волчицу.

Молчан отправился в лес перед рассветом. Он шел на вой, похожий на песню, угадывая своим охотничьим чутьем, как лучше подобраться, оставаясь незамеченным. Крадучись, он дошел до поляны и, схоронившись в кустах, принялся наблюдать. То, что открылось его взору, было настолько неслыханным, что он невольно опустил лук и смотрел, не отрываясь, на невиданное зрелище. Небо уже чуть посветлело, и в этом предрассветном сумраке Молчан увидел, что волчица танцует. Она кружилась на месте, подпрыгивала, вздевала морду к предрассветному небу и заводила свою песнь. Вдруг, видно учуяв чужой запах, она замерла и повернулась в сторону Молчана. И когда она уже изготовилась к прыжку, он выстрелил. Стрела ударила ее в грудь. Она несколько раз перевернулась, покатилась по земле и упала к ногам Молчана. Еще вздрагивало ее тело, шкура обагрилась кровью, потом волчица затихла, а глаза еще смотрели в небо. Молчана поразил этот мученический взор, будто не зверь, а человек прощался с этим небом. Молчан отвел взгляд, что-то было в этих волчьих зеленых глазах человечье: боль, мука, мольба, отчаяние и несбывшиеся мечты. Он вынул стрелу из мертвого тела и ушел.

В то утро жутко, тревожно, истошно выли волки. Люди останавливались, бросали работу, переглядывались, прислушивались. Не бывало такого, чтобы по утрам или средь белого дня так протяжно, так натужно, так исступленно выли волки. Любомир услышал этот зловещий вой, когда они с Ратибором подходили к крепости. Было в этом волчьем многоголосье что-то трагическое. Любомир остановился. «Беда, я чувствую, беда случилась», - и бросился бежать, туда, к лесу, откуда доносился и заползал, как набат, в уши и в голову этот вой. Не разбирая дороги, сквозь кусты и чащобу бежал он к заветной поляне. В кружок стояли волки. Они расступились, когда он подбежал, пропуская его. У самой кромки поляны, на зеленой траве лежала Власта. Она была обнажена и будто спала на спине, поджав ноги. Глаза ее смотрели в небо и, казалось, застыли хрусталем. Под левой грудью запеклась кровь. Любомир бросился к ней, Ратибор остановился чуть поодаль.

«Власта, Власта, любимая.» Любомир подхватил ее за плечи, прижал к груди и принялся целовать уже остывающую бархатную кожу, словно еще надеясь оживить ее. Она бессильно свешивала руки, а ее глаза избегали его взгляда и по-прежнему глядели в голубое небо. И только тогда Любомир понял, что нет больше Власты, что нет и больше никогда не будет ни вечерних свиданий, ни ласк, ни нежности, ни любви. Он вскочил, выхватил из ножен меч и закричал, как безумный:
- Я найду того, кто это сделал. Я убью его.
Страшная муть заволокла голову. День померк. Кровь стучала в жилах, молотом билось сердце в груди. Ратибор схватил его за руку, сжал плечо:
- Не пущу. Лучше меня убей. Не пущу. Что подумают твои люди? Что ты убил человека из-за того, что на охоте он подстрелил волчицу? Люди не поймут.

Будь на месте Ратибора любой другой человек, Любомир, не задумываясь, зарубил бы его. Но это был Ратибор, товарищ, наверное, единственный, кто понимал его горе.
Любомир остановился.
- Пойду попрощаюсь.

Волки словно ждали его. Когда Любомир в последний раз склонился над Властой, обнял ее, поцеловал в гранатовые, побелевшие уже губы и закрыл ей глаза, стая бережно подхватила ее и унесла в лес, туда, где волки прячут своих сородичей от чужих глаз в их последнем логове. Крупный самец отделился от стаи и подбежал к Любомиру. Мордой он указал в сторону крепости, зарычал, а потом перевел глаза на Любомира и кивнул несколько раз. Любомир понял: «Теперь стая найдет убийцу. Не надо им мешать. Это их дело, дело волчьей чести.»

Любомир побрел к дому. Что-то оборвалось внутри него. Что-то хорошее, доброе потерялось. Что-то красивое и сердечное унесла с собой Власта. Не хотелось больше строить, хотелось разрушать. Ничего не хотелось. Горечь, злоба и странное безразличие к тому, что еще вчера было дорого, ржавчиной осели на душе.
Несколько дней он не выходил из дома и не хотел никого видеть. На третий день зашел Ратибор и рассказал, что утром нашли Молчана, точнее то, что от него осталось. Лица не было, тело было растерзано на куски, и узнали его только по лохмотьям его одежды. Любомир лишь кивнул в ответ.

Прошла неделя, другая. Любомир так и не появлялся в крепости. В один из дней он позвал к себе Ратибора.
- Собирай народ. Я хочу слово сказать.
На площади собрались все, кто приехал на остров. Перешептывались, обменивались слухами. Вышел Любомир. Он был спокоен и сдержан.
- Царь наш повелел мне перед отплытием начать строительство крепости и, коли дело пойдет, немедленно возвращаться. Дело наше двигается ладно. А посему начальником вместо себя оставляю боярина Ратибора и завтра же отплываю.

Наутро ладья с сорока гребцами и воинами понесла Любомира по Русскому морю в сторону дома.







IV

- Люба моя, чего же ты хочешь? Чтобы я пошел войной на Византию? Чтобы я отправил войска и корабли в греческое море на поиски неведомого острова по той причине, что где-то там, как привиделось во сне моей снохе, прячут Борислава?

Три с половиной года прошло с тех пор, как русское посольство отправилось в дальние края. Ни известий, ни даже слухов о Бориславе и его товарищах с той поры не приходило. В Константинополе у царя были свои глаза и уши, но от них пришло лишь донесение, что вернулось от двора Людовика франкского посольство византийского императора. А что сталось с русами, никто не говорил или не знал. Предполагалось, что отправились они, как и задумывалось, к варяжским русам, но точнее никто не ведал. В этом неведении и пребывали. Царь тревожился и потому Любавин сон воспринял серьезно, да и знал за ней, что видит она сны вещие, и верил в них, как и все русы.

- Ты, Любава, не тревожься пуще времени, а я тебе обещаю: дам людям верным в Константинополе приказ выведать, нет ли на островах русских пленников. Может быть, что и вызнаем. Пока же это всё сон и домысел, не больше. Жди, как и я жду. Вот тебе мой наказ.

Делать нечего, Любава ждала. Не то, чтобы привыкла она к своему бабьему одиночеству, - она привыкла ждать. Аскольд рос, становился сильным и рассудительным не по годам. Рос и Дир, с детства были они с Аскольдом неразлучными напарниками по играм и лопотали уже друг с другом о битвах, о своих и врагах, и бегали, и играли по-соседски. С Марьей Любава часто разговаривала, то одна зайдет почесать языком по-бабски, то другая. Любомир далеко, обе ждут, обе одинокие.

А в начале 842 года пришли из Константинополя известия, да не те, что ожидали. О русском посольстве никто ничего не узнал. Зато долетела другая весть: умер император византийский Феофил.




V

Минул год с того времени, как князь Борислав и пришедшие с ним русы оказались в византийском плену на острове посреди Мраморного моря в монастыре святого Георгия. Много воды утекло за этот год, многое поменялось, изменился и сам Борислав, даже обликом своим изменился. Длинные волосы с ранней проседью, опускающиеся на плечи, и окладистая борода старили его и в то же время смягчали, будто сглаживали черты лица. Царской волею сделался он из мореплавателя и воина посланником, теперь волею обстоятельств превратился он в отшельника и философа. Поначалу еще стучались в голове, как птицы в клетке, мысли о побеге. Борислав уже прикидывал в уме, как можно перелезть через монастырскую стену и захватить корабль. С боярином Кушкой об этом он говорить не стал: тот сильно сдал, болел, лежал в своей келье и почти не выходил. В свой план он посвятил только Алдана, купеческого старшину. Исподволь они стали выведывать, что за корабли и как часто пристают к острову. И выяснилось, что этот остров, будто зачумленный, отгородился морем от всего света, и ни одно судно не подходит к нему даже близко. Лодки же, на которых монахи ловят рыбу, настолько худы и малы, что дальше бухты выходить на них никто не рискует, а если и сподобится на это безумство какой-нибудь смельчак, волны неминуемо разобьют его о прибрежные камни. Мысли о побеге оказались тщетными, и малая надежда угасла.

- Я вот о чем хотел тебя попросить, князь, - сказал как-то Алдан. – Купцы наши, да и твои посольские люди, от безделия, да от этих стен, что как бельмо на глазу, с ума уже сходят. Раз уж убежать отсюда невозможно, надо их каким-никаким делом занять. Поговори, князь, с настоятелем монастыря. Работы у монахов, как я погляжу, всегда хватает. Пусть и наших людей работой загрузит. Лишние руки, небось, ему тоже пригодятся.

С настоятелем Борислав иногда разговаривал. Хоть вида не показывал, но лестно было старому монаху, что ссыльный князь, хоть и варвар, обращается к нему по-гречески. Работ в монастыре и вправду хватало, и русы взялись за монастырские дела с таким усердием, с каким-то даже остервенением, словно хотели всю силушку свою невостребованную вложить в эту работу.

Князь же коротал время за чтением греческих книг, что нашлись в монастыре, и в беседах с узником Мефодием по прозвищу Омологет. Архидиакону Мефодию дали послабление: сняли с цепи и разрешили гулять в монастырском саду. Борислав подобрал ему одежду из своих запасов, и хотя она оказалась великовата, но зато прикрывала тщедушное тело. Теперь они могли гулять по монастырским дорожкам, и старик радовался этим прогулкам так, будто ему подарили свободу. Улыбаясь глазами, отчего они начинали светиться, Мефодий говорил:
- Я вижу, друг мой Борислав, вы сейчас в отчаянии. Все помыслы ваши о побеге и о мести. Но Бог не дал вам возможности отомстить тем, кто вас предал. Может быть, Он уготовил вам другое поприще и другое предназначение, не ведомое до поры ни мне, ни вам?
- Что же может быть важнее для человека, чем свобода?
- Важнее и выше вера. Вера движет человеком, дает надежду, и даже в темнице, даже в самой грязной мерзости вера спасает и окрыляет. Благодаря вере человек ощущает внутреннюю свободу, которая сильнее оков, благодаря вере человек не впадает в отчаяние и остается человеком.

Эти прогулки и беседы действовали на Борислава благотворно. Понемногу он научился радоваться тому, что есть: солнцу, небу, благоуханному саду, возможности разговаривать с человеком старше и мудрее его. Он видел, как уныние разъедает изнутри боярина Кушку, не болезнь, не старость, а уныние. Он пытался говорить с ним, поддержать, взбодрить словом, шуткой, хоть и самому смеяться совсем не хотелось. Боярин отмахивался от него, как от осенней мухи, словно всё уже для себя решил: не хочу, ничего больше не хочу. Он худел на глазах, словно таял, как свеча.

Боярина Кушку похоронили в монастырском саду, в сторонке от монашеских могил. «Вот и первый», - подумал Борислав. Как-то сразу стало одиноко, будто осиротел.
На следующий день Мефодий Омологет попросил Борислава наклониться к нему поближе и зашептал в самое ухо:
- Я видел сон. Ночью скончался еще один человек – император Феофил.



    (продолжение следует)