Исповедь про женское начало III

Красная стрела. Исповедь про женское начало III

В её аромате— скрытый изъян,
Шиповник,что ранит,целуя.
Полураскрытый,влажный тюльпан—
Дразнящая тайна поцелуя...
 
Инженер Пенкин, уже находящийся где-то далеко, продолжал:

67. Полураскрытый, влажный тюльпан — не цветочная сладость, а зелёная, водянистая, чуть слизистая свежесть обещания, дрожащего на грани между бутоном и цветком; это был запах самой грани, тончайшей плёнки, отделяющей тайну от откровения, пахнущий утренней росой, хлорофилловой горечью и той хрупкостью, что ощущается на языке, прежде чем лепесток раскроется навстречу гибели.

68. Запах старых семейных альбомов, открытых на коленях в дождливый день — сладковатый, пыльный, бумажный дух ушедшего времени, смесь картона, размягчённого годами прикосновений, животного клея, побелевшего от старости, и улыбок, которые уже не пахнут ничем, кроме слёзной кислоты и тихой плесени, пожирающей память от краёв к центру.

69. Аромат первого зимнего яблока, взятого с подоконника и разрезанного пополам — хрустящий, ледяной, пронзительно-кислый взрыв, пахнущий инеем на стекле, сыростью деревенского погреба, где танцуют в темноте споры, и тем детством, которое можно удержать лишь на языке, прежде чем мякоть потемнеет от соприкосновения с воздухом настоящего.

70. Запах пустого вязального клубка и остывшей чашки чая поздно вечером — шерстяная, уютная, чуть горьковатая тишина, в которой петли узоров распустились, выпустив в комнату запах овечьей шерсти, дешёвого красителя и терпения, а одиночество стало тёплым, мягким и не требующим слов, как этот чай, впитавший в себя всю горечь дня.

71. Дыхание незнакомки, уснувшей на плече в поезде дальнего следования, с нотками вчерашнего ужина — тёплый, влажный выдох, несущий в себе мелкие частицы борща, чёрного хлеба и усталости; запах её шампуня (персик и мята) был призрачным, искусственным садом, парящим над этой физиологией, а мимолётность этого доверия пахла пылью в косом солнечном луче, горячем металле вагона и бесконечностью рельс, уходящих в чёрное ничто...

Дым маков, тяжкий и густой — забвение, что стелется росой. Алый шёлк, что вянет без вины — это пыльца её весны, сон, в котором кровь поёт, как вино... На коже её терпкое пятно...



Коллекция инженера Пенкина, том второй: «Ароматы комфорта и благородной дороговизны».


Инженер Пенкин, уже почти не ощущавший границы между внутренним каталогом и внешним миром, продолжал, и его голос стал напоминать шёпот библиотекаря в подвале с запретными фолиантами:

72. Шёлк шарфа от Herm;s, прогретый на шее за день, был не просто тканью, а абсорбентом: он вобрал в себя стойкую, сандалово-цветочную пудровость духов Bois des ;les, лёгкий флер запотевшего окна дорогого автомобиля (конденсат, озон от климат-контроля) и едва уловимую, солоноватую пленку стресса на коже у ключиц — стресса от безупречности, которую необходимо поддерживать.

73. Кашемировое пальто Max Mara отдавало не запахом шерсти, а многослойным воспоминанием: сладковатая сырость мокрого осеннего воздуха в Цюрихе, химическая чистота дорогой химчистки («белый букет» тетрахлорэтилена) и собственное, едва уловимое тепло владелицы, как если бы самое дорогое в этой вещи было тепло человеческого тела, которое она так и не научилась удерживать надолго.

74. Кожа перчаток из мягчайшей замши, пропахшая кожей руля Bentley (дублёный дуб, воск), густым ароматом кофе из термокружки (эфиопия сидамо, с нотами черники) и холодком зимнего ветра, который пахнет озоном и выхлопами других, менее дорогих машин, — это был запах управления, контроля над пространством, в котором даже холод был элементом дизайна.

75. Бельё из французского шелка La Perla хранило запах дорогого кондиционера для белья с белым мускусом (чистый, почти медицинский амбракс), тепло тела, отдававшее тонкими нотами лактата, и следы пудры для тела с жасмином — не цветочным, а синтетически-нежным, создающим барьер между кожей и тканью, между телом и его отпечатком.

76. Норковая шуба в гардеробной пахла нафталином из кедровых шариков (сладковатая, удушающая химия вечности), старыми деньгами (запах потертой бумаги, чернил и времени) и воспоминанием о бальзаке в опере — это был не запах оперы, а запах её ожидания: воска паркета, духов соседа по ложу и собственного легкого волнения, впитавшегося в мех навсегда.

77. Свежевыглаженная блуза из итальянского льна источала аромат утюга с паровым ударом (горячий металл, дистиллированная вода) и дорогого отпаривателя для лица с розовой водой — но это была не роза, а её аккорд, смешанный с запахом крахмала и едва уловимой гари от случайно прикоснувшегося к пластику волоса.

78. Кожа сумки Birkin вобрала запах документов из красной кожи (растительное дубление, краска), монет из драгметаллов (холодный, безжизненный металлический дух), сухого вина в термосе (дуб, танин) и солнечного света, падающего на пассажирское сиденье — тот особый запах ультрафиолета, нагревающего кожу и пластик, запах движения в закрытом пространстве.

79. Замшевые лодочки на высоченных каблуках хранили запах воска паркетного пола частной картинной галереи (пчелиный воск, пыль), пыльцы орхидей (сладкая, почти ядовитая пыль) и собственной, почти неощутимой, усталости ступни — лёгкой молочной кислоты и соли, абсорбированной мягкой замшей, превратившейся в биохимический архив дискомфорта.

80. Ремешок дорогих наручных часов пропах потом запястья — но не густым, а лёгким, солоноватым, как утренняя роса на коже. К нему примешивался аромат кожаного салона самолёта (та же кожа, но прошедшая иную обработку) и цитрусовая нота джина с тоником — не напитка, а его выдоха, осевшего на запястье при жесте поднятия бокала.

81. Натуральный мех на воротнике отдавал не просто морозной свежестью, а сложным букетом: запахом снега в Швейцарских Альпах (кристально чистый, почти стерильный холод), хвои, раздавленной под снегом, и дорогого шампуня для меха с оттенком мимозы — попыткой заглушить животное прошлое химической весной.

82. Кожа дивана в личном кабинете, на котором она сидела, вобрала запах сигарного дыма (не её, а отца или мужа) — ванильно-землистый, тяжёлый шлейф; коньяка (выдержка, дуб) и старой, добротной власти — это был запах дерева панелей, пыли на книгах, которые не читают, и лёгкой плесени, пробивающейся из-под пола, несмотря на все усилия.

83. Крем для лица La Mer оставлял на щеках не просто запах морских водорослей, а целую абстракцию океана: йодистую свежесть, глубинную горечь, солёность икры и безмятежное доверие к миру, купленное за определённую сумму и втираемое дважды в день круговыми движениями.

84. Сухие духи с феромонами от Clive Christian, нанесённые на ключицы, — это была не композиция, а сфера: смесь амбры (тёплый, животный, почти неприличный тон), ванили (сладкая, усыпляющая) и тёплой кожи, но не живой, а идеально выделанной, как обивка в лимузине. Запах, создающий ауру в метр диаметром, внутри которой дышится иначе.

85. Масло для волос Oribe, с ароматом чёрной смородины и садового жасмина, въевшееся в пряди после вечернего расчесывания, — это был запах ритуала, превращающего волосы не просто в волосы, а в шёлковое облако, пахнущее ягодной сладостью, переходящей в пудровую нежность, с горьковатым шлейфом косточки смородины.

86. Дорогая зубная паста с золотыми блёстками оставляла во рту холодную, мятную свежесть с оттенком шампанского — не винного, а именно шампанского: лёгкой игристости, дрожжевой ноты и дорогой кислотности, превращающей ротовую полость в бальный зал после полуночи.

87. Крем для рук с икрой и алмазной пылью пах холодным морским бризом, солью и роскошью, которая не кричит, а шепчет на грани слышимости, оставляя на коже невидимый, мерцающий след, пахнущий глубиной и дорогими ингредиентами, чьи названия звучат как заклинания.

88. Ароматическая свеча Diptyque «Feu de Bois» (огонь в камине) — её дымок впитался в волосы не как запах костра, а как воспоминание о нём: сухой кедр, жареная ваниль, тлеющая бумага и сладкая пыль горящего дерева, смешанная с воском и легчайшей сажей, осевшей на всём, как налёт времени.

89. Воздух частного самолёта был смесью озонированного кислорода (стерильный, как в операционной), кожи кресел (новая, почти не пахнущая), охлаждённого шампанского (лёгкая игристая кислинка) и абсолютной, купленной изоляции — запах вакуума, тишины и расстояния, измеряемого не километрами, а банковскими переводами.

90. Стены личной библиотеки пахли старым дубом переплётов (дубильные вещества, пыль), пылью на первых изданиях (сладковатый запах разложения бумаги) и коньяком в хрустальном бокале, но не самим коньяком, а его испарениями, вступившими в союз с запахом старых чернил и одиночества.

91. Вода в бассенне с подогревом на вилле отдавала озоном от системы очистки, морской солью (добавленной для аутентичности) и запахом её собственного тела, очищенного дорогими солями для ванн, — тело пахло теперь как чистый, слегка солоноватый минерал, лишённый всех следов биографии.

92. Солнечные лучи на ковре из чистого шелка в спальне пахли теплом, пылью (но не уличной, а благородной, домашней, состоящей из микрочастиц кожи, тканей и упавшей с цветов пыльцы) и лёгкой сонливостью — тем особым состоянием, когда воздух кажется густым, сладким и неподвижным, как сироп.

93. Холл пятизвездочного отеля, чей запах — смесь огромных цветочных композиций (лилии, гортензии, за которыми скрывается химия продления жизни), полированного мрамора (холодный, пыльный камень), дорогого кофе (эспрессо с ноткой тёмного шоколада) и бесшовного сервиса — последний пах нейтральностью, полным отсутствием какого-либо запаха, что и было самой дорогой нотой.

94. Личный автомобиль с кожаным салоном пах новым кожаным портфелем (растительное дубление, воск), её духами (стойкий шлейф, вплетённый в обивку) и чистым страхом шофёра сделать что-то не так — этот страх имел запах старой, холодной потом монеты, зажатой в потной ладони.

95. Камин в загородном доме, чей дым вплетался в свитер из кашемира, смешиваясь с запахом мокрой собаки породы акита-ину (мокрая шерсть, дикое животное) и виски Macallan (дым, ваниль, изюм) — это был запах изобретённой, купленной аутентичности, дорогой и немного грустной.

96. Пот после занятий с персональным тренером в частной студии был чистым, почти без запаха, с лёгкими нотами эфирного масла лимона в питьевой воде и дорогого антиперспиранта. Это был пот как продукт, результат, лишённый истории и борьбы, запах эффективности, а не усталости.

97. Запах кожи на сгибе локтя, смешанный с кремом для тела от Byredo (свежескошенная трава, герань) и едва уловимой нотой усталости после успешных переговоров — усталость пахла озоном, сухим языком и остатками адреналина, окислившимся в чистый, металлический привкус победы.

98. Дыхание после ужина с устрицами и белым вином — солоновато-йодистое, с оттенком Шардоне (дуб, цитрус) и дорогой жевательной резинки (мята, ментол, покрытые серебряной плёнкой). Запах удовольствия, которое уже перешло в стадию устранения следов.

99. Тепло кожи под золотым браслетом Cartier хранило запах металла (не холодного, а тёплого от тела), её собственного пульса — лёгкой, солоноватой влаги — и лёгкой влаги от бокала с коньяком, испарившейся и впитавшейся в поры вместе с вечером.

100. Подушка в номере отеля «Ритц» вобрала запах её дорогих сливок для снятия макияжа (масло ши, хлопок), лаванды из саше (сухая, аптечная) и одинокой ночи вдали от дома — одиночество здесь пахло тишиной, отдающей едва уловимой вибрацией из соседнего номера, и чистотой белья, выстиранного с порошком без запаха.

101. Запах волос после посещения парикмахера с мировым именем — идеальная смесь кератина (запах горячих ножниц), шёлка (силиконы) и уверенности в своей неотразимости, которая пахла как холодный воздух из кондиционера и горьковатый кофе, который ему подали в хрупкой фарфоровой чашке.

102. Следы туши для ресниц от Sisley на щеке после украдкой смахнутой слезы (не от горя, а от избытка чувств при просмотре оперы) — это была смесь воска, угля и пигмента с солёной влагой, создавшая на коже тончайшую, траурную, блестящую реку.

103. Аромат дорогого массажного масла с арганой, втёртого в кожу спины умелыми руками личного массажиста, смешанный с её глубоким, расслабленным выдохом — выдох пах теплом, лёгкой сонливостью и полным, временным отпусканием контроля, а масло — ореховой сладостью и дорогой пустотой.

104. Запах страха, но не животного, а холодного, расчётливого — перед крупной сделкой. Пах озоном (предгрозовой воздух), сталью (остриё несуществующего ножа) и сухим льдом — химическим холодом, который обжигает лёгкие и не оставляет следов.

105. Запах победы, после удачно завершённой сделки. Пах пробкой от шампанского (пробковое дерево, плесень), порохом от хлопушек (на дорогой, экологичной основе — селитра и бумага) и новой, ещё не пахнущей, кожей яхты — кожей, которая никогда не вспотеет.

106. И, наконец, запах абсолютного, скучающего комфорта. Пах пылью на неразрезанных страницах ограниченного издания (целлюлоза, время), тишиной в слишком большом доме (тишина пахла пылью на струнах рояля), дорогим чаем, остывшим безвкусно, и едва слышным скрипом пола под шагами одинокой женщины, у которой есть всё, кроме желания это всё нюхать.


Рассказ иссяк, вытек последней, тягучей каплей смолы. Инженер Пенкин, выдохший свою исповедь, как выдыхают последний дым сигареты, откинулся на спинку дивана. Веки его отяжелели, будто на ресницы осела вся описанная им пыль — и ереванская, и пыль с фолиантов, и алмазная пыль с крема для рук. Каждая частица этой невесомой, всепроникающей грязи имела свой вес, давила на слизистую век, заставляя их слипаться. Баэль не проронил ни слова, превратившись в тёмный, безмолвный столб воздуха в углу купе, в ещё один источник тишины. Сквозь стук колёс, который теперь казался не звуком, а ритмичным запахом горячей смазки и раскалённого металла, в купе вползло молчание. Оно было густым, тяжёлым, обоняемым — пахло замшевой перчаткой, оставленной на стуле, и остывшим воздухом после бури, в котором уже нет ни озона, ни влаги, только память о чистоте.

Сознание инженера поплыло, и края реальности заструились, как краска на мокрой бумаге. Зрительные образы растворились, уступив место тактильным воспоминаниям запахов. Ему казалось, что его тело само превращается в орган обоняния — оболочка, один сплошной рецептор. Кожа на лице ощущала не просто холодок норкового воротника, а каждый его волосок, отдельно: микронные чешуйки меха, пахнущие нафталином и чужим холодным богатством. Ладони, лежавшие на коленях, помнили не просто ворсистость старого ковра, а его состав — шерсть, хлопок, пыль, моль — и тепло, которое они украли у комнаты за десятилетия. Лёгкие расширялись, совершая неестественно глубокие вдохи, вдыхая то разрежённый, стерильный воздух салона самолёта, то густой, медовый, сладко-гнилостный смрад гниющего сена, который заполнял всё, как сироп, заливая альвеолы.

В ушах, вместо стука колёс, зазвучал тихий, многоголосый, нестройный шёпот — это шептались между собой запахи, споря о первенстве, сливаясь в невыразимую, психоделическую симфонию. Они обрели голос. Шёлк скрипел, как снег под сапогом, высоко и противно. Коньяк пел басовой, хриплой нотой старого дерева и дубовой щепы. Запах её страха висел в воздухе купе не просто холодным лезвием, а вибрировал, издавая едва слышный, высокочастотный звон, от которого ныли зубы. Он попытался пошевелиться, отогнать этот хор, но конечности не слушались, будто были связаны невидимыми нитями — то ли паутиной, то ли волокнами того самого синтетического носка, нагретыми до температуры тела, липкими и неразрывными.

А само купе «Красной стрелы» дышало вокруг него. Оно было не просто ящиком, мчащимся сквозь ночь. Оно стало живым резонатором, усиливающим каждый отзвук его исповеди. Лакированная фанера стен, тёплая на ощупь от системы отопления, источала сладковатый запах клея, древесной смолы и тысяч чужих прикосновений. Синтетическая обивка дивана, на котором он лежал, пахла не новой тканью, а смирительной рубашкой, впитавшей соли стресса всех пассажиров, когда-либо пытавшихся уснуть в этой качающейся клетке. Занавеска на окне, чуть колышась от вибрации, отдавала пылью пути, мельчайшими частицами железа и гранита, смешанными с угольной сажей. Даже стекло, холодное изнутри и обдуваемое ледяным ветром снаружи, имело свой запах — запах абсолютной прозрачности и барьера, запах расстояния, которое невозможно преодолеть.

И сквозь все эти фоновые, бытовые, железнодорожные запахи прорывались, материализуясь в тёмном воздухе купе, призраки его собственного рассказа. Вот повисло, дрожа, облачко сладковатого дыма от ароматической свечи «Feu de Bois», но оно тут же было пронзено едким шлейфом хлорки из туалета в конце вагона. На мгновение показался густой, маслянистый букет крема La Mer, но его смяла и поглотила волна прелого войлока и грибка от стелек дешёвых сапог. Всё смешалось в один клубящийся, невыносимый компот. Роскошь и бедность, нежность и грязь, надежда и тлен — всё утратило свои границы, переплавилось в единую, удушливую атмосферу, которой не было названия.

Последним, что он уловил сознанием, уже разорванным и плывущим, был не запах, а его отсутствие — чёрный, бездонный, лишённый каких-либо частиц колодец. И в самую его глубину, как последний спасительный якорь, упал призрачный, бледный аромат — не то влажного тюльпана с его зелёной, водянистой хрупкостью, не то её волос, смешанных с пылью в косом луче солнца. Этот аромат был тонок, как паутина, и он потянулся за ним, в эту бездну.

Голова его безвольно склонилась на грудь. Дыхание стало глубоким и ровным, выдыхая в такт движению поезда остатки рассказа — молекулу за молекулой. Инженер Пенкин уснул, убаюканный колыбельной собственных обонятельных галлюцинаций, утонув в океане, который сам и вызвал к жизни. А «Красная стрела», неумолимая и равнодушная, продолжала своё ночное шествие по стальным рельсам, увозя его тело в Москву, а душу — в безграничные лабиринты запаха.