Исповедь про женское начало IV

Красная стрела. Исповедь про женское начало IV

И есть ещё тот запах, что — как тайна,
Меж кожей и шёлком,в полутьме ночной.
Он— как забытый сон, что слишком явлен,
И пахнет просто— вечною весной.

В её аромате — прах далёких планет,
Тишина меж льдин в Эвересте.
Запах того,чего в помине нет, —
Пред которым все вопросы— жесты.

Инженер Пенкин закрыл глаза, его ноздри дрогнули, втягивая невидимые миазмы памяти. Он более не был инженером — он был архивариусом, алхимиком позорных восторгов. Веки его отяжелели. Баэль не проронил ни слова. Сквозь стук колёс в купе вползло молчание, густое, как смола. Сознание инженера поплыло, и края реальности заструились, превратившись в странный, обонятельный сон.

Сон. Лаборатория.

Он стоял в подвале, похожем на склеп алхимика. Не реторты, а ряды солдатских сапог, доверху наполненных… образцами. Стеклянные шары висели, заключая в себе облачка тумана: «Страх. 2019 год», «Усталость. Карантин». Но его влекло к новому творению.

На мраморной столешнице стоял пузырек с этикеткой: «Ножная женская вонь. Номер восемь. Аромат после часового бега и двух часов в спортзале (усложненная композиция)».

Он, Великий Парфюмер инженер Пенкин, приступил к созданию.

· Верхние ноты (первое впечатление, вспышка):
· «Ледяной выдох морозного утра над стадионом» — чистота, переходящая в жжение в легких.
· «Распыление спортивного дезодоранта-антиперспиранта на основе алюминия хлорида» — металлическая, сухая, блокирующая нота.
· «Резина новой беговой дорожки» — синтетическая, маслянистая.
·Средние ноты (сердце, характер, раскрывается через 10-15 минут):
· «Пот интенсивного кардио» — почти дистиллированный, с высокой ноткой адреналина (горький миндаль) и лактата (кислое молоко).
· «Аккорд силового тренинга»: запах грифа штанги (ржавое железо, мел), запах пота, впитавшегося в неопреновые ремни (сладковатая химия), запах древесины от ящика с мелом (пыльный, сухой).
· «Кожа кроссовок, нагретая до 40°C» — не просто вонь, а сложный букет: синтетический материал верха, клей, бактерии с внешней поверхности, впитавшей пот с пола.
· «Запах мокрого хлопка спортивного топа» — отбеленный хлоркой, но уже проигравший войну солям и кислотам.
·Базовые ноты (шлейф, фундамент, остается на коже и одежде часами):
· «Мышечная усталость» — тёплый, глубокий, почти «вкусный» запах, напоминающий говяжий бульон.
· «Эндорфиновое послесвечение» — сладковатая, дымная, приятная истома. Нота счастья.
· «Запах душа в раздевалке» — не самого душа, а его след: гель для душа с морской солью, смешанный с остаточной влагой на не до конца вытертой спине.
· «Тлен спортивной сумки» — затхлость темного пространства, где лежали влажные вещи.
· И финальный, личный аккорд — «Дорога домой пешком»: холодный вечерний воздух, остывающее тело, чувство выполненного долга перед собой. Пахнет свободой и слабой надеждой, что завтра будет легче.

Во сне он поднес к носу дистиллят. Аромат ударил в мозг — не отвращением, но торжеством. Это была победа. Победа жизни над порядком, плоти над духом, животного — над человеческим. Он засмеялся во сне тихим, счастливым смехом.

Инженер Пенкин проснулся от толчка поезда. В купе было темно. На противоположном сиденье, в полосе лунного света, сидел Мессир Баэль, его глаза — две узкие щели, излучающие тусклое свечение. Словно отвечая на немой вопрос, инженер Пенкин хрипло прошептал в темноту, на прекрасном, певучем французском, свою циничную и эротичную поэму:

Ode au Bouquet Immonde

Toi, qui respires le lilas et la rose,
Moi,je hume, sommelier des sueurs ;closes,
L';cre nectar des aisselles en mar;e,
Le parfum fou des dessous d;chir;s.

L'odeur des pieds, triste et douce complainte,
Symphonie en mineur,sur la peau repeinte,
De poussi;re d'enfer et de sel gemme,
Est mon encens,mon op;ra, mon credo.

Le museau plong; dans ce jardin d'ordure,
Je trouve un monde,une g;ographie obscure,
O; chaque glande est un volcan en feu,
O; chaque pore dit l'histoire de Dieu.

Car dans ce cloaque, dans cette pourriture,
G;t la v;rit; crue,sans fard, sans suture,
Le dernier cri de la b;te qui suinte,
Avant le savon,avant l'hypocrisie sainte.

Femmes, vos puanteurs sont mes saintes ;critures,
Vos relents,mes plus chers d;lectables murmures.
J'aime l';cho du travail dans vos chaussettes,
Et l'animal triomphant sous vos toilettes.

Ainsi, je l;ve mon verre ; ces parfums inf;mes,
Aux effluves sacr;s n;s de vos corps en flammes.
Car l'odeur de la vie,; son z;nith charnelle,
Est un cantique beau,dans une odeur ;ternelle.

(Перевод)

Ода Нечистому Букету

Ты, кто вдыхает сирень и розы,
Я же,сомелье пролитого пота, нюхаю,
Едкий нектар подмышек в прилив,
Безумный аромат разорванного исподнего.

Запах ног, печальная и сладостная жалоба,
Симфония в миноре,на перекрашенной коже,
Из адской пыли и каменной соли,
Есть мой фимиам,моя опера, мой символ веры.

Носом погруженный в этот сад отбросов,
Я нахожу мир,неясную географию,
Где каждая железа— вулкан в огне,
Где каждая пора повествует историю Бога.

Ибо в этом клоаке, в этом гниении,
Лежит сырая правда,без прикрас, без швов,
Последний крик зверя,что сочится,
До мыла,до святого лицемерия.

Женщины, ваша вонь — мои священные писания,
Ваши отзвуки— мои сладчайшие, желанные шёпоты.
Я люблю эхо труда в ваших носках,
И животное,торжествующее под вашими уборными.

Так я поднимаю бокал за эти мерзкие ароматы,
За священные запахи,рождённые вашими телами в огне.
Ибо запах жизни,в её плотском зените,
Есть прекрасный гимн,в вечной вони.

Стихи повисли в воздухе, густые и тягучие, как сам описываемый смрад. Последний слог растаял в стуке колес. В купе воцарилась тишина, но это была особенная тишина — наэлектризованная, насыщенная, будто после удара грома.

Мессир Баэль не шелохнулся. Он продолжал сидеть напротив инженера Пенкина в той же позе — пальцы, сложенные домиком перед грудью, прямая спина, лицо, обращенное к инженеру. Но что-то в нем изменилось. Его неподвижность больше не казалась простым отсутствием движения. Она стала активной. Стала формой внимания такой абсолютной, что она давила на барабанные перепонки.

Баэль медленно кивнул — не в одобрении, а в признании факта. Факта существования такой тоски, такой извращённой тоски по подлинности, что она способна слагать оды смраду.

Лунный свет, пробивавшийся через шторку, упал на его лицо. И инженер Пенкин, уже почти опьяненный собственным признанием и сном, увидел то, чего, возможно, не замечал раньше. Лицо Баэля было лишено не только возраста, но и… человеческой реактивности. На нем не было ни отвращения, ни брезгливости, ни даже интеллектуального любопытства. Не было той игры мускулов, которая выдает внутренний отклик на услышанное. Это была маска, но маска из самого чистого, холодного мрамора, за которой не скрывалось ничего — или скрывалось все.

И тогда Мессир пошевелился. Он медленно, с нечеловеческой плавностью развел свои сложенные пальцы. Не для аплодисментов. Это был жест рассеивания дыма, разворачивания свитка, размыкания цепи.

— Je vois, — произнес он. И его голос был низким, как скрежет тектонических плит, сдвигающихся в глубине земли. — Я вижу. Ты построил себе собор, инженер. Не из камня и витражей. Ты выстроил его из миазмов. Возвел алтарь в самой глубокой выгребной яме человеческого опыта. И служишь там мессу, где кадилом — твое обоняние, а гимнами — твои похабные оды.

Он не улыбнулся. Уголки его губ даже не дрогнули.

— Это… приемлемо. Большинство ищет божественное в сиянии, в благоухании, в гармонии. Ты же пошел иным путем — вниз. В прах, в пот, в выделения. Ты ищешь искру жизни не на ее пике, а в ее отбросах. И находишь. Грязную, вонючую, неоспоримую. L'essence m;me de la b;te qui sue, qui souffre, et qui d;sire malgr; tout. (Саму суть зверя, который потеет, страдает и, вопреки всему, желает.)

Баэль наклонился чуть вперед. Его глаза в полумраке казались теперь не просто темными, а пустыми, как черные дыры, поглощающие не свет, а смысл.

— Ты коллекционируешь не запахи, инженер Пенкин. Ты коллекционируешь падшесть. Каждый твой флакон — это слепок с момента, когда цивилизация, приличия, иллюзии спадают с человека, как старая кожа. Остается млекопитающее. Усталое, потное, смердящее. И ты преклоняешься перед этой наготой. В этом есть… своя честность. Своя извращенная аскеза. Святой, поклоняющийся навозу. Философ, выводящий формулы из вони.

Он откинулся назад, и его фигура снова растворилась в тени, остались видны лишь сложенные руки и бледное пятно лица.

— Я слушал многих исповедников. Кающихся в гордыне, в алчности, в убийстве. Ты же пришел исповедаться в… обонятельном сладострастии. В том, что твой нос предал все человеческое в тебе ради животного. Это не грех в обычном смысле. Это — метафизическое смещение. Ты вывернул сенсорный мир наизнанку. Где для других — мерзость, для тебя — откровение. Tu as fait de ton d;go;t une liturgie. (Ты превратил свое отвращение в литургию.)

Мессир замолчал надолго. Поезд входил в длинный тоннель, и купе погрузилось в полную, густую тьму. В этой темноте его голос прозвучал снова, уже без источника, словно исходил из самого воздуха:

— Твой сон о парфюмере… он точен. Ты и есть парфюмер. Но не прекрасного, а истинного. Твоя «Ножная вонь номер восемь» — это не шутка. Это твой «Шипр». Твоя «Кожа». Ты составляешь композиции из правды, а правда, как известно, не пахнет розами. Она пахнет потом, кровью и землей. Ты это принял. Более того — ты это возвел в культ. Что ж… Je te salue, alchimiste des cloacas. Puisses-tu trouver dans tes fioles immondes l'odeur ultime: celle de ton propre n;ant. (Приветствую тебя, алхимик клоак. Да обретешь ты в своих мерзких склянках запах ultimate: запах твоего собственного небытия.)

Когда слова Баэля, холодные и тяжелые, как плиты древней гробницы, растворились в стуке колес, он снова медленно открыл глаза. В них не было ни осуждения, ни одобрения — лишь бездонная, всепонимающая пустота. Он смотрел на задремавшего инженера Пенкина, чье лицо в полусне наконец утратило привычную маску цинизма, обнажив усталость вечного искателя запретных истин.

И тогда Мессир Баэль, не меняя выражения своего каменного лица, тихо произнес, почти прошептал, завершая ночной диалог не прозой, но стихом — кратким, как удар кинжала, и столь же точным. Его голос обрел странную, певучую интонацию, будто он цитировал строки из забытой всеми, кроме него, священной книги.

Sur l'autel impur de tes sens en ;veil,
Tu transformes l'ordure en fragile soleil.
Alchimiste pervers,ton chef-d';uvre absolu —
Cette odeur de n;ant qui jamais n'a d;;u.

(Перевод):

На нечистом алтаре твоих пробужденных чувств,
Ты превращаешь сор в хрупкое светило.
Извращенный алхимик,твой абсолютный шедевр —
Этот запах небытия,что никогда не обманывал.

Стихотворение, произнесенное на безупречном, чуть архаичном французском, повисло в воздухе купе, став финальной точкой в этой необычайной исповеди. Оно не было оценкой. Оно было констатацией. Констатацией того факта, что даже в самом низком, самом «извращенном» поклонении «нечистому» можно отыскать следы трагического и одного творчества — попытки создать собственное «светило» из тьмы и праха. А «запах небытия» — это возможно и есть тот самый идеальный аромат, к которому подсознательно стремится коллекционер, ищущий в жизни привкус вечности.

Произнеся это, Мессир Баэль снова откинулся на спинку сиденья, и его веки сомкнулись. Он более не был собеседником. Он снова стал просто молчаливым пассажиром «Красной стрелы», несущей их всех сквозь ночь — каждого со своей тайной, каждому — со своей остановкой. Но в купе теперь навсегда витал призрак его четверостишия, завернувшего исповедь инженера в шелковый, ядовитый и бесконечно печальный саван поэзии.

Когда поезд вынырнул из тоннеля, в купе снова стоял лунный свет.

Мессир Баэль сидел в своей привычной позе, с закрытыми глазами, как будто и не говорил ничего. Но атмосфера в купе изменилась безвозвратно. Исповедь была не просто выслушана. Она была… оприходована. Включена в какую-то бесконечную, непостижимую коллекцию. И инженер Пенкин, с его усталым цинизмом и вонючими фетишами, стал в эту ночь еще одним экспонатом в кабинете редкостей вечного странника. Он задремал снова, но на этот раз его сон был пустым и беззвучным, как взгляд того, кто выслушал его до конца.

«Красная стрела» летела дальше, унося в ночь купе, где пахло теперь не только кожей и чаем, но и призраком всех описанных, всех выдуманных и всех реальных вонищ, ставших для одного человека единственной святыней.