Месть Ермака

1.

Теплым летом тысяча девятьсот восемьдесят пятого года Ермак
Васильи-ы-ч Фунтиков вдруг почувствовал, что голова его сделалась
чугунной: по каким бы ветрам он ее не гонял, к каким бы манящим далям
не поворачивал, сверху ее все равно прижимало к земле что-то тяжелое.
Словно влез в нее могучий зверь, которого было никакой силой оттуда
не вытурить. От этого наш-наш бывший председатель сельсовета
Фунтиков громко кряхтел. Жизнь для него теперь остановилась: его не
тянуло ни к жаркому солнцу, ни к громадным часам в избе, пахнущей
рыбьими потрохами. Одно только удивляло этого скромного не
хлопнувшего ни одной живой мухи жителя полупоселка-полудеревни
Тар-Тарры-Тары: отчего это стройная девка с пышными косами на него
шипит, резво ковыляя по воздуху свежими зубами. Особенно огорчало,
что была она еще очень красивая. «Ладно бы, уродина какая обругала
меня, а так...», - подумал он.
- Х-х-х-х, вот он я, - мурлыкал Ермак свою обычную песенку, словно
только в этом и заключалось его спасение. Однако спокойствие не
приходило. Мокрые губы так и продолжали на него наступать, строчить
наставления и механически корчиться самыми разными превращениями.
Мужик не видел ни глаз ее, ни носа, только рот. Тем временем концерт у
девки продолжался.
- Бо-бо-бо! - причитала она и одновременно гляделась в зеркало. -
Лично для меня позорно, раз отец такой ступил шаг. Позорно! Тебе
плевать. Я думаю, потому что тебе все равно на всех плевать. И то, что я
такая неприкрытая. Посмотри, как люди живут. Как они думают. Я так же
думаю. А тебе насрать на дочь. Вспомни, был… ну есть у меня братик.
Так ты все братику, а мне… Мне на сережки, чтоб быть как все,
пришлось туфли в комиссионке заложить. И туфли-то ты покупал не
какие-нибудь, не иностранные, а мог бы достать через дядь-Васю, а
наши штопанные. Ему, видишь ли, патриоту, дочери Оленьке
американских не подарить. Да там жить в сто кручей нашей.
Оленька махнула кисточкой по своим порхающим глазкам и продолжила
свою жалобу на жизнь более спокойно, как будто ожидала реакции:
- Ой, представляешь, я ево севодня видела. Мишу, который за мной
бегал. У него радиво унесли. М-мм, не грусти, папа. А сколько раз я тебе
говорила, чтоб и мне купил. У всех все нормально, только не у меня. И
так всю жизнь! Всю жизнь ты не можешь понять, что если ступаешь

своими вонючими валенками, ты всю жизнь людям ломаешь, так что
смотреть не можешь правильно на других людей...
Ермак Василь-ы-ч еще раз направил свой взгляд на неприветливые
дочкины губы и с удивлением для самого себя вспомнил-обнаружил, что
точь-в-точь такими кругами расходились губы его бывшего командира
отделения Куликовского. Тому, правда, в этот момент миной-лягушкой
оторвало ногу, да и было это лет сорок тому назад. Тут Фунтиков решил,
что разбрасываться такими подробностями, пожалуй, не стоит и тотчас
же вытащил из памяти эти мгновения. Он вспомнил, что когда его
товарищу оторвало ногу, сначала он никак на это даже и не среагировал:
только пополз своими зрачками к небу, точно там надеялся получить
какое-то избавление. А потом, когда понял, что настоящей ноги уж
больше никогда, никогда в этой жизни не будет, громко заорал: а-а-а-ааа-
а. Подбежавшая санитарка Тонька положила парня на волокушу и
повезла ближе к санбату. Глядя на все это, ординарец густо выругался
прямо ему в глаза: «Без ноги и без своево остался. А она… не бинтов,
сразу увезлa. Как парень-то жениться теперь будет, товарищ младший
лейтенант?»
- Тьфу! - даже плюнул на пол Фунтиков, когда до него дошло, с чем он
сравнивал свою дочь. - Там горе, а тут — такая гадость! Все
проворовали и пропили!
Одновременно он и ординарцу Савельичу послал в прошлое проклятие:
я-то тут причем, что меня-то ты обвиняешь?
Однако мысли о прошедшем затянулись ненадолго: резкий, как при
обыске стук в дверь заставил их свернуться калачиком.
- Васильич… Ермак Васильич здесь живет? - послышалось чье-то эхо
прямо под его носом. - Васильич… Васильич, ты где?!
В ответ раздался крик:
- Да тут ему, куда ему? Ничево не делает… Только дрыхнет! И ходит
туда-сюда. А я вот, например, дочь его, и хоть чем бы мне помог. Нет, он
любит только своево Женечку! А вы поглядите на нево. Ни один наш
житель с ним не сравниться. Ни враг его Вася, ни друг… Наши-наши
давно его обходят.
Фунтиков был отнюдь не дурак и тут же догадался, что это, конечно,
опять приехало районное партийное начальство его перевоспитывать.
Поэтому, набравшись как можно больше терпения, сжал зубы и
приготовился к обороне. Он не заметил сначала даже того, как на него с

портрета уставился грозный вид отца с Егорием на груди (1). Его острые
глаза, широкой тенью нависавшие над его усищами, беспрестанно
кололись. Они все пристальнее в него, младшего Фунтикова,
вглядывались, заставляли его глаза еще больше бегать по его
скуластым рытвинам и по широким шрамам лба. Отец словно чего-то
ожидал от сына. Васильи-ы-ч вспомнил его и ему стало грустно, что бати
уже нет в живых. Пятнадцать лет назад его на престол (2) пропорол
вилой пьяный дружок. Про него и крякнула дочь: с Васей, мол, во врагах.
С тех пор его портрет переместился в сортир: там на него все отходы
сыпались.
«Нет, отец, - тихонько проговорил он в небо, - не отомстил я ему за твою
погибель. А жив был бы ты сейчас, так был бы дряхлым стариком уже!
Может, и правильно, что ты не дожил до всех сегодняшних безобразий
сейчас?»
Мысли его перекинулись к сержанту Куликовскому и к тому, как весной
сорок пятого ему под самым Берлином оторвало ногу. Он вспомнил, что
тот до сих пор живой. Сам он, конечно, не ходит: сестра на инвалидной
коляске его по квартире в Пскове катает. «Ну и хорош наш Скобаристан!
- подумал Васильич. - Даже в пособии отказали! Как говорят, на тебе
сено и хрюкай».
- Васильич! - прервал его мысли звонкий, как гитара, голос, и в нем
Фунтиков тут же услышал председателя райсовета и в прошлом их
местного комбайнера Ноя Исаевича Бронькина. Он посмотрел на его
сивушные глаза и вдруг догадался: ну этот-то, поди, точно ворует. -
Смотрю, по старой памяти, не изменился. В отшельники, хе-хе,
заделался. Скоро, видать, будешь сухарик в студеную воду макать и на
зуб класть. Пора, знаешь, кончать играть придурка. А то мне заявление
твое передали. Начали читать, что да, да, не согласен ты. Ты, наверное,
еврейского радио наслушался. Что нам прикажешь делать с тобой? У
нас, хе-хе, выбора два: или тебя в землю опустить, или на небо
подкинуть. Хм, что скажешь?
- А-ааааааа! - завопил Фунтиков, но его быстро перебили районные
начальники.
Быстро шлепавшие по пустоте губы Бронькина, которые, как знал от
своих людей Ермак Васильи-ы-ч, ели на Ташкентском фронте красную
игру, запивая «Алиготэ», отчего-то вдруг вызвали в его памяти образ
смелого, но смешного комиссара* Пугачева. Он так же хорошо и со
смехом расправлялся со звуками, так же хорошо доносил мысль до
окружающих. «Опять война душеньку заела, - недовольно про себя
фыркнул Фунтиков. - Только смех комиссара был добрее что ли».

Бывший кавалерист - комиссар, дух которого Фунтиков сейчас из
небытия вытащил, попал в лапы смерти по глупости. Когда на
Зееловских высотах, под Кюстрином, гансы пошли на них контратакой,
обнажил шашку и побежал вперед. «А ведь ты, собака, - хрустнул
мыслью Фунтиков, молча и вновь обращаясь к Бронькину, - наш паразит.
Это про тебя говорили: служил на дэ-вэ-ка (3), спал с женой фронтовика
и искал себя награжденным». Вслух он, конечно, ничего этого не
высказал. Что толку метаться по-простому так?
- Не хочу с вами быть, воровства много, - недовольно ответил им всем
Фунтиков и замигал без конца глазами. - Вы даже машины мне, как
инвалиду Отечественной, не дали, а себе присвоили.
- Машину, хе-хе, - усмехнулся Бронькин, - тебе могут и ноги заменить.
При этом, знаешь, это намного быстрее и экономнее. Так с бензином и
сам понимаешь: мороки много. Да и зачем тебе, у кого есть всего за
пазухой, машина нужна? Она помешает, назад откатит… Ты на жидов не
заглядывайся. Мы их к ногтю прижмем.
- У меня ноги совсем больные, - не сдавался Бронькин.
- Так медицина не зря работает: от этого физзарядка может выручить в
конце концов… Или ты не слышал веселой песни Володьки Высоцкого
«Раз, два, три, четыре...» Тем более, что советской власти помогать
надо, а не вредить. Так что смотри вперед!
«И на все у него есть идиотские ответы!» - с печалью в душе подумал
Фунтиков. Словно почувствовав это, Ной Исаевич замолчал на
некоторое время. Тут Ермак Василь-ы-ч заметил: в то время, пока
продолжалась его «проработка» — ведь и другие товарищи-маски ему
что-то говорили, хвостатые ноги Бронькина начали извиваться вокруг
любимого стула. Фунтикову это явно не понравилось. Мысленно он тут
же осыпал севшего на него «тыловую крысу» всеми проклятиями, с
которыми за шестьдесят лет жизни только познакомился. Ведь этот стул
настоящей венской работы когда-то подарил ему его отец. Он вспомнил,
какой нежностью делал он это на годовщину Октябрьской революции,
как пылали его отцовские глаза и как он накручивал от удовольствия
свои фельдфебельские усы, и от этого во всем его хриплом теле
страшный грохот разразился. «С самой Ермании привез!» - будто укором
звучали в его голове навечно осевшие там слова Василия-отца.
С этой мыслью в мозгах Фунтикова словно все перевернулось.
Остановившееся было время вновь задвигалось: теперь оно все больше
тормошило ермаковское внимание тиканьем настенных часов, которые,
как он слышал от отца, еще от прадеда в доме завалялись. Внутренний

треск с ними перестукивался и продолжал изводить его дрожащие
колени. Собираясь комьями, гром лез наверх и под самыми ребрами как
будто разрывался на части, ускользая в пропасть, где что-то тревожно
билось. «Сердце, видать, барахлит», - решил для себя Фунтиков. Теперь
он уставился в окно на огромное покрытое болячками дерево,
беспомощно простиравшее свои руки-ветки в небо. Ему даже вдруг
показалось, что его застывшее тело то молится, то с ним разговаривает.
Но потом со всеми этими стуками огромные комья уличного града
заспорили. Кругом все г-р-о-м-ы-х-а-л-о-, взры-в-а-лось-, лопал-лось… -
и внутри, и в доме, и на улице. Василь-ы-чу показалось, что в каждом
отблеске природной стихии есть его часть. В эту минуту он словно
породнился со вспомнившимся ему комиссаром: и уши, и глаза, и
дышащие огнем ноздри как будто бы стали повторять движения, которые
делал на политзанятиях гвардии майор Пугачев.
- Я вступил в партию в сорок третьем году, нах! - храбро говорил в
Фунтикове комиссар сто пятидесятой дважды орденоносной стрелковой
дивизии. - Заявление о приеме в партию писал на пеньке, бля! Вас,
недорезков, еще тогда надо было в солнечный Магадан отправить. Да,
просчитали мы вас, дармоедов. Поэтому состоять вместе с вами в
партии я не хочу!
Фунтикову показалось, что свою речь он сказал неубедительно. Тогда
своим больным рыбьим глазом он попытался как можно больше мыслей
из головы Бронькина выкачать. Партиец знал этот край бывшего
председателя сельсовета: когда что-то не нравится, тушить свой
огненный взгляд и приворяться рыбою. В такие минуты никто перед ним
устоять не мог: всю правду как родной матери выкладывал.
- Все, все, все! - проговорил Бронькин и задрожал своим озябшим телом.
- Не хочешь состоять, твои проблемы, твоя забота!
После этого Ермак Василь-ы-ч еще долго провожал макушку и мокрую
спину большого партийного начальника, смотрел, как его лопатки на
спине то к друг дружке прижимались, то расходились в стороны. Наконец
дверь скрипнула, наступила тишина. «Ничего, ничего, - подвел итог
своим мыслям Фунтиков. - Проблему с этим енералом мы уже
подправили. Пора нам уже о том, как старую компартию возвращать,
подумать! Наше-наше время должно опять наступить...»

2.

Спустя неделю после той самой встречи в широкой голове Ермака
Василь-ы-ча стал погуливать ветерок. Легонький, как порхание только
что родившейся бабочки, он проникал во все ее дырочки, на которые их

хозяин уже давно махнул своим покалеченным пальцем: мол, как все
шло, так пусть и продолжает идти… Однако необычайная свежесть
ветра приносила новое дыхание в старые норки сознания, которые,
казалось, от безысходности давно себя к смерти приготовили. «Здорово-
то как, хорошо-то как!» - чуть ли не вслух произносил Ермак Василь-ы-ч
и ему уже представлялось, что его тяжелые ноги от только что
выскобленного и вымытого пола отрываются, что уходят они на небеса к
праведникам и в этой грешной жизни ничего более не беспокоит их. Этих
праведников-дедушек он сейчас как будто бы даже видел. Они без конца
гладили свои шелковистые бороды и ни на что не похожим сказочным
шепотом говорили: «Русь, Русь, Русь!»
Но ветер не только в голове Ермака нагонял тучи, но и рвался в окна,
двери, во все щели дома, норовя кругом все сдвинуть с места и в свой
порядок привести. Едва только его буйные силы проникли в крохотный
дом Фунтиковых, как по дубовому столу потекли белые реки с волнами.
Они затопили собой несколько мух, комаров и головешку только что
жареной рыбы. Но это нисколько не расстроило Василь-ы-ча.
- Молоко пролилось! - спокойно сказал Фунтиков, так как знал: это и
следовало ему в подобных случаях говорить. Но про себя отчего-то
подумал: «И это со мной тоже было!»
Как ни странно, ему опять вспомнился смешливый лик сержанта
Куликовского. На этот раз он вызвал из памяти тот случай, когда на
проклятой кровавой войне они вместе с ним и ординарцем Савельичем,
устав от жары, копоти и голода, из грязной лужицы пили воду. «Мы тогда
в полуокружение попали», - вспомнил он. Им так захотелось пить, что
черная сапожная жидкость ничуть их не смутила. Они долго швыркали,
поднося к ней свои влажные ковшики, и дергались от волнения
лопатками. Мысли их крутились вокруг только одного: «Быстрей-
быстрей-быстрей надо допить эту распроклятую воду!» И вот, когда ее
почти не осталось, на месте лужи образовалась вражеская голова,
которая все их ноздри разлагающимся запахом смерти обложила. Но их
не вырвало: на это им уж не хватило сил.
- Нет, тут дело получше! - фыркнул вслух Василь-ы-ч и скинул со стола
несколько мух. Одна из них оказалась настолько жирной, что по своей
форме очень напомнила ему Бронькина. Недолго думая, он придавил ее
лаптем. «Первая муха!» - наконец произнес наш-наш герой. После этого
он вспомнил, как после той памятной жажды их нагнал комиссар Пугачев
и, протянув флягу, довольным голосом предложил:
- Попейте родниковой воды, братцы! Ох и несет от вас каким-то
эндаким…. Сладко-помойным запахом! Сейчас, хох, все наладится.

Попейте-ка!
Василь-ы-ч кинул взгляд на бутылку с самогоном, которая с гордостью
скучала на столе и с нетерпением напрашивалась, чтобы ею светлую
память комиссара почтили. Но Василь-ы-ч решил, что сделает это на
следующий год в Троицкую субботу и так и не стал с ней разговаривать.
В это мгновение к краю стола незаметно подскочила Оленька. Теперь
Василь-ы-ч видел не только ее губы со вздернутым кверху носиком, но и
всю ее стройную, как у танцовщицы, фигуру. Она хорошо приоделась и
смотрела на него спокойным взглядом.
- Ой, представляешь, пап, - начала она говорить с ним с каким-то
старческим придыханием, что Фунтикову на какое-то мгновение
показалось: уж я моложе ее себя чувствую, - ты правильно сделал, что
этого Ноя послал. Правильно, оч-очень правильно! Я за этот
восхищаюсь вот тобой. Сын его… Ты знаешь, не сделал предложения,
отправил меня, а фифу какую-то себе нашел. А мы и без них проживем.
Извини меня, я взорвалась.
Оля вытерла пролившееся молоко тряпочкой и уставилась на отца так,
как будто что-то очень важное хотела ему сказать.
- Они, дармоеды, сидят на наших шеях и только кровь сосут,
перестройку делают, - издалека начала Ольга Ермаковна. - Ой, сказала
мне какая! А севодня цветочки зацвели. Как будто все должно быть так…
Василь-ы-ч все ждал, когда она приступит к главному. Он, конечно,
хорошо знал свою родную кровь.
- Ой, - ты знаешь? - наконец начала дочь. - Ты знаешь, я по твоей
просьбе к Куликовскому заходила, когда в Псков ездила. Прихожу, а там
мне сестренка его навстречу выходит. Девочка, знаешь, такая, как
одуванчик, с рыжими волосиками. И все они у нее эдаким, знаешь,
петушком завиваются. Показывает на меня и говорит: это, Петя, дочь
твоего ан-фицера Ермака. А тот ничево не говорит, все личико у него,
бедного, в шрамах, и он мне только пальчиком грозит. Будто что
замышляет, смотрит на меня, и все грозит и грозит. А потом не
выдержал, рванул ворот на своей мятой косовороточке, и говорит:
«Смотри, смотри, Ольга!» И так страшно мне стало. Откуда, думаю, он и
мое имя-то узнал? Я ведь в жизни оденусь, покрашу волосы и вроде
спокойно себя чувствую. И не то чтоб я лучше становлюсь. Я спокойнее
себя чувствую. Я думаю: вроде я Оленька, а вроде и не Оленька. А тут
меня будто раздели. Ни идти, ни стоять не ма-агу. Но сестренка меня
вывела. Тебе кланяться просила. А меня вот так, вот так трясе-ооот!

Василь-ы-ч ничего не сказал дочери. Она сама подошла к нему,
приобняла за тяжелую шею и расчувствованным голосом попросила:
- Ты сходи Женечке, я так виновата перед ним!
Василь-ы-ч еще долго молчал и ничего не говорил дочери, хотя она
спрашивала, пытаясь вырвать хоть одно слово из его рта. «От похода к
Жене не отвертишься», - наконец огрел себя новой мыслью Фунтиков,
который всегда испытывал неловкость от общения с головастым сыном.
И не то что бы разногласия бросали их как с дерево яблоки — в стороны.
Нет, ничего этого и вовсе не было. Просто, когда они вместе встречались
и бегали по дорожкам нехитрых родственных разговоров, Ермаку
казалось, что Евгений видит его насквозь. У него никак не получалось
подыскать для себя одежды, за которой он мог бы спрятаться. Так со дня
на день он откладывал с ним встречу. Сын Женя, который, конечно,
очень его любил, о себе ему не напоминал. «Раз не хочет, значит, устал
от жизни человек!» - говорил своей невесте активист-месткомовец, на
днях принятый в члены коммунистической партии. Между прочим,
Василь-ы-ч очень гордился этим фактом. Его интересовало все, что
касалось дочери и сына. В доме всегда на видном месте висела грамота,
на которой значилось: «Лучшему рационализатору города Тарска
Евгению Ермаковичу Фунтикову!»
Когда Василь-ы-ч со своим Женей встречался и что-нибудь говорил, в
глазах у того отчего-то вспыхивали такие молнии, что, казалось,
прожигали всего его насквозь. Фунтиков в таких случаях отворачивался и
долго смотрел на то, как мелкие брызги с его говорливого языка
сыпались на пол и затирались дырявым носком. «Ну что, что я ему
скажу, какие слова вытопчу, кочержка такая? - размышлял между делом
Ермак. - Я ему скажу, а он посмеется надо мной, скажет: рехнулся,
мелешь… Да он за те сопли надо мной посмеивается, поди». Но тут
Фунтиков решил: не стоит медлить, надо первым идти на встречу с
сыном. Тем более, что тот собирался свадьбу в своем Тарске сыграть, а
тут еще и лишний повод объявился: дочь вызвала его в свои
примирители.
Скачущий, как у бешеной собаки, взгляд Фунтикова остановился на
сундуке, который еще его покойная жена рваной марлей перевязала.
Теперь он стоял как отставной инвалид: все гости косились, едва только
замечали этот чадящий короб черного цвета. Взяв в руки финку, Ермак
одним махом разрезал марлю. Раздался скрип, и вот он уже рылся в
залежавшихся одеждах мрачного ящика. Двубортный, как у парадных
генералов, китель, который он оттуда вытащил, долго ему
сопротивлялся: кололся своим суконным материалом, резался значками

и «красными звездами». «Будто мстит за старое, сердится!» - лепил свои
догадки Василь-ы-ч. Но вот он надел его на себя, застегнул пуговицы и
не сразу через зеркало в себе узнал высокого со стройной выправкой
пограничного офицера. «Да, - подумал он, - а ведь я закончил службу
начальником пограничной заставы девяностого девятого пограничного
отряда имени Ивана-Ивановича-Масленникова. Только «хрущ» турнул,
на улицу выгнал ни за что (5)».
- Гвардии капитан Фунтиков по вашему приказанию прибыл, - довольным
голосом произнес наш-наш герой себе в зеркало. Тут ему показалось,
что весь взвод, которым он последних четыре месяца войны
командовал, ему честь отдает, а стоящий поодаль комиссар предлагает
стакан родниковой воды выпить.
«Все же люди как-то устроены между собой, - подумал он. - Все же не до
конца, что думают, выговаривают. От них что-то остается… Вот сколько я
пробыл на фронте? Четыре месяца. Сколько я проучился в Кемеровском
пехотном училище? Два года. И все кто-то из людей был со мной. И все
будто со мной связаны...»
- Ты… ты прямо сейчас к нему побежишь? - оторвала его от мыслей
Ольга.
- Прямо. А чего тянуть. Прямо сейчас и поговорим. Я еще возьму что-
нибудь с собой.
Дочь засмеялась.
- Ха-ха-ха, - сказала она. - Настоящий полковник. Слушай, а что у тебя
за железяка такая смешная… Там дядька в кольчуге и шлеме. Древний
какой-то.
- Орден Александра Невского, так-так, - сказал Фунтиков и даже
нахмурился. - Пришлось, знаешь, командовать боем, так ево. Офицеров
- никого, кроме меня… В роте - семь человек осталось. А там немецкий
десант. Сказал: об-ароняться будем. На кого не действовало, был
наган… Тьфу, как вспомню. Одного паникера даже пристрелить
пришлось. А то что? Кричит, знаешь, визжит: нас убило, нас убило.
Ребята побежали за ним. Остановил их. Сейчас скажут: сука, как особист
своих расстрелял. А мы задержали немца тогда. Штаб корпуса фрицам
не дали уничтожить… Если бы не убил паникера, погиб корпус весь.
Дочь не поняла его, сказала:
- Это — твоя война. Я не при делах, пап…

Василь-ы-ч и этим остался доволен. Он вспомнил, что когда-то при
рождении дочери очень радовался. Но тут его самого стали одолевать
мысли о его рождении: кем сам он, Ермашка, себя чувствовал, когда
только-только появился на свет? За советом его хотелось обратиться к
майору Пугачеву (он знал все на свете), но это было бесполезно: его
хлопнули еще на Зееловских высотах весной сорок пятого. Однако едва
его мозг получил сигналы об этом (ведь он все же смог такую мысль
допустить), ему тут же и во всех подробностях вспомнился разговор,
состоявшийся двадцатого января тысяча девятьсот сорок пятого года в
землянке у командира их стрелкового полка. Память словно на всякий
случай предупредила его: «Ты там осторожней, Васильич! Вся ярко там,
смотри не обжогись!» Но Василь-ы-чу ничего ярким там не показалось.
Лампа в штабе полка горела очень слабо и тускло, так как ее из гильзы
фронтовые умельцы переделали: вставили туда драный кусок
офицерской шинели и подожгли на керосине как фитиль. Все офицеры,
в том числе и гордый пэ-эн-ша два (4), чихали от крепкого махорочного
дыма и слегка переругивались. В этой темноте и возник голос
комиссара:
- А я, товарищи офицеры, как вспомню себя в детстве, так мне кажется,
что я будто какую-то цель вижу впереди, - голос его был пьяным и
постоянно прерывался. - И хочу, знаете, все исправить, чтобы в будущем
никаких ошибок не допустить. Ведь на меня всегда словно другой
комиссар глядит, другой гвардии майор Пугачев смотрит, вместе с
Емелей Пугачевым, и помахивает мне правой рукой и говорит: ты
больше так не делай, когда снова свою жизнь будешь проходить. Если
ты не видишь и не слышишь, что делал раньше, это нормально… Потом
я успокоился, стал работать. А все равно кажется, что ровно кто-то
невидимый стучит тебе, а в иной раз гладит тебя по голове. Я ведь
раньше в больших начальниках, чих, хм…. хм-мммм… ходил. Самого
Кирова видел. Он, Мироныч, простым был. Любил с народом поговорить.
За то его и убили. Николаев, местный сумасшедший, это сделал. Так вот,
был я когда маленьким, казалось мне, что все знал я, абсолютно все. А
потом, когда говорить научился, забыл все. А советская власть сама все
мне восстановила будто бы… Система контроля, коллектив. Только
коллективом мы думать можем. А говорят, будто скоро могут убить наш
коллектив.
В полку посчитали, что Пугачев рехнулся. Но отрезвев, он больше к
подобным разговорам не возвращался.
Василь-ы-ч и сам не помнил, как после этих мыслей набрал номер
телефона и затерявшимся голосом сказал:

- Евгений Ермакович! Узнал, узн… Ну я, я, я, кто еще, нах… Вот, ага,
да…. Ну вот встретимся? … Ах… Хоть сейчас. Давай там, у дерева?
Помнишь, где мы…
«Ничего, ничего, - подумал Фунтиков, когда закончился телефонный
разговор. - Сын мне всю жизнь разъяснит».
3.

Ермаку Василь-ы-чу все никак не сиделось на месте: от волнения его
зубы даже налезали друг на друга и зверски клацали, но он, не обращая
на них никакого внимания, продолжал готовиться к встрече с сыном.
Бывший председатель сельсовета явно нервничал. И то, и это казалось
ему не так: то его заводило, что на мундир навалились какие-то соринки,
то — что на нем остались вмятины. Он изо всех сил старался от них
избавиться, бормоча себе под нос крепкие, как дуб, ругательства. Когда
Василь-ы-ч все же справился со своими проблемами, ему показалось,
что сам он глохнет от рева густого леса и слепнет от танцев только что
выглянувшего солнышка.
«Ничего, все наладится», - сказал себе Фунтиков и начал прямо на ходу
уже себе представлять, как они с сыном сейчас вот-вот увидятся. Однако
вечно хохочущая сыновняя физиономия все никак не могла заползти к
нему в голову. Лишь только когда он подошел к пузатому треснувшему по
швам дубу (он, кстати говоря, тоже, как и подоконное дерево, молился
небесам), хорошо знакомое лицо прямо перед его глазами запрыгало.
Ничего, кроме него, наш-наш Василь-ы-ч теперь уж больше не видел: и
дома, и дороги, и деревья слились для него в один белый общий фон,
словно что-то выдуманное и несуществующее. Василь-ы-чу нравилось
его состояние. Так и не дождавшись приезда настоящего сына, он начал
свой мысленный разговор с вымышленным: «Из партии я, Женя, уходить
хочу… Тут такое дело… И ты там, я знаю, состоишь… Но все продано,
все пропито… Раньше люди были. А сейчас тени ходят и все денег
просят! Все посты продажным крысам раздали. Душно мне, ой как
душно!»
Сын лишь только покачивал своей кудлатой головой, изредка
подмигивая правым глазом, под которым у него таилась свежая родинка.
Почему-то ничего Женя не говорил Ермаку Василь-ы-чу.
«Но вот, стало быть, - опять же мысленно обращался к нему Фунтиков, -
ты партийный, я тоже партийный… Стал быть, ты меня чувствуешь...»
Фунтиков продолжал на него наседать. И тут вдруг свершилось чудо:
надув свои яблочные щеки, сын медленно и по слогам выговорил:

- Тормози! Не забудь притормозить, Женечка!
Но Ермака это не обрадовало. «И почему он обращается ко мне своим
именем?» - с удивлением развел свои губы Фунтиков. Но было поздно.
Лицо Жени побледнело и, хрустнув, стало рассыпаться белым сахаром.
Ермак Василь-ыч попробовал его на язык и признал в нем соль, которой
он в годы своего раннего детства питался, спасаясь от голода. Она
служила хорошей приправой к диким растениям: лебеде, луку, калбе.
Обычно от такой еды к вечеру сильно живот пучило. Тут он вспомнил,
что с самого вечера ничего не ел, и ему захотелось проглотить как
можно больше этой свежей крупы. Однако у него этого не получилось.
Соль испарилась - слилась с туманным мороком, который начал через
какое-то время понемногу рассеиваться. Под голодные мысли в глазах
Ермака стали намечаться деревья, поля, домики… Только сейчас
Фунтиков заметил, что он, оказывается, заснул прямо на земельке возле
дуба.
«Вот и земля меня приняла!» - подумал он и вернулся к своим
размышлениям. «Тормоза, тормоза, - шептал про себя все еще член
коммунистической партии с сорок третьего года. - Кажется, мы ехали на
машине и какую-то собаку придавили...» Но на этом мысли его
прервались. Случилось непредвиденное: все, что с таким трудом,
кряхтя, Василь-ы-ч доставал из своего прошлого, перешло в настоящее.
Рев тормозов и грохот сразу же заложили когда-то контуженные
фунтиковские уши. Отставной капитан посмотрел на дерево и ужаснулся
от увиденного: из дуба лилась ярко красная кровь, а чуть ниже,
уткнувшись в него лбом, застыл в покаянной позе какой-то юноша в
замшевом и, как видно, полностью изодранном пиджаке. «Вот чудеса-то!
- подивился Ермак. - Дерево будто плачет кровавыми слезами. А человек
ему кается… Вот дела, померещилось!» Но все это отнюдь не
померещилось. Спустя минуту Ермак Василь-ы-ч обнаружил вдребезги
разбитую машину. Старый автолюбитель сразу же определил: «Такая-
такая открытым верхом. Такая же у моего сына имеется». Едва к нему
вернулся слух, как над его головой пронесся новый пронзительный вой:
ы-ыыыы-ы. Визжала какая-то девка. Он тотчас же вспомнил, как они на
своей машине в сорок пятом случайно задавили какую-то собаку. Ей
повезло: полковой ветеринар выходил. Собака почти так же выла. Не
сразу узнал он в девушке Надю, невесту своего любимого сына.
- А где… где? - начал он было ее спрашивать, но прервался, так как
понял: говорить что-либо теперь уже бессмысленно и бесполезно,
исправить ничего уже нельзя.
Только сейчас до него дошло, что нет больше в этой жизни его сына. Это

он стукнулся, вылетев из машины, изо всех сил о дерево, а все, что ему
в самом начале показалось, произошло от того, что смешалось с
мечтами и мыслями. Состояние его было настолько подавленным, что
ему не хватило даже слез, чтобы из глаз что-то выпустить. Он просто и
молча направился к себе домой.
- Что так рано? - спрашивала его дочь. Вид ее был очень довольным.
«Ты виноват во всем, - одновременно с ее голосом говорил прямо
прыгавший перед его глазами сын. - Я, как твоя часть, еще давно все
знал о тебе. Ты сам выбрал место под дубом. И сам…. Сам вышел на
дорогу, сам отвлек внимание водителя. Ты, только ты виноват, мой
сынок».
Сын смеялся, тыкал на него пальцем и что-то снова говорил… Одного
Василь-ы-ч никак не мог понять: отчего это его сын своего отца сынком
называет?
- Ну что, что, говори? - не отставала от него дочь.
- Оленька! - говорил Ермак Василь-ы-ч, как бы собираясь с силами, но
чувствовал: губы, зубы, все другие части его тела его мозгов почти не
слушались. - Нет больше нашего Женечки. Он погиб сейчас, разбился!
Беда, беда…
Произнося эти страшные для него слова, Ермак Василь-ы-ч и сам никак
не мог поверить в то, что только что и прямо на его глазах произошло:
ему казалось, что разбился какой-то другой Женя, а его сын жив и они с
ним вот-вот встретятся. Он посмотрел на себя в зеркало и обнаружил,
что его китель наполовину молью изъеден. «Как же, - подумал он про
себя, - я этого позараньше не… приметил… Им же моль… кушала». И
прежде, чем Оленька подняла плач на весь их крохотный дом, он успел
два стакана первача пропустить через свою глотку. Теперь истеричные
вопли дочери казались ему не такими уж страшными и ужасающими.
Ему даже послышалось, что ее голосу шутливо подпевал Женя своим
нежным голоском. Ермак все не мог взять в толк: на чьей он, его или
дочериной стороне?
- Я тебе, Василь-ы-ч, так уш-накуш, сочувствие имею! - бормотал спустя
сутки Фунтикову старичок с двумя зубами, чьи очертания сквозь мутные
бутылочные стекла ему не очень-то удобно было рассматривать. Но он
кое-что все же сумел отделить от общечеловеческого: косые кусающиеся
глаза и неровный, местами как будто объеденный нос. - Ак-терица,
хороший был человек. Маленький. Тебя, аг грят, напоминал всегда.

Давно не сидел Ермак Фунтиков за таким хорошо обставленным
крестьянским столиком. Он потреблял закуску за закуской, особенно
налегая на сочные, как животная кровь, помидоры. Когда они, не доходя
до горла, у него лопались, он испытывал особенное удовольствие. За
бутылкой с капитаном сидел никто иной, как Василий Кудрявцев. Это на
его портрет, как на убивца их отца и деда, мочилась в сортире вся семья
Фунтиковых. Ермак уже знал, что ему делать. Но он решил пока не
спешить. «Подожду, вот пройдут похороны, - думал он, - а сейчас
присмотрюсь к поганцу маленечко». Он смотрел на все те же
исковерканные старостью глаза Василия, которые без конца ползли
наверх, и все мечтал его спросить: как ты, душегубец, до такой
замечательной жизни-то дошел? Но промолчал.
- А мне восемьдесят лет, дружок, стукнуло, - тихонько признался
беззубый старик и стал стакан за стаканом «приговаривать». Помидоры
он так и не ел: пожевав на деснах, выплевывал себе на блюдечко, там
уже солидная кровавая гуща накопилась. - А мы, знаешь, так уж-нак, с
твоим отцом с таких-то лет бегали. И главное, я всегда смеялся: что, аг
раз, в голову пришло тебя Ермаком обозвать? А я знаю. Прихожу я как-
то, а он показывает книжицу. Говорит: гляди, книжка такая, цеклопедией
называется. Там про всех. Ну он человек грамотный. Показывает: вот
Ермак, покоритель Сибири. И на себя, главное, тычет, мне говорит: раз я
на него дюже, мне говорят, похож, знач-эт, он мой предок, ак-террица.
Василий посмотрел на иконный образ, под которым грелась лампада,
перекрестился и сказал:
- А, пусть он там живет хорошо. Он гов-рил: будет мой сын Ермак, будет
и справедливость, поди. Вот, а ты ведь справедливый. Да ведь? Твоему
хорошему сыночке. Хотел тебе сказать. Ты знаешь, мне все говорят,
будто я…
У Ермака Василь-ы-ча все никак не получалось дослушать говорливого
деда: какой-то дерзкий шум, забегавший сквозь окна, заползал к нему в
мозги и перемешивал там прошлое с настоящим. В голове его как на
рынке все перепуталось. Он вышел на улицу и стал дышать свежим
воздухом. Все это напоминало так недавно бушевавший в его голове
ветерок: птицы что-то насвистывали, лаялись дворовые псы. Но чей-то
проворный голос портил ему слух, извиваясь вокруг подлой змеей. Он
оглянулся и увидел, как какая-то толпа обступила невысокого мужичка в
малиновом пиджачке. «Это, стало быть, мода у них пошла такая», -
подумал Васильич. Он, конечно, узнал этого человека. Перед ним стоял
в хлам пьяный Бронькин. Он слышал о том, что совсем недавно его
сняли с должности. «За связь с несовершеннолетней дочерью», -
трепался народ, до которого очень быстро всякие слухи доходили. Изо

рта бывшего председателя райисполкома вылетал голос, который чем-то
походил на собачий лай:
- Я…. Я никогда! Ха-хе, когда, и никогда… Слыхали про хмыря, который
никогда не умрет?
Прямо у всех на глазах он чиркал спичкой и что-то жег у себя на руке. «А
ведь натурально как собака гавкает!» - подумал про себя Фунтиков.
- Я никогда не был коммунистом! - едва выговаривал свои слова
хмельной Ной Исаевич. - Я всегда был против. Находился внутри и эту
партию уничтожал. Знаете, все рвал и подрывал, как партизан Ковпак. И
жгу сейчас свой партийный билет.
Но вот за его спиной чиркнули еще какие-то спички. Запаха другого огня
Ной Исаевич Бронькин так и не почувствовал. У него отовсюду полилась
и закапала красная кровь. Никто ничего не закричал, все его оставили.
Когда Василь-ы-ч вернулся, старик Кудрявцев только подмигнул ему:
мол, мы, скобари, такие, что тоже лыком шыты…
- Вот, я не договорил о прошлом разе, - спокойно сказал ему дед и еще
одну стопку выпил. - Так уж-накуш, не гов-рил я тебе, что не я-то на отца
напал. Там все передрались. На меня-ка показывали. Вот меня за это
схватили. И отсидел не свое. А только правду скажу: не я это делал.
Ведь это мой лепший друг был. Это Бронька его, он давно ему, гад,
вредил, укокошил. Только не думай мстить. Думаешь, я не видел, как
глаза у тебя горели. Старые мы, нечего уж теперь в месть уходить.
Наш-наш Ермак едва ему смог ответить:
- Поздно, Вася. Я уже отомстил!

2014 г. (обсуждался на семинаре прозы в Литинституте им. А. М. Горького)