Пролог

МИРОСЛАВ КРЛЕЖА

БАНКЕТ В БЛИТВЕ

Роман в трех книгах

Перевод с сербскохорватского Юрия Брагина и Никиты Брагина


Перевод выполнен по изданию:

Miroslav Krle;a
Banket u Blitvi
Roman u tri knjige
Sarajevo, NI;RO «"Oslobo;enje»", 1989


В НЕКОТОРОМ РОДЕ ПРОЛОГ ИЛИ СЕНТИМЕНТАЛЬНЬЕ ВАРИАЦИИ
НА ТЕМУ БЛИТВАНСКОГО ВОПРОСА В ТЕЧЕНИЕ ВЕКОВ

Блитва, мой родимый край, яд мой и чахотка…
А. Валдемарас

Четыре года продолжалась взаимная бойня тридцати европейских народов, и из этого кровавого потока выплыла Блитва, словно жестяная погремушка «Blithuania Restituta» , орден для всех, кого полковник Пороховский хотел отметить как патриотов. Суверенную и независимую Республику Блитву родил мир, заключенный в Блате Блитванском в лето девятьсот семнадцатое, когда легионеры полковника Пороховского провозгласили блитванскую независимость, распевая на площади Андрии Валдемараса, блитванского романтика, легионерскую песню: «Марш, марш вперед, блитванская бригада». Впервые они пели ее как блитванский государственный гимн. С того же самого дня старый блитванский гимн «Гей, блитване, ще не вмерла слава наших дедов» превратился в оппозиционную песню всех недовольных блитванцев, и из-за этих песен пролилось немало крови, пока премьер-министр и идеолог блитванских аграриев Мужиковский не догадался найти компромисс и провозгласить государственным блитванским гимном старую романтическую побудку: «Еще Блитва не сгинела, мы покуда живы...» Мир, заключенный в Блате Блитванском, создал независимую Республику Блитву с населением в один миллион семьсот тысяч блитванцев, но не разрешил блитванский вопрос, ибо один миллион триста тысяч блитванцев оказались под властью новообразованной Блатвии, и, кроме того, осталось еще восемьсот тысяч блитванцев: Высокие Послы за Зеленым Столом в Версале не позволили свободной Блитве «освободить» их от хуннского ярма. Этот нерешенный вопрос блитванской ирреденты породил в месяце декабре двадцать пятого года государственный переворот полковника Пороховского; следствием так называемого «рождественского путча» полковника Пороховского явилось около трех тысяч мертвецов. Либо эти три тысячи породят в будущем контрпереворот против полковника Пороховского, либо сам полковник расстреляет еще три тысячи бунтовщиков и объявит Блатвии «войну до последнего человека» и тем самым обескровит Блатвию, потому что Блатвия желает пожрать Блитву. В итоге Блитва втянется в войну, ибо нет у нее иной идеи, кроме как уничтожить Блатвию силой. Блитванен, который под хуннами именовался Блитвас-Холм, объявит войну блатвийскому Вайда-Хуннену, а Вайда-Хуннен в союзе с Хуннией, Кобылией и Ингерманландией подвергнет Блитванен огню и уничтожению, и этим путем Блитванен породит новый этап борьбы за освобождение Блитвы «от чужеземного ярма», и новая ирредента зажжет целую серию новых европейских войн. В результате эти кровавые народные фейерверки найдут свое завершение в амбулатории какого-нибудь нового Armistice  в Крапивнике Блатвийском в году две тысячи сорок восьмом, а блитванцы все еще будут петь свою свободолюбивую и бунтарскую побудку «Марш, марш вперед, блитванская бригада» как единственный залог своего классического освобождения в двадцать первом веке. Мир, заключенный в Блате Блитванском в тысяча девятьсот семнадцатом году, обкорнал несчастную тысячелетнюю Блитву точно так же, как она будет изувечена через сто тридцать лет по итогам возможного мира в Крапивнике Блатвийском, а этот позорный Мир в Крапивнике Блатвийском в две тысячи сорок восьмом году станет унижением народа Блитвы, точно так же как мир в Блате Блитванском в лето девятьсот семнадцатое. Блитванцы саркастически прозвали его «Блатомиром», патетически скорбя о «смерти израненного и униженного народа Блитванского». Но если все-таки полковнику Пороховскому удастся заключить с Хуннией, Кобылией и Ингерманландией союз и заинтересовать высокие договаривающиеся стороны в ликвидации Республики Блатвии, то новый идеальный мир в Блитванене будет означать воскрешение блитванских идеалов и окончательное «унижение и смертельное поражение несчастной израненной тысячелетней Блатвии». Это возможное поражение чрезвычайно усилит блатвийскую ирреденту. Порожденные ирредентой войны за обновление, «за честь и свободу народных святынь» будут вести, естественно, генералы; а где генералы, там захваты власти, путчи, а путчи порождают кровопролитие, Пороховский расстреляет Кавалерского, или Кавалерский пристрелит Пороховского – кровь порождает новую кровь; и вот так в логическом кровообращении войн и перемирий, и все новых войн и перемирий погибнут и Блитва и Блатвия, как уже погибли в том же самом карабалтийском и скифском болоте множество таких блитв и блатвий. Только вот нигде и никому не пришло в голову задать простой и естественный вопрос себе и своим согражданам блитванцам, хуннам, блатвийцам или кобылянцам – все равно кому: братцы, мы что, в самом деле бешеные собаки, и до каких пор будем грызть друг друга, ради чего?

Одним из первых романтиков, что задал такой вопрос себе и своим согражданам, был доктор Нильс Нильсен, независимый публицист и издатель «Трибуны». И что же случилось с ним? Его пнули, как бешеную собаку, и перешли к очередному вопросу повестки дня, распевая свой гимн: «Марш, марш вперед, блитванская бригада».

Доктор Нильсен еще во времена парламентского правительства доктора Мужиковского написал одно весьма занимательное документальное исследование о «блитванском праве как составной части блитванского вопроса». Да простят нас читатели, если мы в рамках этого информационного введения будем придерживаться главным образом идей доктора Нильсена, изложенных в вышеупомянутом исследовании, во-первых, потому, что при рассмотрении этого необычайно запутанного комплекса блитванско-блатвийско-хуннских вопросов из далекой и туманной заграницы нам самим недостает в должной мере способностей представить себе ясную картину, а во-вторых, потому, что личность доктора Нильсена играет весьма важную роль в нашем повествовании. Нам отнюдь не безразлично, какое представление мы создадим об этой смелой личности, которая повела за собой на смерть почти всех главных героев нашей печальной блитванской истории.

Блитванский вопрос стоит (по доктору Нильсену) открытым уже со второй половины восемнадцатого века, когда вымерла блитванско-шведская династия на хуннском королевском престоле. Еще значимей стал он после революционных кризисов в годах сорок восьмом и шестьдесят шестом и далее по результатам мирного договора в Блате Блитванском в лето семнадцатое. Он остается «открытым» во всех перипетиях до сегодняшнего дня, остается точно таким же неопределенным и точно таким же судьбоносным, каким он был с самого начала: слишком слабым, чтобы разрешиться самостоятельно, но и слишком значительным, чтобы его могли решить силы, которые его не приемлют .

Личность Флеминг-Сандерсена  сама по себе не представляла ничего иного, как политико-моральное продолжение инерции революционного подъема сорок восьмого года, и слова Флеминг-Сандерсена о «блитванском праве» и о «блитванских правах на блитванскую свободу» суть отголоски того свободолюбивого, романтического и туманного воодушевления, которое так бесплодно ширилось вокруг европейских феодальных стен, но словно далекий отблеск сохраняло все-таки достаточно силы, чтобы в кромешной тьме мрачных десятилетий между абсолютизмом и мировой войной излучать свет, подобный надежде, мечте, иллюзии, лживой и переменчивой фразе. Это поэтическое воодушевление сверкало фосфорическим, магическим светом даже тогда, когда в Блитве все, казалось, как при последнем издыхании. Само словосочетание «блитванский вопрос» звучало как фанфара, как осуждение целого ряда насилий и несправедливостей, и этот, часто столь истрепанный и надоевший рефрен о «блитванской свободе» и о «блитванском праве» был, судя по всему, обусловлен действительно существовавшими обстоятельствами, ибо в противном случае он сошел бы на нет, исчез бы окончательно. Все это бесконечное количество обманов и несправедливостей, краж и грабежей (которые позднее специалисты не столь уж остроумно определили как «наступление хуннского и ингерманландского империализма» и как «создание рынка развитой карабалтийской индустрии» в бедной и неграмотной блитванской стране), вся эта необозримая масса насилия и разнообразных видов материальной и моральной коррупции в течение почти тридцати лет подавили, по сути дела, само понятие «блитванского права», то есть «права» бедного, крестьянского, неграмотного и ограбленного блитванского народа быть не бедным, не неграмотным и не ограбленным другими, «передовыми» народaми, которые только потому «передовые», что имеют револьверы и могут в интересах государственной политики грабежа и убийств приказывать безоружным блитванским беднягам поднимать руки вверх, когда им приходит это на ум, во имя высоких доходов и так называемого «формирования рынка». Основное «блитванское право» народа – не быть ограбленным – господа доктора права и богословия, вообще гуманитарно и литературно образованные господа, хотели сформулировать в буржуазной, мелкобуржуазной и полуфеодальной манере, что совершенно естественно. Вот таким образом они и создали для неграмотных и несчастных крестьян Блитвы романтическую карабалтийскую легенду о богатом тысячелетнем государственно-правовом прошлом. Так началось фатальное мелкобуржуазное сползание от реальной действительности к иллюзии о «бедняжке Блитве», о «блитванских языческих традициях», о «трагической личности блитванского народного героя Ярла Кнутсона», о «карабалтийской миссии» и так далее, и так далее. Тысячелетие королевства Хуннии получило свой противовес в тысячелетии Блитвы, Панингерманландия должна была покориться Панблитвании, хуннские, арагонские, шведские и блатвийские короли проигрывали сражения в сонетах патриотических блитванских поэтов, в которых всегда по какой-то высшей логике побеждали героические обладатели блитванской короны, ибо что это за королевская блитванская терцина без победоносного клича: «Пока есть сабля, будет и Блитвания!»

Словно в стихах Андрии Валдемараса (величайшего романтического эпигона новейшей блитванской литературы) блитванская эпопея развивалась в облаках блитванской Валгаллы. Эта романтическая «историографическая опера» продолжается и поныне в героизированных образах величайшего, прославленного в Европе и в обеих Атлантидах художника, скульптора и политического идеолога Романа Раевского.

Главной причиной панблитванского мелкобуржуазного сползания в романтику был страх перед гибелью, ужас перед крушением и поражением, отчаяние перед лицом прямой опасности, постоянно угрожающей поглотить суть и самобытность блитванской и сверхблитванской народной субстанции. В этих бесконечных переплетениях, в этой путанице блитванский вопрос пробивался как родник; какие бы ни были условия в этой стране, он журчал и растекался во все стороны мутным потоком, уходящим в песок; поэтому в Блитве за последние сто лет нет ничего такого, что не было бы связано с «блитванским вопросом», который всюду появляется как призрак: в политике, в литературе, в периодической печати, в церковных проповедях, уличных драках, в войне, мире, в чужестранных, хуннских парламентских дискуссиях, в самостоятельном блитванском Соборе, в путчах, в крови, в безбрежных потоках блитванской крови, что течет и течет, как из открытой раны. Все личные вопросы, все сферы личных интересов блитванского бытия уже сто лет трепещут и умирают, гниют под сенью этого вопроса. Почему кто-то застрелился, в то время как по всем законам некоей гражданской каpьepы казалось, что для этого имеется меньше всего причин? Почему кто-то запил, почему кто-то умер, не найдя применения своему таланту, почему кто-то был уволен из хуннской или ингерманландской службы, так как проголосовал против власти, почему кто-то вынужден был уехать в Трансильменгию к арагонскому пантократору в составе низкопоклонной депутации, чтобы получить концессию на первую блитванскую винокурню, которую ему подожгут пьяные блитванские мужики, невменяемые в своем политическом бешенстве? Тут уже вмешается имперское хуннское войско, и сорок три человека останутся лежать в грязи только потому, что какому-то имперскому офицерскому пьянчуге захотелось пострелять. Все биографии выдающихся блитванских личностей уже сотню лет свидетельствуют об одном и том же: человек, личность может повеситься на подтяжках в сортире от стыда, что продался чужеземным властям и стал доносчиком, а ведь раньше был обожаемым народным трибуном и годами декламировал о тысячелетней культурной миссии со своего собственного балкона гражданам, что приходили к нему под окна как к хуннскому отцу нации и градоначальнику Блитвас-Холма!  Причиной, вынудившей это моральное ничтожество избрать такую мерзкую смерть, был призрак «блитванского вопроса», который как неспокойная совесть возникает перед умирающими блитванскими патриотами наподобие отзвука растоптанного и заплеванного чувства, настолько сильного, что оно тревожит людей, находящихся при смерти. Зачем повесился Ларсен? Да потому, что ему стало ясно, что писать картины в Блитве – значит сойти с ума. Великие мужи блитванские получили привилегии от ингерманландских, арагонских или хуннских властей по той причине, что степень их патриотизма отвечала именно такой мерке, какую установили чужеземные законы; они были признаны чужеземными властями и школьными хрестоматиями как «блитванские великаны» только потому, что мудро придерживались политических убеждений в рамках предписанной лояльности, что, по сути дела, означало быть доносчиком, клятвопреступником и предателем истинного блитванского народного чувства и гражданского достоинства. Носить орден в Блитве было всенародным позором, а попасть на виселицу – идеалом поэта. Кто не помнит этих блитванских отщепенцев и продажных кавалеров, игравших роль провинциальных гранд-сеньоров в блитванских благородных салонах? На самом деле они бежали от собственной совести к примитивному цинизму, картам и алкоголю. Под столетним гнетом блитванец был превращен в карикатуру на все человеческое, он имел возможность выбирать между сумасшествием и перспективой утопленника, мог продать себя, спиться, морально пасть, получая кафедру или какой-нибудь другой высокий хуннский пост как синекуру за предательство блитванских интересов. Единственной музыкой блитванских гражданских карьер был свист улицы, когда тухлые яйца летели в министерские цилиндры. Маленькие, отсталые, бескультурные города, гнетущий мещанский быт в этом блитванском захолустье порождал и маленьких людей. А если кто подымался чуть повыше местного блитванского уровня, тот бежал за границу или же, уступив силе, терялся, оказывался сломленным, растоптанным, обреченным ждать милости или немилости. Кроме жалкой, скучной лирики и покорности судьбе, все остальное в Блитве звалось: мой хлеб, моя пенсия, моя семья. А за этот хлеб, за эту пенсию, за эту семью бунтующие косметологи и социально-революционные поэты, как, например, Хорецкий, носили царские арагонские треуголки с плюмажем и бесстыдно писали хрестоматийные монографии об арагонском пантократоре Менелае Последнем, посвящая свои книги народным тиранам и хуннским губернаторам, голосовали во время всеобщих выборов всегда за антинародных депутатов и спасались от действительности с помощью дивной мечты о карабалтийской миссии панблитванского движения, насаждавшего в то время во всей Карабалтике ингерманландские гимнастические общества. Они упорно распевали старый блитванский гимн: «Гей, блитване!»

По отношению к этому, столько раз политически и экономически предопределенному и остроумно рассчитанному чужеземному государственному нажиму «блитванский вопрос» проявлялся как хаотическое и неопределенное скопление фактов; он менял формы и направление своих колебаний. С этим динамичным блитванским вопросом связано рождение, воспитание и формирование таких фигур, как Флеминг-Сандерсен, великий идеолог второй половины девятнадцатого века; Мужиковский, вождь и председатель последнего парламентского правительства, – его физически ликвидировал полковник Пороховский в результате рождественского путча в двадцать пятом году; Бауэр-Кметинис, другой лидер аграриев, который теперь пребывает в эмиграции; и наконец, last but not least , сам полковник Кристиан Пороховский, который со своими легионами создал Блитву и который с таким же успехом вместе со своими легионерами и погубит ее.

Когда блитванской политикой (в последней предвоенной фазе) руководил Мужиковский, то это больше напоминало игру на балалайке, нежели политику. «Блитванский вопрос» в этот политический период проявлялся в мещанских домах то в виде литографии, изображавшей, как блитванская принцесса Горемила, плененная в вайда-хунненской крепости, шлет голубя в Блитву из своей темницы: «Если бы я крылышки имела, я с тобой бы в Блитву улетела»; то как запрещенный флаг в витрине захудалой книжной лавки; то как разбитое окно хуннофильской квартиры блитванского национального отщепенца; то как простреленный труп какого-нибудь взбунтовавшегося крестьянина, вознамерившегося сорвать хуннский флаг с крыши провинциальной железнодорожной станции. «Блитванский вопрос» то и дело непрестанно появлялся в газетах в виде запрещенной новости или маячил перед зеленым сукном суда как нарушение порядка с точки зрения позитивных хуннских имперских и королевских законов. Случалось, что какой-нибудь подмастерье попадал за решетку за то, что чернилами замазал чужеземную надпись, или какого-то ученика средней школы исключали из всех блитванских гимназий за то, что он надавал пощечин своему классному руководителю как политическому противнику, а то и полиция рубила саблями учеников, которые публично на площади жгли чужеземные флаги. Забастовки, кровавые выборы, кровавые демонстрации, возмущенные толпы, несмолкаемый ропот в блитванских тюрьмах, когда через эти печальные казематы проходили вереницы патриотов, убежденных в том, что своими действиями они сдвигают блитванские проблемы с мертвой точки. В этой трагической застойности блитванского политического сознания, в те политически столь роковые мгновения, когда сила блитванского сопротивления упала до нулевой отметки, мертвечина в стране блитванской сковала мозги до такой степени, что социальное сознание охватил всеобщий маразм. Блитванцы забыли всё, даже свое имя! Вереницы переселенцев отправились за океан, и там, на другом берегу, возникли свободолюбивые блитванские газеты, безграмотные, косноязычные, убогие, но проникнутые каким-то особенным идеальным протестом, богатырским отрицанием несправедливости, которой нет оправдания; после вековых страданий народа эта несправедливость действительно заслуживала уничтожения. В условиях Арагонской империи, когда шла борьба против жандармской каски с плюмажем, хуннской школы, имперских стипендий и различных бесконечно скучных, путаных параграфов юридических махинаций вокруг провинциального блитванского земства, этот «блитванский вопрос» (он был лишь незначительной частью всех подобных вопросов, бытовавших на Енисее, на Кавказе, на Карабалтике и на Истере) прорастал в виде убогой и захудалой публикации, малограмотной брошюры, в виде проигранного процесса в связи с законом о печати, в виде пустопорожней речи на избирательном собрании в прокуренной корчме, когда демократическое сознание отдельных блитванских граждан было на таком низком уровне, что его можно было купить за кружку пива и за смрадный хуннский пёркёльт . Это было время, когда один политический голос мог решить судьбу имперского мандата, и поэтому во время выборов в блитванское земство частенько постреливали, ибо надо же было пристрелить пару-тройку патриотических кандидатов, о которых власти знали, что они неподкупны и будут голосовать за «блитванское право».

Странный, просто фантастический вопрос: что за сила была в нем, истрепанном, презренном, захудалом и смешном «блитванском вопросе», если он не был стерт и смог выжить в столкновении с несоизмеримо превосходящими силами? Под сенью этого кровоточащего вопроса крылось бессчетное число проигранных битв, множество сокрушенных личностей сдалось на милость врага, многие выродки попрятали так называемые идеалы и продались «правителям» (как говорилось в стиле того времени: «за чечевичную похлебку»); поражения блитванского движения принимали все более отчетливые очертания на горизонте; в Европе становилось все мрачнее, выход из блитванской неразберихи становился все более запутанным; поэтому нет ничего удивительного в том, что отдельные люди стали впадать в полную апатию, абсолютно равнозначную ликвидаторству и самоубийственному отчаянию. Всё пропало, и всё за семью замками! Шансы обрести освобождение у Блитвы были таковы, что лучше уж ей было возлечь в приличный гроб второразрядного склепа, возжечь две исторические свечи, сложить свои усталые руки и совершить свое погребение под Ярловой башней, где уже столетиями покоятся вечным сном все блитванские народные надежды и все блитванские идеалы. В действенную возможность освобождения и воскрешения блитванского государства никто во всей Блитве не верил, кроме гимназистов; и этих верующих, этих экзальтированных гимназистов и собрал Пороховский в свои бригады. А когда при определенном стечении международных обстоятельств однажды в семнадцатом году он появился в Бурегардском дворце как Lordprotector Reipublicae Blithuaniae , весь мусор блитванской интеллигенции всплыл вместе с полковником Пороховским на высокой волне блитванской мегаломании, реванша, ирреденты, великоблитванских и панкарабалтийских программ, имея перед глазами один-единственный «идеал», который в то время стал принимать реальный земной облик: идеал прибыльного и влиятельного министерского портфеля. Выявилось на практике, что понятие «Блитва» может означать помимо «идеала» солидное и доходное дело по всем правилам международной рулетки, которая называется политикой великих держав.

Драматическая сторона этого патриотического действа разыгрывается в первой части предлагаемого средневекового игрища, в котором главные роли распределены между двумя героическими личностями, двумя друзьями с детских лет: полковником Пороховским, верховным главнокомандующим Блитвы, и доктором Нильсеном, типичным европейским интеллектуалом, неврастеничным и раздражительным; как раз о нем Керинис, человек, которому заплатили за то, чтобы отправить Нильсена на тот свет, говорит со спокойной совестью: «Убью глупца, который и сам не знает, что хочет». Керинис в третьей книге предлагаемой читателям блитванской поэмы отправится добивать преследуемую дичь, но в этом благородном и рыцарском занятии сам сломает себе голову. А то, как доктор Нильсен из сентиментального недотепы превращается в человека, который «знает, чего хочет», и то, как он на своем пути словно горящий фитиль становится роковым истребителем человеческих жизней, это нам покажет история, первая глава которой открывается вот здесь, на следующей странице. Incipit commoedia blithuanica!

1.  «Возрожденная Блитвания» (лат.). (Здесь и далее все переводы и примечания, кроме оговоренных, выполнены Н.Ю. Брагиным.)
2.  Перемирие (англ.).
3. Книга доктора Нильсена была опубликована непосредственно после государственного переворота полковника Пороховского, то есть в начале двадцать шестого года. (Прим. авт.)
4.  Флеминг-Сандерсен, великий гарибальдийский идеолог Блитвы (1818–1885). (Прим. авт.)
5.   Это намек Нильсена на самоубийство видного блитванского политика девяностых годов Петерсена. (Прим. авт.)
6.  Последний по счету, но не по важности (англ.).
7.  Пёркёльт – венгерское мясное блюдо.
8.  Лорд-протектор Республики Блитва (лат.).
9.  Блитванская комедия начинается! (лат.).