РАВ И КАВ

Иерусалимский автобус полз, как очередь в мисрад апним: непредсказуемо и рывками. Раввин Рафаэль Бен-Авраам расположился на двух сиденьях, удерживая на коленях Талмуд, будто это был бронежилет: не от пуль — от хаоса. Он уже начал клевать носом, когда рядом с шумом плюхнулся невысокий смуглый индус в оранжевой футболке. Рав глянул на него неодобрительно. Индус выглядел как рабочий мигрант. Гой. Чужак.
— Шалом! – поздоровался с ним индус. - Я Кав. А ты?
Рафаэль не привык, что в автобусах к нему обращаются так фамильярно, будто он сидит не с Талмудом, а с открытой бутылкой и жаждет компании. Тем не менее он ответил — с воспитанной сдержанностью:
— Рав Рафаэль.
Кав переспросил:
— Рав?
Рафаэль кивнул. Индус засмеялся:
— Ты рав? А я — Кав!
Он достал свой проездной, каким все пользуются в Израиле:
— И мы вместе — «Рав-Кав»!
 В автобусе послышались смешки. Рафаэль почувствовал, как внутри поднимается горячая, унизительная волна — знакомая, как когда в очереди тебя называют «ахи» человек, который в жизни твоей никогда не был ни ахи, ни даже дальним родственником. Его имя — имя учителя, всеми уважаемого человека — превратили чёрт знает во что: в название проездного билета! «Хотя чему я удивляюсь?— подумал Рафаэль.— В этом городе уже никто не испытывает почтения ни к святости, ни к духовности.»
На следующий день он уже забыл об этой встрече, но вечером снова увидел Кава в иерусалимском «Шуферсале». Кав толкал тележку, заполненную рисом и специями. Заметив раввина, индус вскинул в приветствии кулак:
— РАВ-КАВ! — прокричал он на весь магазин, радостно улыбаясь.
Рафаэль прошёл мимо с каменным лицом: за что Бог посылает ему такое? Чем он так провинился? Ни к чему не придя в своих размышлениях, он поделился этим с женой, и та не могла сдержать улыбку.
— И ты туда же? — обиделся Рафаэль.
— Но ведь и правда смешно! — ответила супруга, поправляя шейтл.— Напрасно ты так серьёзно всё воспринимаешь. Это нелепая случайность. Наплюй и забудь!
Рафаэль кивнул, но где-то в глубине души уже поселилось предчувствие скорой и неотвратимой беды. И действительно, вскоре у Стены Плача, когда он собирался предаться шаббатней молитве, неожиданно, как вой сирены «Цева Адом», раздался знакомый голос:
— РАВ-КАВ!
Рафаэль вздрогнул и обернулся: знакомый индус поднимал в приветствии свой кулак и скалил зубы.
— Рав, — спросили его, — а почему этот индус кричит тебе… ну… это?
— Это… недоразумение, — ответил Рафаэль.—  Он… человек простой. И гой. И… не понимает.
Кличка «Рав-Кав» прилипла мгновенно. Иерусалим, этот святой мастер превращать чужую интимную боль в уличный анекдот, будто намеренно издевался над бедным раввином.  Рафаэль постоянно ловил на себе насмешливые взгляды знакомых. Мальчишки в его ешиве специально рисовали эмблему «Рав Кав» мелом на доске. Каждый день глядя свой проездной, раввин проклинал тот день, когда этот Кав сел в его автобус. В какой-то момент Рафаэль даже разрыдался, уткнувшись в плечо жены:
— Я хочу задушить этого проклятого индуса! Да простит меня Небо за эти слова.
— Не говори глупостей, — ответила супруга. — Съезди к ребе в Цфат. Он скажет тебе, что это за испытание и зачем оно тебе.
Утром Рафаэль сел в автобус до Цфата — тот самый, который петляет по Галилее, как мысль толкователя Талмуда. Днём он уже стучал в дверь ребе Йосефа.
Ребе Йосеф жил в маленькой комнате, заваленной книгами и свитками, где пахло пылью веков и свежим чаем с мятой. К нему шли не за «чудесами», а за ясностью: ребе умел одним-двумя словами снять с человека лишний страх и вернуть ему ощущение земли под ногами.
Он выслушал Рафаэля до конца, не перебив ни разу. Только иногда приподнимал бровь — как человек, который уже понял, где болит, но даёт тебе самому произнести это вслух. Когда Рафаэль замолчал, ребе провёл ладонью по седой бороде и мягко улыбнулся.
— Рафаэль… Ты сейчас держишься за своё имя, как за поручень в автобусе. Думаешь: отпущу — упаду.
Рафаэль нервно выдохнул.
— Ребе, я держусь не за имя. Я держусь за достоинство. За что ещё мне держаться, чтобы пережить унижение?
— Ты видишь в этой ситуации унижение. А я вижу: у тебя выбили опору. Это разные вещи. Рафаэль сжал плечи, как будто хотел стать меньше.
— Ты страдаешь от того, что над тобой, уважаемым человеком, стали смеяться. Но смех иногда лечит даже лучше, чем учёные слова. Смех делает работу хирурга: режет не человека, а важность вокруг человека. Рафаэль хотел возразить, но ребе продолжил — уже проще, почти по-домашнему:
— Теперь про этого Кава.  В нашем алфавите есть буква «каф», как тебе известно. Ее в каббале связывают с ладонью. Ладонь бывает разной: сжалась — и это уже хватка. Раскрылась — и это уже дар.
Рафаэль моргнул.
— И вы хотите сказать, что меня учат… разжимать ладонь?
— Да, — сказал ребе. — Разжимать не руки. Разжимать внутри. Там, где ты держишься: за уважение, за статус, за то, что «так нельзя со мной».
Рафаэль упрямо вскинул подбородок.
— Но потерять уважение… Что может быть хуже?
— Согласен, — ответил ребе. — Но есть уважение, которое дают люди. А есть то, которое приходит, когда ты перестаёшь зависеть от их языков. Оно не требует никаких усилий, кстати. Научись не удерживать, а принимать. Не сжимать, а отпускать.
— Отпускать что? — хрипло спросил Рафаэль.
— Желание всегда быть правым.
Рафаэль опустил глаза.
— Что же мне делать?— тихо спросил он.
Ребе посмотрел на него с сочувствием:
— Иди в микву Ари-зайде. Окунись три раза.
— И всё? Кличка исчезнет?
— Может да, а может нет, — улыбнулся ребе. — Теперь, когда ты знаешь правду, все зависит только от тебя!
Миква Ари-зайде — святое место, где вода всегда одной температуры, как Тора: ты приходишь к ней с любым жаром внутри, а она остаётся неизменной — чистой мерой, по которой видно, что в тебе настоящее, а что наносное.
Рафаэль разделся, спустился по ступеням… и замер. У самого бассейна стоял Кав. От радости, что встретил знакомого, индус  традиционно поднял в приветствии свой кулак:
— РАВ-КАВ! — весело прокричал он, казалось, на весь Цфат. — Барух Ха-Шем!
Рафаэль на секунду забыл про ребе, букву каф, сосуды света и все красивые объяснения, которые так легко звучат в комнате с мятным чаем — и так плохо держатся на мокром кафеле. Он схватил шляпу и вылетел из миквы с такой скоростью, будто там не вода, а налоговая проверка. «Никогда, — думал он, захлёбываясь возмущением. — В одну воду с этим… с этим… нет. Лучше смерть!»
Вернувшись домой в Иерусалим — усталый, раздражённый и недовольный, — Рафаэль не дочитал перед сном кусок из Торы и уснул. А когда открыл глаза, то не сразу сообразил, что проснулся не в своём доме.
Пахло смесью карри, дешёвого порошка для стирки и человеческой усталости. В комнате стояли двухъярусные кровати; на них — мужчины, слишком похожие друг на друга, чтобы Рафаэль мог их различить в первые секунды. Кто-то смеялся, кто-то кашлял, кто-то уже собирался на работу, натягивая штаны.
Рафаэль сел — и увидел свои руки. Вернее, не свои. Кожа была темнее, ладони — грубее, под ногтями — следы тяжёлого труда. Он поднял руку к лицу, провёл пальцами по щеке — и почувствовал щетину, жёсткую, чужую. Рафаэль нашёл глазами зеркало — маленькое, мутное, приклеенное к шкафчику. С поверхности зеркала на него смотрел Кав, этот проклятый индус из автобуса.
Рафаэль замер. Он смотрел на чужие руки, на чужое лицо в зеркале — и пытался собрать из этого хоть какую-то логику. Может, это сон? Или он сошёл с ума? Может, его разум просто не выдержал стыда?
— Кав, ялла, авода! — услышал он и содрогнулся.
Он вышел из общаги вместе с остальными мигрантами: его тело двигалось уверенно, как будто знало маршрут лучше, чем голова. Теперь он был частью многонациональной рабочей смены — молчаливой, с пластиковыми пакетами вместо сумок и с лицами людей, которые не мечтают, а просто выживают от зарплаты до зарплаты.
На стройке было шумно, пыльно и как-то безжалостно. Мысли в голове крутились, тяжёлые и вязкие, как цемент в бетономешалке. Прораб орал на смеси языков — иврит, русский, арабский, — а главное слово было «чак-чак»: «быстрее». Полдня он мешал бетон и таскал арматуру, и в какой-то момент поймал себя на том, что в голове вместо молитв звучит счёт: сколько мешков, сколько вёдер, сколько шагов до тени.
Когда наступил обеденный перерыв, рабочие сели в тенечке, достали коробочки с рисом, лепёшками, какими-то острыми соусами. Рафаэль нашёл в кармане Кава кредитку и попытался купить что-то простое: воду, сэндвич, хоть что-нибудь, что напоминало бы нормальность. Приложил карту. Пик. Ещё раз. Пик. Рафаэль уставился на экран. Пусто.
— Ты что, забыл? — услышал он голос одного из рабочих. — Каблан урезал тебе часы.
— За что?— спросил Рафаэль.
— Чтобы ты тут права не качал. Ты правда ничего не помнишь?
— Значит, меня обманули? — спросил Рафаэль.
— Не одного тебя, ахи… Всех! — рабочие рассмеялись. — И будут обманывать каждый месяц.
Рафаэль почувствовал, как в нём поднимается праведный гнев. Только теперь он был не про законы кашрута и не про дисциплину в ешиве. Он был про то, что человека обворовывают в открытую — и все готовы с этим мириться. Через минуту он уже входил в офис управляющего.
Офис был не офис — временная коробка из алюминия и компромиссов. Израильская философия «потом»: потом утеплим, потом расширим, потом разберёмся. Внутри работал кондиционер — как маленькое социальное расслоение: на улице жара для всех, внутри прохлада для тех, кто подписывает бумаги.
Управляющий сидел за столом — молодой парень в кипе; на мониторе у него прыгало что-то цветное: то ли игра, то ли видео.
— Шалом, маниш ма? — вежливо поздоровался Рафаэль.
— Шалом, — ответил управляющий, не отрываясь от экрана. — Чего тебе?
— У меня вопросы, — вкрадчивым голосом произнёс Рафаэль, — по Торе.
Управляющий оторвался от монитора и с любопытством взглянул на вошедшего:
— Ну… давай. Только быстро.
— Какая заповедь для нас важнее,  «между человеком и Богом» и «между человеком и человеком»? — спросил Рафаэль.
— А сам что думаешь? — ответил управляющий вопросом на вопрос.
— Я думаю, что Бог умеет прощать, — сказал Рафаэль, — а человек — не всегда. И поэтому заповедь «между человеком и человеком» особенно важна: так проверяется, кто ты есть на самом деле.
Управляющий улыбнулся уголком рта. Это было маленькое тепло — как луч солнца между двумя домами в узком иерусалимском переулке.
— Ещё один вопрос, если позволите, — приободрился Рафаэль.  — Что означает запрет «ло таашок сахир»?
— И что, по-твоему?
— Это значит: не удерживай плату у работника. Не играй с его временем. Потому что время — это жизнь. Человек отдал тебе день — ты обязан вернуть ему день деньгами. Не «как-нибудь». Не «после праздников». В тот же день. Согласны? Управляющий кивнул:
— А теперь давай по делу. Чего ты хочешь?
— Сегодня моя карта была пуста, — сказал Рафаэль, — потому что каблан начисляет меньше рабочих часов.
Управляющий выпрямился на стуле, и лицо его стало другим.
— Каблан — прекрасный человек, я ему доверяю, — холоно сказал управляющий. — Поэтому сейчас ты либо идёшь работать дальше, либо вали отсюда в свою Индию. Ты понял?
Рафаэль застыл.
— Но вы же изучаете Тору… — робко начал он. — Позвольте я вам объясню, как должен поступать еврей в подобной ситуации…
— Зеро, — отрезал управляющий. — У меня нет времени на эти уроки.
Рафаэль смотрел на каблана и не знал, что ещё можно сказать. Взгляд его упал на стену — не на планы труб, не на таблицы, а на красивый рендер, приколотый кнопками. Там было изображено здание, которое они строили. Белое, светлое, современное.
Синагога.
В груди у Рафаэля что-то ёкнуло. Это была та самая синагога, о которой ему говорили знакомые. Где ему уже обещали место — «когда община созреет».
Этот рендер словно показывал весь Израиль: святость здесь проектируют заранее, чтобы красиво показать на презентации. А справедливость — если и кладут, то тонким слоем в фундамент, да так глубоко, чтобы не мешала зарабатывать и не портила общую картинку.
До конца рабочей смены Рафаэль больше не произнёс ни звука. Тело Кава работало, как механизм, без жалоб и философии: подними, перенеси, перемешай, вылей. На этой стройке он был не человек, а просто функция.
К вечеру Рафаэль вернулся в общагу. Та же комната, те же двухъярусные кровати, тот же воздух, в котором смешались специи, пот и усталость. Ему сунули пластиковую тарелку с рисом и овощами. Угостили холодным пивом. Рафаэль вдруг понял: доброта здесь — не красивый набор праведника. Здесь доброта — необходимое условие выживания. И если не научишься быть добрым, Иерусалим своими камнями сотрёт тебя в пыль.
А потом он проснулся.
Рафаэль открыл глаза и увидел перед собой спинки автобусных сидений. Он сидел в автобусе. В Иерусалиме. И на коленях — тяжесть. Толстая книга. Талмуд. Он медленно опустил взгляд на руки. Светлая кожа. Знакомые пальцы. Его пальцы. Неужели ему всё приснилось? Но тогда откуда он знает имя этого индуса в оранжевой футболке, который приложил свой «Рав Кав» к валидатору и теперь осматривал салон в поисках свободного места?
Глаза их встретились. На этот раз Рафаэль не отвернулся. Не напрягся. Он поднял ладонь и сделал приглашающий жест — спокойный, уверенный, почти отцовский. Индус улыбнулся и сел рядом.
— Тебя как зовут? — спросил Рафаэль индуса.
— Кав, — ответил тот.
— А я рав, — сказал Рафаэль. — И мы вместе…
Он кивнул на проездной в руке индуса:
— «Рав Кав»!
Рафаэль засмеялся первым, Кав — следом, а весь иерусалимский автобус притих, ибо никто никогда не видел, чтобы раввин так запанибратски шутил с мигрантом.
© Александр Детков, 2025 год.