2. Лето весны мудренее

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ  РОДИНЫ  И  ФЛАГА
Роман

Книга вторая 
ПРОЗРЕНИЕ

Часть вторая
ВИСОКОСНЫЙ  ГОД

2
С такими вот мыслями и чувством довольства, что жизнь, несмотря ни на что, удалась, он, редактор Константин Некрасов, входил в фойе их «белого дома». С плеч, рукавов снег сырой стряхнул на серый кафель пола, на часы глянул - семь минут девятого, и - что? Главный редактор не опаздывает - задерживается. Дубленку расстегнул, полы распахнул и с чувством этакой снисходительной готовности ко всему, что наполнит сегодня день в редакции, обретенном им месяц назад по заступлении в должность и за которым он, как за стеклом  невидимым вынужден жить до восьмого июня, поднимался он на свой третий. За ним, обгоняя, и навстречу, спускаясь, двое знакомых из сельхозуправления и райисполкома попались, поздоровались, и он одному кивнул, другому руку подал, хоть и «не строя из себя», но - в ответ, в ответ лишь, выждав мгновения. Они-то считают, что он «и.о.», да ведь каждому рассказывать не будешь…

В коридоре у них, длинном и узком, справа, у стола для посетителей - Калганов. Уж коне-ечно! Как же без него! Плоское белое лицо дряблой грушей , чёрное потертое на лацканах пальтишко, чёрные короткие  штаны «в дудочку», разбитые ботинки, линялая шапка под кролика, в руках матерчатая сумка «с документами». Николай Николаевич - признанный в городе иными с надеждой, другими с иронией «народный мститель» и защитник угнетенных. Костя (он уж знал) для него не «угнетатель», хуже - прислужник угнетателей (о чем он, Калганов, ему как-то «высказал от имени народа - прямо в глаза»). Наверно давно ждет, поскольку в коридоре уже не продохнуть от известной всему городу «калгановской» вони немытого тела.

Калганов всегда являлся с претензиями, коими обычно полна у него сумка; и когда через минуту уже в кабинете он, главный редактор, устроившись - не в кресле Катушева пока, а за своим столом зама - выразил готовность «очень внимательно» выслушать» ходатая, Николай Николаевич против обыкновения не стал вываливать перед ним содержимое сумки, а принялся пенять:

-Я под ва… а-вашу рубрику всего три, по.. по три всего а-статьи в неделю пишу, по статье а-в номер, а во вчерашнем не было. А вы а-должны.

-А вроде я у вас ни копья не занимал.

-Да вы а-боитесь правду-то печатать, боитесь, а народ всё а-видит.

-Не боимся. На той неделе кинули вам Износова на растерзание, три дня назад - Савину. Лакомьтесь, пожалуйста.

-А я вот в райком-то про вас а-напишу, про вас, как вы у народа а-квартиру а-ловко…

-А я вообще ловкий.

Не просто говоря, а выговаривая, начав выговаривать то, с чем пришёл (а он ещё сумку свою не открывал!) Калганов «кипятился». Он немного заикался, речь его от этого казалась нервно-рваной, и левый глаз его глубоко в глазнице, маленький и уродливый, с сомкнутыми до щелки веками бессильно шевелился под кожицей, зато правый, здоровый, смешно вращался и, не признавая в нем главного редактора, метал молнии. Он ещё в пору своего юнкорства понял: от Калганова одна защита - юмор, и сейчас откровенно ёрничал над ним и его «от народа» выпадами, не вдаваясь мыслью в его глупости и не просто глядя на него, а будто разглядывая, как того Емелю, которому стих пришёл молоть всю неделю. И когда в кабинете дышать от его вони становилось уже нечем, заверил, что всё, что тот ни принесёт, будет печататься, но «в несущественном сокращении».

Пообещав «зорко проследить, чтобы правду от народа не скрывали», Калганов, недовольно-оскорбленно зыркая единственным, но «бойким» глазом, вышел, а поскольку от оставленной им вони стало будто перехватывать трахею, Константин Алексеевич поднялся, обошел стол и раскрыл одну из створок окна на улицу. В эту минуту за спиной у него дверь кабинета распахнулась, он обернулся - ответсекретарь Толстоверова, стоя там, посреди коридора и держась за ручку, поздоровалась, спросила:

-Помните, вы информацию давали по мастерской «Сельхозхимии»?
Он задумался, припоминая...
-Что-то не...
-Да в сентябре вы давали, в сентябре, когда сюда явились, - дергая будто в досаде головой в его сторону, напомнила.

-Ну-у, когда это было. И - что? - догадавшись об очередной, приготовленной ею для него дома, ещё с вечера, подлянке и изобразив непонимающее любопытство, осведомился он. 
 
-А то, что газету вы опять подвели. Она же мастерская ремонтно-механическая, а вы написали - ремонтно-техническая.

-Мелочи жизни. Так и… в чем вопрос?

-А в том, что вы опять по-глупому поступили. По-глупому написали, по-глупому!

Она сказала это так громко, чтобы вся редакция сквозь двери кабинетов слышала, какой он «глупый», и так по-куриному дергала при этом головой в его сторону, будто в намерении заклевать, что ему вообразилась такая вот сучка на коммунальной кухне, которой только что плюнули в борщ, а потому произнес подчеркнуто согласно-примирительно:

-Ну что же, всякий волен иметь свое мнение.

-Там я статью вашу ставлю на вторник - по школе комтруда, так семь строк не влазит.

-Сейчас приду, - кивнул.

-Тоже придумали глупость - про школу комтруда на коровьем комплексе! Только газету на посмешище выставили. Вам на газету-то ведь плевать.

-И в чем же здесь глупость?

Все так же стоя посреди коридора и держась за ручку двери, Толстоверова громко, на всю редакцию и в тонах уничтожающе-язвительных объясняла, насколько надо быть глупым, чтобы призывать скотников «по-коммунистически» убирать от коров навоз, поскольку тогда «навоза не хватит»; что если доярки ради удоев сегодня будут дергать за коровьи соски по-коммунистически, то «вымяна пообрывают» и завтра надоев не будет вообще; что труд коммунистический, «если вы в Ленина хоть раз заглядывали», - труд бесплатный, из одного только желания трудиться, не прося денег, а потому «учить бесплатно вкалывать - может ли быть большая глупость?»

Она говорила это так длинно и так будто заботясь вылить на него приготовленную лохань желчи до последней ложки и капли, что если бы не выставленный им перед собой образно-невидимый щит, от этого потока децибелл у него как минимум завяли бы уши. Но он, стоя между столом справа и стульями слева вдоль стены, ощущая  как свежий мартовский воздух из полураскрытого окна холодит спину, привычно… делал вид, что очень внимает этому эскападу желчи и, пожалуй… жалел её. Вы-ы-ыпертая нижняя острая челюсть, дли-и-инная талия, коро-о-откие ножки, пы-ы-ышный зад… Боженька, когда сей мир творил, увидев под резцом своим явный брак, наверно пожалел, что испортил болванку, кинул куколку-уродца в сторону урны  для отходов, да промахнулся - на землю улетела и теперь вот… так вот выживает и  наверно, хочет бабьего счастья.

Пообещав, что он «через минуту» придет сократить те семь строк, он в показном для нее намерении обошел стол, но когда Толстоверова прикрыла дверь и удалилась, подошёл к шкафу для одежды в углу, где висела дубленка, открыл дверцу с зеркалом внутри и глянул на себя, как делал по утрам, да сегодня помешал Калганов.
 
Вполне красивый джентльмен с орлиным взглядом - мушкетер гласности в служебной «спецовке» - дрес-код, сложившийся ещё в Семенове. Светло-серый пиджак с рисунком в мелкий ромбик (у Михаила Юрьевича такой же, но - в квадратик), белая рубашка (как у Михаила Юрьевича, - чтобы видели, кто они тут!), броский галстук с ярким графическим рисунком (Михаил Юрьевич предпочитает строгие), чёрные брюки «в стрелочку» (тоже как у Михаила Юрьевича) - для Белоцерковска, может, и фрондирующе, но в рамках элегантного и чтобы видели, кто они тут и зачем. А затем, что вот он, Константин Некрасов, второй уже месяц главный редактор. И не только и не столько управляет газетой, а... вместе с Михаилом Юрьевичем строит новую жизнь, на что им их шеф Михаил Сергеевич, который в Москве, дал небывалый, заплесневелому уму непостижимый, замечательный и полный карт-бланш. И нынешним здешним, белоцерковцам, надо как можно скорее понять умишками своими, что они с Михаилом Юрьевичем да под патронажем Михаила Сергеевича здесь всерьёз и навсегда. А эта Толсто...пова вылетит первой и конкретно - восьмого июня, на другой же день, как он расстанется с этим «и.о.». Пусть подумает тогда, кто тут глупый. А ещё вот этого - вот этого! - глянул он на себя, красивого, элегантного, энергичного, у тебя, у дуры, в жизни не будет никогда.

И еще уже в полный серьёз, без иронии, опять подумалось и себе в зеркале мысленно вопрос задал - как? Отчего люди, казалось бы, взрослые, с образованием, с каким-никаким у всех по-своему семейным положением и жизненным опытом, вроде Калганова и той же Толсто...веровой, даже не считают, а позволяют себе и легко так, без нравственных каких-то тормозов, впаривать тебе, как говорят, в рот и в нос такой вот «нефильтрованный» маразм?! Это какую же целину непаханую перепахивать-перестраивать  взвалил за себя Михаил Сергеевич! И сколько же лет на это уйдёт, чтобы им троим пусть на микроскопически маленькой точке на карте страны, шестой части суши - земле Белоцерковской - вернуть людей в их облик… людей? Чернорабочий ежедневный подвиг!..

Узел галстука поправил, чтобы по центру, створку шкафа прикрыл, направился семь строк сокращать и в коридоре... едва не носом к носу столкнулся с фотокором Михаилом Катаевым. В шапке, зимней куртке, на ходу прячет свой «Зенит» за пазуху - от холода и снега.

-Привет, Алексеич, - говорит радушно тот, прижимая к боку правую руку запястьем так, что из-за объемного живота его видны лишь четыре пальца. И ждет.

-Привет, Михаил, - кивает он, Костя, так же раскрыв ладонь и прижав руку к боку. Смотри-ка, как можно попытаться столкнуть его с пьедестала. Да главному редактору наверно не пристало букву «зю» ломать перед фотографом да пальчики его ловить, да улыбаться этак снизу косенько. Думать - не придумаешь! - Уж погнал куда-то?

-Да Вера вон на мебельную послала. Новый какой-то диван изобрели, говорят, выдали пробный образец, так на будущий четверг, говорит, на три колонки, горизонтальный, и подпись с меня.

Катаев, как всегда и в своем духе, пустился многословно «расписывать тему». И будь бы третий кто при этом, немало бы и в ненужных подробностях услышал о достоинствах дивана, но Костя не в словах его, а во взгляде, на него устремленном, в интонациях и в том нечто лишь им легко уловимом не только слышал, даже видел, что Катаев рассказывает, говорит ему совсем не о диване. А о том, что пусть на руку, прижатую к боку, он, Костя, не купился; пусть он знает, что фотокор в прямом подчинении только у редактора и думает, наверно, что теперь (пусть временно) - у него, «и.о.»; но что мы с Толстоверовой и без него, «и.о.», решили насчет мебельной и по формату снимка, и номеру, и вообще, уж извини, у нас Вера всё решает…
 
-Значит, так тому и быть, - согласно-одобрительно кивнул Костя, не желая видеть, произведет ли это на Катаева эффект удивления такой его реакцией. Ладно, подумал, поиграйте, ребята - лето, оно весны мудренее…

На этом и расстались.

(Продолжение следует)