Заклинание возвращения

Профессор Давид Мешулам нашел рукопись в подвале тегеранского антикварного магазина, куда его привела случайность — или то, что персы называют кисмет. Хозяин лавки, старик с изможденным лицом, даже не помнил, откуда у него этот свиток. Может, из наследства деда. Может, купил у кого-то давно.
Пехлеви. Среднеперсидское письмо. Давид развернул свиток на столе своей гостиницы с трепетом археолога, открывающего саркофаг. Буквы змеились на потемневшей овечьей коже, чернила выцвели. Но текст читался.
Первые строки были обычными — славословия Ахура-Мазде, формулы благословения. Потом начиналось то, что заставило его забыть о дыхании.
Заклинание Обращение к Зурвану. Тайна из тайн. Да не узнает непосвященный.
Зурванизм. Еретическая ветвь зороастризма, объявлявшая верховным божеством не Ахура-Мазду, а Зурвана — бога бесконечного времени. Учение, которое маздеисты истребляли с яростью. Учение, от которого почти ничего не осталось.
Мешулам читал, и пальцы его дрожали. Заклинание обещало невозможное: остановить колесо времени, повернуть его вспять. Вернуть то, что было потеряно. Воскресить прошлое.
Конечно, это бред. Магическая чепуха. Он был ученым, не верил в заклинания. Но что-то в этих словах, в ритме фраз, в строгой последовательности слогов заставляло свиток жечь ему ладони.
В конце рукописи шло предостережение, написанное другой рукой, более поздней: "Произнесший это трижды откроет врата. Но врата ведут в обе стороны. И то, что вернется, может не узнать тебя".

Давид переводил текст три недели. Работал по ночам в своей тель-авивской квартире, окруженный словарями и справочниками. Среднеперсидский был коварен — одно слово могло иметь пять значений в зависимости от контекста. Авестийские вставки требовали знания древнеиранской мифологии. Некоторые термины вообще нигде не встречались — он предполагал, что это специфическая терминология зурванитов.
Постепенно текст складывался. Заклинание состояло из трех частей.
Первая часть — обращение к Зурвану, владыке бесконечности. Нужно было назвать его всеми именами: Акарана — Безграничный, Зраван Дарегхо-Кхадата — Время Долгой Власти, Апам Напат — Сын Вод. Слова нужно было произносить на закате, лицом к западу, туда, где солнце уходит в прошлое.
Вторая часть — описание того, что хочешь вернуть. Здесь требовалась особая точность. Нельзя было говорить обобщенно. Каждая деталь имела значение: цвет, запах, звук, ощущение. Прошлое нужно было воссоздать словами так живо, чтобы оно стало реальнее настоящего.
Третья часть — самая короткая и самая странная. Одна фраза на языке, который Давид не мог идентифицировать. Не пехлеви, не авестийский, не древнеперсидский. Что-то более древнее. Может быть, эламский? Или вообще какой-то мертвый язык, забытый еще до того, как персы пришли в Иран?
Фраза звучала так: "Азм-и-вахшт-ра-гардан".
Мешулам записал это латиницей, повторил вслух. Звук был гортанный, резкий, как удар.
"Азм-и-вахшт-ра-гардан".
Что-то щелкнуло в воздухе, когда он произнес это. Едва заметно, но он услышал — словно лопнула натянутая струна.
Профессор замолчал, прислушался. За окном шумел ночной Тель-Авив: сирены, голоса, гудки машин. Все как обычно.
Он покачал головой. Устал. Нужно спать.
На столе лежала фотография Рахели.

Они встретились в университете, на третьем курсе. Она изучала историю искусств, он — древние языки. Рахель была маленькая, смуглая, с огромными темными глазами, веселая, смех ее наполнял комнату светом. Они поженились через год после знакомства. Это было безумием, говорили все — слишком молоды, слишком поспешно. Но им было все равно.
Пять лет они прожили вместе. Пять лет, которые потом он вспоминал как единственное по-настоящему счастливое время в жизни. Маленькая квартира в старом доме на улице Алленби. Суббота, когда они ходили на пляж и она собирала ракушки. Запах ее волос — смесь моря и того дешевого шампуня, который она любила. Ее привычка засыпать, положив руку ему на грудь.
Потом был теракт в автобусе номер 5. Рахель возвращалась с работы. Ее похоронили на кладбище Кирьят-Шауль, и Давид стоял у могилы, не в силах плакать, чувствуя, как внутри него что-то переламывается навсегда.
Три года прошло с тех пор. Три года, которые он прожил механически — работа, дом, иногда встречи с друзьями, которые старались его развеселить и не понимали, что веселиться больше невозможно.
И вот теперь — это заклинание.
Мешулам не верил в магию. Но отчаяние делает людей готовыми поверить во что угодно.

Он решил попробовать в годовщину ее смерти. Поехал на пустынный пляж под Нетанией, где они когда-то праздновали свою первую годовщину свадьбы. Дождался заката.
Солнце висело над морем красным диском. Волны лениво накатывали на песок. Давид стоял у кромки воды, держа в руках распечатку с текстом заклинания. Руки тряслись так, что буквы плясали перед глазами.
Он начал читать.
Сначала — имена Зурвана. Каждое имя он произносил медленно, отчетливо, чувствуя, как древние слова вибрируют в воздухе. Акарана. Зраван. Апам Напат. Владыка времени, сын вод, услышь меня. Звучание было величественным, торжественным.
Потом — вторая часть. Здесь он запнулся, потому что в груди что-то сжалось. Он описывал Рахель. Не общими словами — конкретно, в деталях. Родинка на левом плече. Шрам на колене от падения в детстве. Голос, чуть хрипловатый по утрам. Смех, начинающийся с тихого смешка и переходящий в заливистое хихиканье. Запах ее кожи после душа — мыло и что-то еще, что-то только ее, неповторимое.
Слезы текли по его лицу, но он продолжал — о том, как она морщила нос, когда концентрировалась, грызла карандаш, танцевала на кухне, готовя ужин, босая, в его старой футболке. Как теребила прядь волос, когда волновалась. Как всегда засыпала на левом боку, подтянув колени к груди.
Солнце почти коснулось воды. Мешулам перешел к третьей части.
"Азм-и-вахшт-ра-гардан".
Он произнес это первый раз, и воздух дрогнул. Давид увидел, как пространство перед ним исказилось, как воздух над асфальтом в жару.
"Азм-и-вахшт-ра-гардан".
Второй раз. Волны замерли. Нет, не остановились — просто стали двигаться медленнее, неестественно медленно. Он смотрел, как гребень пены ползет к берегу со скоростью улитки.
"Азм-и-вахшт-ра-гардан".
Третий раз.
И мир развернулся.
Это было похоже на то, как будто реальность — огромный ковёр, и кто-то дернул за нить. Все вокруг задрожало, поплыло. Давид увидел, как солнце отрывается от горизонта и начинает подниматься обратно. Как волны откатываются назад в море. Как птица, пролетавшая мимо, вдруг летит вспять.
Время шло назад.
Он стоял неподвижно, парализованный ужасом и восторгом. Вокруг него ускорялось обратное течение истории. День сменялся ночью за секунду. Машины на дороге позади него мчались задним ходом. Облака неслись по небу в обратном направлении.
Годы перематывались, как пленка. Три года, два, один.
И вдруг — остановка.
Мешулам стоял на той же улице Алленби, у их дома. День был ясный, солнечный. Он узнал его — это был день теракта.
Автобус номер 5 стоял на остановке в пятидесяти метрах от него. Двери еще не закрылись. И там, в салоне, у окна — Рахель.
Она была такая, какую он помнил. Темные волосы забраны в хвост. Белая блузка. Она смотрела в окно, о чем-то думала, слегка улыбаясь.
Давид не закричал. Вместо этого он побежал — отчаянно, не чувствуя ног, расталкивая прохожих. Мир вокруг дрожал, как мираж. Двери автобуса начали закрываться.
Он не успевал.
И тогда что-то внутри него — то же самое, что отозвалось на заклинание — дернулось. Рванулось назад, как рыба на крючке. Давид не знал, что делает, но чувствовал: время — это не поток, это ткань, и он только что научился трогать ее нити.
Он вцепился в этот момент мысленно и потянул.
Автобус дрогнул. Остановился. И начал ехать задом наперед, возвращаясь к остановке.
Мир вокруг тоже дернулся назад — на несколько секунд. Прохожие шли вспять. Птица в небе сделала обратный взмах крыльями.
Двери открылись.
Рахель вышла, недоуменно озираясь, словно не понимая, почему оказалась на улице. И увидела его.
Их глаза встретились.

Потом Давид не помнил, как они оказались в квартире. Помнил только, что обнимал ее, прижимал к себе так крепко, будто боялся, что она растворится в воздухе. Боялся моргнуть. Боялся отпустить. Руки его дрожали, и он не мог остановить дрожь, не мог успокоить дыхание, не мог заставить себя поверить, что она здесь, настоящая, живая, теплая.
— Что случилось? — спрашивала она, и в голосе ее была тревога. — Давид, что с тобой? Ты весь трясешься.
Он не мог объяснить. Как рассказать ей, что она была мертва три года? Что он вернулся в прошлое, чтобы спасти ее?
— Просто... — выдавил он. — Просто боялся тебя потерять.
Они сидели на кухне, и он смотрел на нее не отрываясь. На то, как она держит чашку двумя руками, как дует на горячий чай, как морщит нос. Он боялся отвести взгляд. Боялся, что если перестанет смотреть, она исчезнет.
— Ты какой-то странный сегодня, — сказала Рахель, трогая его руку. — Словно видишь меня в первый раз.
— Да, — прошептал он. — В первый раз.

Ночью Давид не спал. Лежал рядом с Рахель, слушал ее дыхание и думал о том, что произошло.
Он вернул прошлое. Изменил историю. Спас ее.
Но предостережение в рукописи... "То, что вернется, ты можешь не узнать".
Что это значило?
Он посмотрел на спящую жену. Она казалась такой же, как всегда. Лежала на левом боку, подтянув колени. Дышала медленно, ровно. Но что-то — что-то неуловимое — вызвало сомнение в его сознании.
Потом он заметил.
Родинки на левом плече не было.
Мешулам замер. Медленно протянул руку, дотронулся до ее плеча. Кожа была гладкая.
Рахель зашевелилась во сне, повернулась на спину. И он увидел ее лицо при лунном свете, льющемся из окна.
Это была Рахель. Но в то же время — не она.
Черты те же. Но что-то в изгибе губ, в форме скул. Что-то почти незаметное, но достаточное, чтобы лицо стало чужим. Словно это была не совсем та женщина, которую он любил. Почти идеальная копия, но сделанная рукой художника, который работал по фотографии, не видя оригинала вживую.
Давид медленно встал с кровати. Подошел к окну.
На улице люди шли, машины ехали. Все как обычно.
Но он знал — что-то непоправимо сломалось.
Он вспомнил вечер, прокручивая детали. Как она держала чашку — правильно, двумя руками, как всегда. Но пальцы легли чуть иначе. Как она села — на тот же стул, но не подвинула его ближе, хотя раньше всегда подвигала.
Мелочи. Почти незаметные. Но их было слишком много.
Повернув время вспять, он создал не прошлое, а его версию. Мир, похожий на тот, что был, но не тождественный ему.
А Рахель... Это была Рахель из его памяти. Женщина, которую он описал в заклинании. Женщина, носящая ее имя, ее лицо, ее голос.
Но не та.
Настоящую Рахель он не вернул.
За спиной зашевелилась Рахель.
— Не спишь? — спросила она сонным голосом.
Он обернулся. Она улыбалась ему. И улыбка была почти такая, как у той. Почти.
— Не сплю, — ответил Мешулам.
— Иди сюда.
Он подошел, лег рядом. Она прижалась к нему, положила голову на его грудь. Так же, как делала Рахель.
Почти так же.
Давид закрыл глаза, понимая произошедшее: заклинание исполнило просьбу буквально. Вернуло не то, что было, а то, что могло быть восстановлено из его памяти — из запахов, деталей, привычек, описанных на закате.
Зурван, владыка времени, дал ему то, что он попросил.
И забрал то, о чём он не догадался просить: совпадение.
Ту, настоящую, вернуть было нельзя.
Та была мертва.
А эта — жила.
И теперь ему предстояло любить её — зная, что любовь будет обращена к живой и к умершей Рахель, чьё отсутствие ничем не заполнить.