Глава шестая. Два дня спустя

Глава шестая Два дня спустя.

 Серая скамейка в сером сквере и такая же серая земля под ногами, всё покрыто серой пылью, которая оседает с вечно чадящих труб министерств, словно пепел, падающий на одежду истового курильщика.
 Уинстон вышел на прогулку, в характеристиках которой не могло быть «чтобы подышать свежим воздухом» или «чтобы послушать пение птиц». Даже просто посмотреть на проходящих прохожих — поток людей был серым, однообразным и навевал лишь депрессивные мысли.
 Уинстон сидел, уставившись в свой собственный «сад камней», мелкие камушки в пыли, которые он периодически поправлял носком ботинка.
Его мысли, такие же тяжелые, как это серое небо, упирались в гранитную стену задачи, которая и раньше не имела решения.
 Как один человек может победить Систему?
Это было всё равно что пытаться голыми руками разобрать бронепоезд на полном ходу. Нужны были инструменты. Рычаги. Но все рычаги были внутри поезда, все инструменты — часть его механизма.
 Уинстон же был один.
 Совершенно, абсолютно один.
 Тень упала на него раньше, чем он услышал звук шагов. Тень была густой, почти чёрной на фоне всеобщей серости.
 — Место свободно, товарищ Смит? — прозвучал голос.
 Он был бархатистым, глубоким, знакомым до мурашек. Уинстона на мгновение парализовало. Позвоночник мгновенно предал его, так как будто сквозь него пропустили электрический ток. Весь мир сузился до точки — до серого камня под его ногами.
 Так обычно работает фокусировка в оптике.
 Он медленно, с ощущением, что его шея покрыта ржавчиной, поднял голову.   
 О’Брайен. Огромный, как гора, в своём комбинезоне цвета крысиной шерсти (не думай об этом! Не думай!).
 Его лицо, массивное и умное, было скрыто под крошечными очками, которые отражали серое небо, делая его слепым и всевидящим одновременно.
 — Конечно, — выдавил из себя Уинстон. Его собственный голос показался ему чужим, а рот оказался внезапно сухим, как будто кто-то резко откачал из него и воду и энергию жизни.
 О’Брайен опустился на скамью.
  Дерево жалобно скрипнуло. Он сел, вальяжно развалившись, положив тучные руки на колени, и смотрел не на Уинстона, а куда-то вдаль, на серую громаду Министерства Правды.
 — Задумчивый вид, товарищ. Размышляете о чем-то? — спросил О’Брайен.
И в этот момент Уинстон услышал. Прямо под бархатными нотами, словно фоновый шум, прорезался высокий, тоскливый, крысиный писк.
 Уинстон медленно выдохнул, отдав и воздух из своих легких. Дух, решимость, смелость — все они капитулировали наперегонки, как и системы его организма.
Страх.
 Страх прорвался внутрь и захватил всё, что смог. Он был не эмоцией, а физической субстанцией, ледяной глыбой на дне желудка.
 — Об улучшении дисциплины, — монотонно ответил Уинстон, глядя перед собой. — Личной дисциплины.
 — Похвально, — сказал О’Брайен. Из складки его рукава возле запястья на мгновение мелькнуло что-то розовато-голое, живое, и скрылось.
 — Дисциплина — основа общества. Представьте, если бы кто-то… ну, чисто гипотетически… вознамерился эту дисциплину поколебать. Сломать механизм. Он повернул голову к Уинстону. В отражении его очков Уинстон увидел два крошечных, искажённых страхом лица — своё собственное. — Такой человек, — продолжил О’Брайен, и его губы растянулись в подобии дружеской улыбки, — был бы безумцем. Или гением. Что одно и тоже и ничего не значит. Но даже гению, чтобы сдвинуть скалу, нужен рычаг.
 Уинстон молчал. Он превращался в камень, в серый булыжник своего сада камней. Теперь уже О’Брайен легко играл с ним носком своего ботинка.
 — Подумаем вместе, как разминка для ума, — вальяжно предложил О’Брайен. — Для победы над Системой нужны три вещи. Во-первых, армия. Не абстрактная, а физическая, из плоти и крови. Сила, которая сможет взять власть, пусть и ценой собственных жизней. Грубая сила.
 Из-под ворота комбинезона О’Брайена, у самого основания его мощной шеи, что-то шевельнулось. Уинстон уловил движение — быстрое, суетливое.
 — Во-вторых, — О’Брайен поднял палец, — идея. Простая, как яйцо, и яркая, как огонь. Не эта сложная галиматья о свободе и достоинстве. Что-то элементарное. «Хлеба и Зрешищ». Нечто, что зажжёт в этой гипотетической армии инстинкты.
 Теперь Уинстон увидел это чётко. Из-за спины О’Брайена высунулся длинный, чешуйчатый, голый хвост. Он взвился, как червь, и уполз обратно.
 — И в-третьих, — О’Брайен сложил руки на животе, как священник, и его пальцы, толстые и сильные, постукивали друг о друга, — Мессия. Лидер. Тот, кто возьмёт эту грубую силу и эту примитивную идею, и скрутит их в мощный кулак и направит в правильную точку в нужный момент. Без права на ошибку. Потому что ошибка тут означает долгую мучительную смерть. А то и что похуже…
 Он замолчал, изучая Уинстона. Его глаза за стёклами казались огромными, влажными, тёмными. Совсем как… нет, Уинстон отогнал мысль.
 Он сидел застывший, его лицо было маской. Маской полного, идиотского безразличия. Внутри же всё визжало от ужаса. Каждая клетка его тела помнила боль, помнила острый запах страха и собственного унижения.
 — Забавная умозрительная конструкция, не правда ли? — наконец сказал О’Брайен с лёгкой усмешкой. — Но совершенно бесплодная. Армии неоткуда взяться. Идеи нет. Мессии… уж точно нет. В нашем мире для них просто нет места.
 Он тяжело поднялся, отряхнул ладони.
 — Приятно было побеседовать, товарищ Смит. Всегда рад видеть вашу… преданность. Да здравствует Большой Брат.
 — Да здравствует Большой Брат, — автоматически отозвался Уинстон.
 О’Брайен удалился своей тяжёлой, неторопливой походкой, растворяясь в серой мгле аллеи. Его фигура стала размытым пятном, потом тенью, потом ничем. Только тогда Уинстон смог по-настоящему вдохнуть. Воздух обжёг лёгкие. Он дрожал мелкой, неконтролируемой дрожью. Руки были ледяными. Пот лился градом, температура тела явно поднялась.
 Армия.
 Идея
 Мессия.
 Слова, как гвозди, входили в его сознание.
 О’Брайен проверял его.
 Он всё знает.
 Или догадывается?
 Подкидывал приманку.
 Ждал, не клюнет ли исправленный, но всё ещё потенциально опасный инструмент.
 Но где-то в самом низу, под слоем страха, один из этих гвоздей зацепился за что-то твёрдое.
 Армия.
 Он обвёл взглядом сквер. По дорожке, согнув спины, брели несколько фигур в грубой, пропотевшей одежде.
 Пролы.
 Их лица были серыми от усталости и грязи. Вот уж кто реально живет трудную жизнь, полную труда и унижений. Их миллионы. Они не поют гимн, не ходят на собрания, не смотрят телетрансляций, как члены Партии. Они просто живут. Дышат. Работают. Размножаются. Умирают.
 Но, возможно, они и есть та скала, огромная и равнодушная, о которую разобьется фрегат Партии, плывущий по волнам истории.
 Армия.
 Не та, что нуждается в сложных теориях. А та, что движется, ведомая простыми вещами, такими как ярость или отчаяние. Грубая, но мощная сила. Сила, которую Партия презирала и игнорировала, считая её ниже себя. Не способной мыслить. Не способной к самоорганизации. К самоуважению.
 Так считал и Уинстон.
 И сейчас он понял, что ошибался.
 Потенциальная армия пролов — этого инструмента недостаточно, его и нет в наличии, но это уже больше, чем одинокий, уже однажды сломанный человек на скамейке в городском парке.
 Это Армия!
 Оставалось найти рычаг, чтобы разбудить её. И для этого нужно было спуститься в самые тёмные, самые немые глубины этого серого мира.
Роман Бочаров.
2925