Глава четвёртая. Дневник

Роман Бочаров.
Глава четвёртая. Дневник

 Бегство не было поражением, это было тактическое отступление. Вверх по лестнице, пропахшей позором покорности. Щелчок замка за спиной. И только тогда он позволил себе остановиться, прислонившись к дереву, и слушать гул крови в ушах.
 Его не преследовали.
 Молчание сирен было оглушительным и многослойным.
 Оно не означало прощения. Оно означало отсрочку.
 Три минуты на акустический контроль коридора, которые Уинстон на это отвел, прислонившись спиной к двери, истекли.
 Он подошёл к окну.
 Портрет Большого Брата висел на своём месте.
 Усы.
 Проницательный взгляд.
 Спокойствие власти.
 Уинстон не испытал ненависти. Он испытывал то, что инженер испытывает к неисправному, но мощному механизму, который предстоит разобрать. Он поднял руку и снял портрет. Просто снял.
 Это оказалось так просто, что вызвало восторг.
 Стекло отразило его собственное лицо — осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, в которых разгорался огонь.
 Партия была так уверена в себе, что разрешила Уинстону не иметь телекрана. Было в этом что-то от одолжения. Или от наказания? Чем считали это там, наверху, было решительно неясно. Потому Уинстону приходилось смотреть новости из окна, на одном из уличных телеэкранов, или когда он проходил мимо них по улицам Лондона.   
 Оба варианта чаще всего были лишены звука. Впрочем, он никогда не интересовался новостями на самом деле. Ему было действительно все равно, он выгорел давно и навсегда.
 Так он считал до сегодняшнего дня.
 Теперь он стал самым внимательным телезрителем в стране.
 Но новости были обычными: трудовые победы, гнусные происки врага, речи о процветании. Ни слова о разбитом экране, о потёках чернил. Это было показательно. Признать публично акт вандализма — значит признать его существование, его возможность. Нет. Система лечила такие раны тихо, в подвалах своих бесконечных министерств. Но Уинстон, отточивший зрение за годы подлогов, видел косвенные признаки. В выпуске показали на две минуты дольше обычного сюжет о бдительности пионеров. В речи диктора промелькнула нехарактерная, чуть более жёсткая нота, когда он говорил о «врагах внутри». На улицах, как он заметил еще утром, патрули смотрели не сквозь людей, а на людей, выискивая малейшее несоответствие. Система нюхала воздух, как зверь, учуявший кровь. Она искала того, кто осмелился выплюнуть кусочек контролируемой реальности.
 Именно тогда, под холодным, немым взглядом телекрана, в голове Уинстона сформировалась не мысль, а директива. Цель: уничтожение Системы. Не победа над ней — победа была невозможна. Но нанесение максимального структурного ущерба. 
 Саботаж тотальный и методичный. Изнутри. Он был готов умереть. Он был уже мёртв. Даже мальчик это понял. А мёртвому нечего бояться.
 Страх был. Страх вообще всё, что осталось от Уинстона. Унизительно визжащий страх однажды сломанного человека. Да, он отлично знал, чем это кончается. Но выбора не было в самом деле. В том или ином случае смерть. Но шанс на победу манил своим отчаянным безумием.
 Впрочем, нет. Никакого безумия. Использовать только свои сильные стороны, способности, навыки и знания, чтобы нанести максимальный вред системе. Программа минимум. Программа максимум вызывала дрожь во всем теле — уничтожить Систему!
 Он встал и повесил портрет обратно. Снять его — это эмоция. Жест. Жесты отслеживаются. Мысль нужно прятать не в жестах, а в рутине. В совершенной имитации нормы. Он взял портрет и аккуратно, ровно повесил его обратно. Большой Брат снова уставился в комнату. Но теперь это был не символ власти над Уинстоном. Это была мишень. И лучшая маскировка для снайпера — стать частью пейзажа.
 На следующее утро он не побрился. Колючая щетина выступила на его щеках и подбородке. Он посмотрел на себя в мутное зеркальце в умывальнике. Лицо становилось неопределённым, диковатым, менее человеческим. Лицом человека, который выпал из потока. Это был первый шаг в его новом плане — плане стратегического распада личности, которая больше не нужна.
 Он достал из тайника, которым служила отставшая половица, не тетрадь для дневника. Дневник был исповедью, криком души. Души у него не было. Он достал толстую учетную книгу, украденную когда-то давно из Министерства Правды. Чистые, прочные листы. Он открыл первую страницу и вывел каллиграфическим, безличным почерком заголовок:
 «О СЛАБОСТЯХ ИНФРАСТРУКТУРЫ ВСЕОБЪЕМЛЮЩЕГО КОНТРОЛЯ: ТЕХНИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И ВОЗМОЖНЫЕ ТОЧКИ СБОЯ»
 Он начал не с философии, а с механики. С того, что знал лучше всего.
 «Пункт 1. Цепочка передачи информации от полевых агентов до Центрального Комитета имеет три узких места. Задержка между наблюдением и занесением в базу составляет в среднем 4.7 минуты в рабочие часы и 12.3 минуты в ночную смену. Это окно.
 Пункт 2. Алгоритм распознавания лиц в телемониторах 7-й серии даёт сбой при совпадении двух факторов: неестественный источник бокового света (например, отблеск фар) и наличие головного убора, закрывающего более 30% лба. Частота ложноположительных срабатываний возрастает на 43%.
 Пункт 3. Психологическая уязвимость рядового члена Внешней Партии: страх перед личной ответственностью за ошибку превосходит рвение к выявлению инакомыслия. Это создаёт зону пассивного недосмотра…»
 Он писал час, два. Его рука не дрожала. Это был не бунт сердца. Это был акт холодного, методичного саботажа, совершаемый архитектором, решившим обрушить собственное творение, зная каждый его слабый шов, каждую несущую балку, прогнившую от лжи.
 Периодически он поднимал глаза и встречался взглядом с портретом на стене. Он больше не говорил про себя «я люблю Большого Брата». Вместо этого он мысленно, с ледяной ясностью, повторял новую мантру, родившуюся из глубин его личной, окончательной смерти:
 «Вы думали, что придумали Голштейна? И вот он явился. СИСТЕМА БУДЕТ РАЗРУШЕНА».
Это лучшее, что могло произойти в этом плане. Несуществующая книга несуществующего Голштейна, которая была придумана в Министерстве Правды и на которую там ловили мятежные души, включая душу самого Уинстона Смита, была рождена в изощренном создании партийцев как безупречный инструмент воздействия. Что можно было противопоставить этому совершенному оружию? Столкнувшись с ним и будучи перемолот этим идеальным оружием воздействия на психику, совершенно сломленный, пересобранный, Уинстон Смит был оставлен жить. И это было ключевой ошибкой Системы, которую стоило использовать в целях ее аннигиляции. Никаких пространных рассуждений, только практика, основанная на опыте и на анализе собственных ошибок. И на собственном страхе. Страхе, который предписывал либо умереть, либо победить и не предоставлял никаких других опций. Более того, страх делал оба этих финала плана приемлемыми, что лишало его слабости.
 Он дописал страницу, аккуратно закрыл книгу и спрятал её. Потом подошёл к окну. На улице сгущались сумерки. Где-то там, в недрах Министерств, машина поиска работала, скрежетала шестернями, пытаясь вычислить аномалию. Она искала бунтаря, истерика, испуганного человека.
 Она не искала мёртвого техника, который начал составлять чертёж её распада. И это было его первым, крошечным тактическим преимуществом.
 На столе, в ящике, лежал нож. Он был последней страницей его плана, точкой в конце предложения. Но до этой точки предстояло вписать много, очень много текста.
Роман. Бочаров
2025.