Юнг- от трагедии к обвинению

«Психологические конфликты не решаются обвинением — они лишь углубляются». К. Г. Юнг
Юнг описывал отношения между матерью и взрослой дочерью как трагический, амбивалентный и во многом неизбежный феномен человеческой психики. В его работах нет поиска виновных и нет морального суда. Он писал о конфликте архетипов, о тени, о страхе идентификации, о необходимости отделения и о той боли, которая возникает по обе стороны. Для Юнга этот разрыв не был признаком чьей-то патологичности или ошибки, а был печальным фактом внутреннего развития, в котором ни одна из сторон не выходит «правой». Это была драма, а не обвинение, и тем более не инструкция.

Однако в современной прикладной психологии произошла принципиальная подмена. Описанный Юнгом феномен был взят не как объект понимания, а как рабочая схема интерпретации и оценки. Там, где Юнг фиксировал внутренний конфликт дочери и сложную символическую роль матери, практическая психология начала искать источник проблемы и всё чаще находить его в матери. Разрыв стал трактоваться не как трагедия, а как следствие «неправильного материнства». Сепарация была превращена из болезненного процесса в норматив, а боль- в доказательство вины. Так юнгианское описание было незаметно переведено в моральную плоскость.

В результате мать перестала восприниматься как отдельный субъект с собственной историей, жизнью и реальным функционированием. Она стала рассматриваться как функция, как источник психологических искажений, как фигура, которую необходимо «правильно интерпретировать» и от которой допустимо дистанцироваться без анализа контекста. Любая попытка матери говорить о себе начала восприниматься как нарушение границ, любое несогласие - как отрицание, любое сопротивление - как подтверждение её «токсичности». При этом сама дочь автоматически оказывалась в позиции освобождающейся, а её внутренние конфликты, страхи, уязвимости и возможная внешняя манипуляция оставались за пределами анализа.

Эта подмена особенно опасна тем, что она устраняет вопрос власти. Исчезает различие между матерью, которая действительно разрушает, и матерью, над которой осуществляется контроль. Исчезает возможность увидеть третьи силы : родственников, партнёров, идеологии, влияющие на дочь. Исчезает реальность матерей, которые годами функционируют, работают, несут ответственность и не представляют угрозы, но всё равно оказываются объявленными источником проблемы. Психологический язык в этих условиях перестаёт быть языком помощи и становится языком легитимации стигмы.

В моём случае эта подмена проявилась предельно ясно. Юнгианская схема была применена не для понимания происходящего, а для обвинения. Факты моей реальной жизни, моего функционирования и восстановления не были приняты во внимание. Вместо вопроса «что происходит с дочерью?» был утверждён готовый ответ: «проблема - мать». Это позволило узаконить изоляцию, придать моральную и профессиональную форму давлению и окончательно лишить меня субъектности, сведя моё существование к диагнозу и роли Козла Отпущения.

Таким образом, речь идёт не о споре с Юнгом и не об отрицании психологических процессов между матерью и дочерью. Речь идёт о том, как трагическое описание было превращено в обвинительный инструмент, как понимание было подменено нормой, а норма  использована как оправдание исключения. Это текст не против психологии, а о том, как интерпретация, утратившая осторожность, может стать формой насилия.


Во всех современных статьях и публикациях, посвящённых сепарации, мать почти неизбежно описывается как токсичная фигура. Это прослеживается не только в профессиональных текстах, но и в личных свидетельствах «сепарировавшихся» дочерей, в блогах, форумах и популярных психологических нарративах. Материнская фигура там заранее помещена в зону подозрения: чрезмерная забота трактуется как контроль, эмоциональная близость - как зависимость, поддержка - как подавление автономии. При этом особенно показательно, что матерям всё чаще приписываются психиатрические диагнозы- как прямые, так и завуалированные, через клише «нарциссическая», «пограничная», «непроработанная», «патологически привязанная».

В этот круг автоматически попадают и те матери, которые растили детей с заботой, вниманием и реальной поддержкой. Сам факт длительной вовлечённости и ответственности начинает интерпретироваться не как ценность, а как источник вреда. Таким образом, материнская функция в целом оказывается дискредитированной: не конкретное поведение анализируется, а сам статус матери становится подозрительным. Это создаёт ситуацию, при которой обвинение предшествует анализу, а диагноз  пониманию.

В результате формируется замкнутая логика: если дочь испытывает трудности, значит, мать была токсичной; если мать возражает, значит, она отрицает; если она продолжает говорить, значит, нарушает границы. Любая попытка матери защитить себя лишь подтверждает обвиняющую интерпретацию. Так психологический дискурс перестаёт быть инструментом различения и превращается в самоподдерживающуюся систему стигматизации.

Эта тенденция уже не выглядит как отдельные перекосы или частные ошибки. Она всё больше напоминает распространяющуюся эпидемию интерпретаций, в которой материнство как таковое оказывается под подозрением, а обвинение матери становится социально одобряемым жестом. В такой ситуации надежда остаётся лишь на то, что появится внешняя, более высокая инстанция - интеллектуальная, этическая или институциональная,-способная остановить этот процесс и вернуть разговор о сепарации из плоскости обвинения в плоскость ответственности, контекста и реальности.