Горсад и Шопен

Из воспоминаний.

Между Шопеном и горсадом: заметки о пластичности образа.

Сегодня наблюдал за интервью одного высокопоставленного лица из Липецкой области.
 С экрана вещал увлечённый человек — страстный поклонник горных лыж и ценитель классической музыки.
 «Какой разносторонний», — вероятно, подумал неискушённый зритель.
 И лишь горькая усмешка шевельнулась где-то в глубине памяти.
 «Любитель, — мысленно повторил я. — Интересно, с каких это пор?»

Потому что я помню другие времена. Помню их — его и его неразлучного товарища — застывших в неловких позах у входа в городской сад.
Их внимание тогда было приковано отнюдь не к заснеженным склонам или партитурам Шопена.
 Они с сосредоточенным, деловитым видом «снимали прошмандовок» — сленг того времени, кричащий о грубой, неприкрытой уличной реальности.
 Сложно представить, что целью тех смотрин было приглашение на горнолыжный курорт или совместное прослушивание ноктюрнов.
 Нет, логика тех дней была примитивнее и циничнее.

А его товарищ…
 Его фигура в этой памяти всплывает с особой, почти гиперреалистичной чёткостью.
 Образ довершала вечно торчащая из носа сопля — маленькая, но упрямая деталь, которую он с философским равнодушием «гонял туда-сюда по ноздрям».
 Этот неприглядный физиологический штрих был красноречивее любых официальных биографий.
 Он навсегда врезался в память как антитеза всему лощёному, начищенному, отлакированному.

И вот теперь — горные лыжи.
 Шопен.

Возникает чувство странного диссонаанса, будто наблюдаешь не за эволюцией личности, а за стремительной и тотальной заменой декораций.
Прошлое, с его грубоватой подлинностью, не просто забыто — оно будто стёрто, замазано густым слоем нового глянца. Биография оказывается не летописью, а сценарием, где неудобные сцены безжалостно вырезаются, а вместо них вставляются картинки из каталога жизни успешного человека.

В этом и заключается главный феномен: пластичность не только взглядов, но и самой человеческой сущности в публичном поле.
Способность отряхнуть с ботинок пыль провинциальных тропинок у горсада и уверенно встать на канты горных лыж. Умение заглушить в памяти уличный гамм и настроить слух на сложные harmonies классики.
 Это не просто смена интересов — это смена кожи, целая миграция из одной социальной реальности в другую, совершённая с таким размахом, что прошлое кажется сном.

И лишь цепкая память, выхватывая из небытия то торчащую соплю, то похабное словечко, напоминает об обратной стороне этого блестящего преобразования. Напоминает о цене, которую платит человек за возможность заново придумать себя — от горсада до альпийских вершин, от уличного жаргона до утончённых звуков рояля.