Малая Никитская, 28. Последняя исповедь

Всё началось в июне 1953-го, когда в доме ещё пахло кровью и дорогим коньяком. Говорят, Константин Георгиевич Жуков вошёл без стука. Высокий, в простом кителе без орденов. ТТ в его руке уже был снят с предохранителя. Берия сидел за столом из красного дерева, в котором ещё вчера держал списки «отработанных» им школьниц. На лице наркома было то самое выражение: опущенные вниз уголки рта, слегка оттопыренная нижняя губа. Это его фирменное высокомерие сейчас было сопровождалось страхом наступившего возмездия. «Ты думал, Лаврентий, что тебе все с рук сойдет?» — голос Жукова был ровным, будто он говорил о погоде. Берия попытался встать, но не успел. Первый выстрел почти в упор в сердце, второй – контрольный прямо в лоб. Кровь из затылка брызнула на портрет Сталина, висевший над камином. Тело тяжело рухнуло на персидский ковёр, который как будто ещё хранил запах десятков невинных девушек, которых сюда привозили силой. Охрана не стала вмешиваться.

Труп Берии завернули в тот же ковёр и вынесли через чёрный ход. Официально Берию расстреляли позже, в бункере. Но те, кто был в доме по Малой Никитской 28 в ту ночь, еще долго слышали, как в кабинете, ровно в 3:14, звук одного-единственного выстрела и тяжёлый стук тела о пол, но не отчетливо, а очень приглушенно и как будто не наяву. Обитатели дома говорили, что им это кажется, но почему-то это казалось абсолютно всем и в одно и тоже время.
Так с тех пор дух Лаврентия Павловича не уходил из этого дома. Сначала это были шаги по пустому коридору, потом тяжёлые вздохи за спиной. Потом, в подвале, где когда-то стояла железная кровать с ремнями и висел крюк под потолком, сотрудники посольства Туниса стали находить на утро разорванные фотографии женщин. Лица на них были выцарапаны ногтями. Иногда на полу оставались капли свежей крови, хотя раны ни у кого не было. Один охранник, старый араб по имени Мохаммед, однажды ночью увидел его целиком: невысокий, в пенсне, в маршальском кителе, но с дырой во лбу. Призрак стоял у окна кабинета и смотрел на улицу, будто ждал очередную машину с новой жертвой. Когда Мохаммед тихо прошептал молитву, Берия медленно повернулся и сказал по-грузински: «Не успеешь убежать…».

С тех пор никто не оставался один в этом здании после заката и до рассвета. В любой комнате были по двое человек пока не приехал Халед. Халед бен Али был простым бухгалтером посольства, тридцать два года, отец троих детей, тихий и набожный. Он не верил в джиннов и уж тем более в европейские призраки. Но каждую ночь, когда оставался допоздна доделывать отчёты, чувствовал на себе чей-то взгляд.

Однажды, листая дома семейный альбом, он остановился на фотографии своих дочерей: Аиши, Фатимы и маленькой Лейлы. Их беззаботные улыбки, полные доверия к миру, вдруг показались ему хрупкими до мучительности. Он вспомнил слухи о том, что творилось в этом доме. И представил — нет, не смог даже до конца представить — что чувствовали отцы тех девочек. Чувство, холодное и острое, как лезвие, вошло ему в грудь. Это была не просто жалость. Это было личное, почти отцовское понимание масштаба катастрофы. И когда в следующую ночь он снова почувствовал на себе этот тяжёлый, тоскливый взгляд, в нём было уже меньше страха, а больше — вызов.

В Рамадан, в 4:17 утра, когда Халед совершал предрассветную молитву фаджр в пустой приёмной, он услышал за спиной кашель. Тот самый, с хрипом, который описывали все. Он обернулся. Полупрозрачное тело Берии висело в дверном проеме. Лицо серое, как пепел, глаза красные. В руке, старая папка с надписью: «Дело № 7-Б (девочки 1949–1953)». «Ты… можешь меня слышать?» — голос был будто из-под земли. Халед, сам не понимая почему, кивнул. «Тогда слушай. Я не прошу прощения у них. Я прошу у тебя. Потому что ты, единственный, не боишься меня». И тогда началось. Три ночи подряд Халед сидел в бывшем кабинете Берии, а тот рассказывал обо всех своих преступлениях. Без утайки. О семикласснице Валентине Д., которую забрали прямо из школы № 43 в 1949-м. О Татьяне Окуневской, которую сломали за одну ночь. О шестнадцатилетней Лиле Дроздовой, чьё тело потом нашли в Москва-реке с перерезанным горлом. О сотнях других невинных девушках, чьи имена он даже не запомнил, потому что «их было слишком много». Он говорил, и стены плакали кровью. Буквально: по обоям текли тёмные потёки, а на полу появлялись отпечатки босых женских ног. И тогда Халед услышал Другие Голоса. Не один — множество. Тихий плач девочки, задыхающийся от страха шёпот: «Мама...», сдавленный стон, обрывающийся на полуслове. Они звучали не из углов, а отовсюду сразу — из самой толщины воздуха, из древесины паркета, из кровавых подтёков на стенах. Это был хор заглушённой, но неистребимой боли. Берия на секунду замолкал, будто прислушиваясь, и его собственный голос становился ещё более надтреснутым и яростным, чтобы перекричать их.

На третью ночь Берия встал на колени. Маршальский китель был весь в сером прахе, пенсне разбито.
«- Халед, я не могу уйти. Они держат меня здесь. Все эти девочки… они не отпускают». Халед достал из кармана маленький Коран, который всегда носил с собой.
«- Тогда покайся перед Ним, а не передо мной». Он открыл суру «Аль-Залзала». И начал читать вслух на арабском:

*Когда земля содрогнется от сотрясений, когда земля извергнет свою ношу, и человек спросит, что же с нею, в тот день она поведает свой рассказ, потому что Господь твой внушит ей это. В тот день люди выйдут толпами, чтобы узреть свои деяния. Тот, кто сделал добро весом в мельчайшую частицу, увидит его. И тот, кто сделал зло весом в мельчайшую частицу, увидит его.

Сначала Берия завыл, как раненый зверь, попытался закрыть уши руками, которых почти не было. Потом замолчал. Потом, заплакал не по-человечески, а как-то сухо, будто из него вытекала вся оставшаяся жизнь. Когда Халед дочитал до слов «…тот, кто сделал добро весом в пылинку, увидит его», в комнате стало светло. Не от лампы, а будто само зло выгорело. На полу осталась только горстка пепла и разбитое пенсне.

С тех пор, в доме на Малой Никитской 28 тишина, но не полная. Те, у кого тонкий слух или чуткое сердце, иногда, в особо тихие вечера, улавливают нечто. Не шаги и не вздохи. А далёкий-далёкий шёпот, похожий на звук страниц перелистываемого старого учебника, или на лёгкий, как паутина, вздох у окна. Это не пугает. Это печалит. Сотрудники посольства научились жить с этим, как живут со старыми, давно не болящими, но всё ещё видимыми шрамами на стенах старого дома.

Сотрудники посольства говорят: больше нет шагов, нет вздохов, никто не рвет документы. Но иногда, очень редко, в ясную лунную ночь, у ворот дома останавливается полупрозрачный новый чёрный «ЗИС-110». Водительское место пустое, мотор молчит. И если подойти ближе, можно разглядеть на заднем сиденье едва заметный силуэт в маршальском кителе. Он сидит спокойно, смотрит прямо перед собой и не двигается. Может, он просто ждёт нового человека, который не испугается выслушать его до конца, а может, просто присматривает, чтобы никто больше не повторил того что сделал когда-то он. А может, просто напоминает о том, что некоторые долги не исчезают даже после исповеди.

Некоторые возвращаются. Всегда возвращаются. Потому что можно изгнать палача. Но нельзя отменить слёзы, что уже пролиты. Их эхо навсегда вписано в тишину.
И по прошествии нескольких лет после тех страшных событий старый охранник Мохаммед, тот самый, что когда-то дежурил по ночам с Халедом, иногда заходит в пустую приёмную на первом этаже, садится в старое кресло и просто сидит. Молчит. Потому что кто-то же должен слушать их.