Победитель Чумы. X. Убийство святого

   Графу Олегу Михайловичу Данкиру (Кирмасову) - посвящается. С глубоким уважением и благодарностью за то, что привёл меня в российское дворянство, утвердил в стремлении быть достойной истории и памяти великих предков. Дворянское звание - не привилегия,а обязанность и ежедневный тяжкий труд на благо Веры, Царя и Отечества... и лишь потом - на благо Семьи и Себя. Многая Вам лета, Ваше сиятельство!
         

                Дорогие читатели!


   Собирая материалы для написания книги о братьях Орловых (предварительное название «Птенцы степной орлицы»), обнаружили, что материалам этим -  от реальных документов эпохи до мифов и легенд - конца и края нет. И приняли решение - не укладывать их в «стол», а представить в виде небольших рассказов и повестей, правда, нам ещё неведомо, войдут ли они в книгу.

   Григорий Орлов, наш герой, который по-орловски лихо ворвался в эпоху, и по-гамлетовски трагично закончил свою жизнь, предстаёт в повести «Победитель Чумы» истинным героем, возглавившим сражение и поставившим точку в нём. Но один в поле не воин, как известно, и у него, как у каждого воина, были соратники. Нельзя было не рассказать о них!

   Удивительные люди, каждый сам по себе - легенда, увы, зачастую - забытая. Ткань истории прядётся людьми. Каждый вносит свою лепту, так или иначе. Вот когда «иначе» - есть, что вспомнить. Есть кому поклониться, кому слово недоброе, а то и проклятие сквозь века отослать. О ком посожалеть...


                ***


                X

   Окончательно оживилась Москва той ночью. Кострища, пожары. Всюду толпы людей с топорами, рогатинами, кольями. Бесконечные крики: «Грабят Боголюбскую Богоматерь!». Стучали в ворота, в двери домов, призывали: «Выходите! Все выходите, с домочадцами и детьми, каждый понадобится». В иные, наглухо закрытые ворота, летели камни, а по иным налаживался стучать топор. Временами раздавался набат, сливались в звуке многие колокольни, увеличивая всеобщее смятение. Много проклятий слышалось в ночи, и большая часть их касалась архиепископа Амвросия. Корыстолюбие, пренебрежение к церковным обрядам, и особая ненависть к иконе-спасительнице, - вот что вменялось духовному отцу москвичей в вину...

   Он слышал. Казалось, архиепископ слышал каждое слово, что произносилось на улицах Москвы. Старик распростёрся у распятия. Он не молчал в ответ: «Господи, вразуми их, - шептал обречённый человек. - Каждое слово моё извращено, каждое дело оплёвано. А вот это - не так, и это ведь тоже не так. Я душу вкладывал в город и людей, я всё, что мог, - сделал. Я и больше сделал. Никто из ближних моих не ушёл от обречённых, как и я сам. Мы тут, и коль суждено умереть, - умрём. Но зачем же так страшно и неправедно? Впрочем, не моя, а Твоя воля пусть будет, Ты знаешь, ради чего идут на муки, и я, твой певец, тоже знаю. Приму долю, какую пошлёшь, и если придёт в сей град спаситель его, то смерть моя будет не напрасна. Спаси, Господи, град сей, Владимира спаси и Николеньку, охрани Петра Дмитриевича от всех бед, дабы он град хранил. Призови граду сему охрану и поддержку, в коей нуждается, от нас, стариков, мало толку. До бунта дожились»...

   К утру он был готов, прошёл в собор из покоев своих. Подошёл к иеромонаху, что стоял у аналоя в ожидании исповедующегося...
 
   Возможно, стоило собственные приказы соблюсти, и исповедаться на расстоянии, но ни исповедник, ни кающийся не стали менять что-либо. Оба приняли смерть в душе, оба служили жизни, пусть короткой... Приготовление к длинной, вот в чём суть. И только она для них имела смысл.

   Чёрное покрывало ночи расцвечивалось уже давно алым и жёлтым. Началась утреня. Не было сегодня никого в Соборной церкви, кроме тех, кто её служил - иеромонаха, иеродиакона и архиепископа, и это о многом говорило.

   Когда вышел северною дверью архиепископ для прочтения молитв, мелькнул было Владимир, со словами о том, что монастырь осадили злые люди. Архиепископ только рукой махнул - уходи, мол, всё сказано давно. Принёс Амвросий в этот день уже своё покаяние в том, что ближних своих любил более тех, чьим отцом духовным был, а порой и более, чем... Нет, такого не будет уже. Настал день избрать Господа.
Владимир чуть не за руку пытался тащить, говорил, что ждёт его посланный от Еропкина, что карета ждёт, и прорвутся как-нибудь... И в Хорошёво, в Воскресенский собор!

   Разжал руки племянника архиепископ. Не для того вышел, он служить хотел сегодня. Сам. И не с человеками было ему говорить, но не удержался. Как всегда, когда с сыном имел дело.
 
   - Уходи, сын, - ответствовал. - Коль суждено спастись, от Бога спасение. А если нет, так вдвойне спасённый буду - на Небесах и праведным. Помнить будут...
Он однажды сделал уже выбор. Не мальчиком, но мужем был. Тридцать лет ему было. Архиепископ Феофан (1) , первенствующий в Синоде (2), дал своё согласие на постриг, хотя не дожил сам до пострижения ученика.  Амвросий вырвал согласие, а ведь наставник, соратник царя Петра ещё, известен был тем, что не споспешествовал переходу в монашество людей, способных к гражданской службе, кои могли принести благо Отечеству. И вообще-то был человеком трудным для общения. Не то слово! Он тогда будущему архиепископу Амвросию книгу дал, в которой содержалась похвала супружеству, да велел прийти к нему через три дня с точным решением. Знал ведь слабые места своих учеников и соратников. Может, и ведомо ему было, что ночами не спал Андрей(3), думая о том, что лишился сына родного - навеки.  Господь наши нужды знает, он управит.  Владимир стал архиерею сыном...
 
   На пороге Большого собора стали слышны крики. Кто-то бил в дверь, кто-то даже приоткрыл её, но дальше этого не пошёл. Служба ведь...

   Колокола забили: бом...бом... бом... через краткие промежутки времени. Било звуком по голове, врывалось в сознание: беда!
 
   Он успел причаститься, и был несказанно рад тому. Иеромонах, что служил утреню вместе с архиепископом, кивнул Амвросию - мол,уходи, Владыко! Прикроем!  И указал на хоры над иконостасом. Галерея, устроенная  по внутреннему пространству здания продолжалась и над иконостасом, но была прикрыта им же, и широким полотняным занавесом изнутри... Лестницу только  убрать, и всё, архиепископ спрятан. Уйдут убогие, несолоно хлебавши...

   Ну что же, обещал сделать для собственного спасения всё, что мог, - делай. Сердце в ушах бьётся, рвётся наружу из груди. Страшно...
 
   Он едва успел подняться и встать за занавеску, как ворвались в алтарь гости непрошеные.
 
   - Что творите, люди, коли вы люди... Разве место вам здесь? Из мирских одному царю есть место в алтаре, убогие... И тот приготовляется, и без оружия перед Господом предстаёт, вы же с кольями, с молотом...А более со злобою в доме Господнем! Не пущу! - распалялся иеромонах, наступая на предводителя бунтовщиков тощей грудью.
 
   - А и не спросим, - ответил бородач, ворвавшийся первым. -  Мы тута главные! Мы -власть!

   И взмахнул тяжёлою рукой. Иеромонах отлетел в сторону, иеродиакон кинулся его поднимать, причитая. Закрывал телом, стараясь подтащить поближе к иконостасу с внутренней стороны, да с дороги уйти куда дальше. Толпа народа всё прибывала, угрожая разнести тесное пространство Святого Святых...

   - Нет его! - разочарованно отмечали негодяи. - И тута нет!

   - Да не в бане ли? - крикнул один, - мне сказано было, что племянник его туда отправился, так возьмём обоих! Ужо искупаю, кровью умоются у меня!
 
   Как это бывает обычно, новый клич вселил надежду в бунтовщиков, и снося по дороге всё, что не было приколочено, толпа стала покидать пространство алтаря.
Однако, бородач, что ворвался первым, не хотел терять короткого преимущества своего над другими. Ноздри его трепетали, он не только присматривался, но и принюхивался... Чего он ждал - особого запаха мирра и ладана от архиепископа? Или чуял его кровь, что вернее. Есть такие хищники из людей, что не упустят добычу...

   - Мишутка, - обратился он к мальчику, который пробился к отцу, как толпа схлынула, ну-ка...глянь, ты прятаться любишь, где б сам затаился? Ну-ка, порадуй отца, сынок!
 
   Мальчишка лет двенадцати с мордочкой, имевшей странное сходство с лисьей, глазами заблестел. Видимо, впервые его поругаемое всеми умение прятаться - от дел, от гневливых родителей, -  могло пригодиться...

   Он обошёл Святой престол. Заглянул в ризницу. Потоптался у жертвенника. Затем его внимание привлёк занавес, идущий чуть ли не от потолка вниз, в том месте, что зовётся Горним... От сместил занавес, поискал за ним... Поднял глаза верх. Вот оно!
 
   Стало видно хоры, и на первом их ярусе, к  огромной радости Мишутки, он увидел острый край архиепископского сапожка...

   Радостные возгласы отца и сына слились. Занавес обнажил для отца, стоящего напротив хор,  не только обувь, но и самого архиепископа: саккос (4) из светло-синего атласа, по которому золотом вытканы кресты в кругах, митра, (5) увенчанная крестом. Лицо архиерея бледно, но губы не дрожат, руки  сложены на груди. Спокоен. Благородством душевным, исконным и благоприобретенным, пастырским и дворянским, дышит облик...

   Это стало для мужичка, слуги Василия Андреева, лакействовавшего  всю жизнь,  наибольшим оскорблением! Жертва, которую он добыл, кажется, не только не боится его, не трепещет, как положено, а возвышается над ним, и не только высотою хора, но и душой своей кроткой и чистой!
 
   - Здесь он, - заорал, - здесь, тащи его, ребята!
 
   И потащили. Мигом лестницу за занавесом нашли, и стащили архиерея московского по ней, и поволокли на паперть, дабы не осквернять стен церковных убийством.
Но убили не сразу, всё же остерегались. Чай, не корова, архиепископ. Смутно брезжила в сознании отдельных, не растерявших искру разума бунтовщиков, что по делам их будут судить. Всенепременно, несмотря на войну, чуму и прочие обстоятельства. На то держава, что власть держит. И составляющая власти той - право на убийство, которого она не передаст абы кому...
 
   Видимость не суда, но судилища - попытались создать. Со всех сторон понеслись крики:
 
   - Почто Богородицу обидел? Деньги украл?

   - Крестные ходы запрещал? Отпевание запретил в церквах? А в домах попы твои к больным не шли, в дверях службы али вовсе на дворе?  Али псы мы  шелудивые, что и ухо не преклонить к нам? Не выслушать нас исповеднику! Будто брезгует нами церковь, по твоей это воле... Антихрист!
 
   Неким усилием воли Амвросий придал голосу убедительность.

   Говорил светло и искренне, так, что может, кому и стыдно стало...

   - Что, дети, напраслину на меня возводите? В вину мне поступки искренние ставите... Любит Христос церковь свою, соборную и апостольскую, не поставит в ней Антихриста - началом быть. Не Антихрист я, дети. Я любовью движим был, я сберечь вас хотел. Бродит язва моровая средь вас, и каждый  - её начало может стать другому. Докторам заморским не поверили, это ладно. Не всегда и они правы, и не лечат всякого, а только некоторых, и денег берут много. Только вот Ягельский да Самойлович, они самые наши, они для всех трудятся - и для посадского люда, и для солдатушек, и для чинов разных. До кровавого пота трудятся для вас, разве кто это не знает? Смерти не убоялись. Может, потому и сберегает их Господь. Так они мне и писали уставы ... как уберечься от заразы. Я докторов слушался, я вас берёг. На Бога надейся, сам не плошай, как забыли вы это? Не ходите вы толпами, остерегитесь сейчас. После, как с моровой справимся, возрадуемся. И на те деньги, которые собраны, и хранить я хотел в доме Воспитательном, такие свечи Заступнице поставим, что не бывало таких под  солнцем! И службу проведём, и коли жить буду, так сам и служить буду! Мы ж вместе все, одна Москва, одна такая у нас...

   Он говорил, и толпа как будто смирялась, замолкала.
 
   - Действия мои государыней направлялись... Она и советники её велели карантины наложить. Когда б на суконной фабрике вовремя спохватились, не вышла бы моровая в Москву. А вы что говорили? «Хворают и умирают люди всегда, только на разный лад, а теперь все на один, эка невидаль» ... Свыше ста человек погибло на фабрике, за два-то месяца, а когда бы спохватились после первой больной  с опухолью под горлом... Вот в Санкт-Петербурге нет ни одной смерти, потому что встали заставы на пути, и никого в град не пускают. И Москва бы чиста была. Доктору денег давали в карман, чтоб молчал, да разве таков он, наш доктор Ягельский? Он вас спасал, когда кричал, чтоб фабрику закрыли.  И я о вас печалился. И по собственной к вам любви, и по приказу государыни. Ступайте домой, дети, отгородитесь друг от друга сколько возможно, молитесь, просите Заступницу помочь...

   Казалось, тихий ангел слетел в толпу. Разглаживались брови насупленные, переставали руки до судорог сжимать колья и молоты...

   Мог ли допустить это дворовый человек Василий Андреев?
 
   Аз - есть такая буква в алфавите, в ней начало - и первенство. Ни разу в жизни,  ни в каком деле или явлении не приходилось Василию быть «аз»,  и даже «буки» и «веди» не приходилось. Хорошо ещё, коли на «червь» потянул бы.  Рылом не вышел! А так хотелось быть первым, просто невмочь.
 
   - Аааааааа! - заорал он, поднявши кол кверху, и на самом исходе крика с силой опустил на грудь архиепископа. Бил сверху вниз, не убил, но отслоил от тела здоровый кусок кожи со всем тем, что было под ним...Вытащить кол уж не под силу было ему, вытаращенными глазами смотрел он на дело рук своих, на кровь хлещущую, заливавшую одежды...

   Архиепископ и крикнуть не мог от боли... Медленно опускался на паперть, теряя силы.
 
   И вот, без того «подогретые» питиём, наличием «общего» дела, необходимостью добиться «справедливости», а теперь и вовсе доведённые до сумасшествия видом крови, превратились люди в хищников неумолимых, в убийц...

   Удар за ударом обрушивались на архиерея, но то ли мешали друг другу в толпе, теряя замах, то ли умения и желания не было - убить быстро, милосердно, но толпились долго...

   Причиняли муки невыносимые, несоразмерные человеческой природе.
 
   - Прости им, ибо не ведают, что творят, - шептали губы... А рука пыталась перекрестить толпу, но падала в бессилии.
 
   Благодарение Богу, закончилось и это.
 
   Ушли убивцы, перекликаясь возбужденно,  хватая по дороге всё, что плохо лежит. Осталось тело, на которое и смотреть-то - грех.
 
   Осквернили люди звание человека страшным убийством, и ушли по делам своим. 
Постоял над телом отца Владимир, уходить и ему надо было. Он откупился в бане от двух негодяев империалами, часами, табакеркою золотой собственной... Они назвали его добрым человеком, и отпустили, и Владимир знал, чьею молитвой выкуплена его жизнь. Молитвою вот этого человека, от которого осталось лишь изуродованное тело в луже крови. Был у Владимира теперь защитник на Небесах.
 
    - Я теперь Вам должен, сударь, - услышал он за своею спиной.
 
    Повернулся, взглянул на говорившего. Узнал, пусть был совсем ещё ребёнком, когда знакомились, но ведь и после заезжал он  к отцу несколько раз. Потёмкин Григорий. (6) Один из архиерейских  выучеников, тех времён, когда был Амвросий архиепископом Крутицким. (7) Или раньше то было... Их тех, кто хотел уйти в монашество, и горел этим. Амвросий отговорил: высок духом Григорий, да не его дело в келье монашеской в молитвах и слезах томиться. Нарушит обеты рано ль, поздно ль, уйдёт, а время своё упустит. Время больших дел. Не сомневался архиепископ, что великое будущее уготовано Григорию, и дал он ни много ни мало, пятьсот рублей, да благословение пастырское своё на отъезд в Петербург.
Ныне - генерал-майор Григорий Александрович Потёмкин, герой турецкой войны. Его теперь многие знают. С офицерами и солдатами своими, что остались в стороне, поодаль, но глядят на начальника во множество глаз. Человек пятнадцать. Человек пятнадцать, что турок били в хвост и гриву, и что им стоило разогнать толпу и спасти?
 
   - Я не успел, - ответил на невысказанный вопрос убитого горем Владимира (8) Потемкин. Из Санкт-Петербурга ведь. Я в Чудовом искал, к Еропкину ездил. У Собакина был, моровая его забери. По следам шёл, не успел только. Я теперь Вам должен, сударь, я помню. Куда отвезти Вас?  Москва ныне не место для Вас, а у меня полномочия есть, пусть небольшие...


                ***


   Авторы приносят извинения за большое количество сносок. Как оказалось, оба любят их с детских лет! Оба утверждают, что ещё в детстве получали из них сведения исторические, иногда больше и глубже, чем в учебниках, которые грешили умолчаниями и искажениями. Если не считать английских и иных переводов (шлите свои замечания, владеющие языком, Гугл-переводы часто грешат стилистическими и прочими ошибками), можно сноски и не читать, смысл не потеряется. А нам - приятно!


   1. Архиепископ Феофан (в миру Елисей, по другим сведениям - Елеазар Церейский, после смерти родителей взял фамилию своего дяди Прокопович; 8 (18) июня 1681, Киев, Русское царство - 8 (19) сентября 1736, Санкт-Петербург, Российская империя) - русский политический и духовный деятель, богослов, писатель, поэт, математик, философ, переводчик, публицист, универсальный учёный. Писал на русском, польском и латинском языках. Ректор Киевской академии (1710-1716), архиепископ Псковско-Великолукский и Нарвский (1718 - 1725), Великоновгородский (1725 - 1736); епископ Православной Русской церкви; с  1725 года - архиепископ Новгородский.
С 25 января 1721 года - первый вице-президент Святейшего правительствующего синода (и по смерти Стефана Яворского — его фактический руководитель), с 15 июля 1726;- первенствующий член Синода Православной Российской церкви; проповедник, сподвижник Петра I.

   2. Святейший правительствующий синод (рус. дорев. Святейшій Правительствующій Синодъ) — высший орган церковно-государственного управления Русской церковью в синодальный период (1721—1917).
   Святейший синод был высшей административной и судебной инстанцией Русской церкви. Ему принадлежало право, с одобрения верховной власти Российской империи, открывать новые кафедры, избирать и поставлять епископов, устанавливать церковные праздники и обряды, канонизировать святых, осуществлять цензуру в отношении произведений богословского, церковно-исторического и канонического содержания. Ему принадлежало право суда первой инстанции в отношении епископов, обвиняемых в совершении антиканонических деяний, также Синод имел право выносить окончательные решения по бракоразводным делам, делам о снятии с духовных лиц сана, о предании мирян анафеме; вопросы духовного просвещения народа также входили в ведение Синода. По упразднении Петром I (1701 год) патриаршего управления церковью, с 1721 года вплоть до августа 1917 года (номинально существовал до 1 (14) февраля 1918 года) учреждённый им Святейший правительствующий синод был высшим государственным органом церковно-административной власти в Российской империи, заменявшим собой патриарха в части общецерковных функций и внешних сношений, а также соборы всех епископов поместной церкви, то есть Поместный Собор.
Правительствующий синод действовал от имени императора, распоряжения которого по церковным делам были окончательны и обязательны для Синода.

   3. Мирское  первоначальное имя архиерея.

   4. Саккос (греч.— «мешок» от ивр — мешок, одежда из мешковины, надеваемая в знак скорби) - верхнее архиерейское богослужебное облачение, аналогичное иерейской фелони и имеющее то же символическое значение.
В других источниках указано что Саккос — верхняя архиерейская одежда, заменяющая собою фелонь и имеющая одинаковое с ней духовное значение, то есть означает в духовном смысле вретище, напоминает о хламиде и смирении Спасителя, и также имела названия Сак или Сакос (м., греч. ) как архиерейское облаченье, сверх подризника. По покрою представляет собой длинную просторную одежду, до пят (обычно не сшитую по бокам) из богатой ткани с короткими широкими рукавами и вырезом для головы. В богослужебную практику саккос стал входить в XI—XII веках.

   5. Ми;тра (др.-греч.- «пояс, головная повязка») - головной убор, часть богослужебного облачения в ряде христианских церквей. Митра украшает священнослужителя, поскольку он во время богослужения изображает Царя Христа, и одновременно напоминает о терновом венце, которым был коронован Спаситель. В православной церкви при надевании митры на архиерея читается молитва: «Положи, Господи, на главу твою венец и от камений драгих…», как и при совершении таинства брака. По этой причине митра понимается также как образ золотых венцов, которыми венчаются «праведники в Царстве Небесном на брачном пире сочетания Иисуса Христа с Церковью».Исторически митра на Востоке символизировала императорскую власть: считается, что, как и саккос, Константинопольский патриарх начал использовать её в своём облачении после падения Константинополя в 1453 году.

   6. Светлейший князь (c 1776 года) Григорий Александрович Потёмкин -Таврический  (30 сентября (11 октября) 1739, село Чижово, Смоленская губерния - 5 (16) октября 1791, на пути из Ясс у села Старые Радены, Молдавское княжество) - государственный и военный деятель Российской империи, один из главных  фаворитов (согласно устойчивой версии, морганатический супруг с 1775) императрицы Екатерины II. Создатель Черноморского военного флота и его первый главноначальствующий, генерал-фельдмаршал (1784). Руководил присоединением к Российской империи и первоначальным устройством Крыма, где обладал колоссальными земельными наделами. Основал ряд городов, включая современные областные центры:  Екатеринослав  (1776 год),  Херсон (1778 год), Севастополь (1783 год), Николаев (1789 год). Первый хозяин Таврического дворца в Петербурге. Фактический правитель Молдавского княжества в 1790—1791 годах.

   7. Ровно за десять лет до смерти, Амвросий получил в управление Крутицкую епархию и с 7-го октября 1761 года стал носить название Крутицкого архиепископа.

   8. Пришло время, прощаясь с нашим героем, подружить его с реалиями времени. Прототип Владимира из нашей повести - известная историческая личность, один из двух племянников архиепископа Амвросия.  Николай  Николаевич Бантыш-Каменский (16 (27) декабря 1737, Нежин, Российская империя - 20 января (первое февраля) 1814, Москва, Российская империя) — русский  историк,  археограф  и  издатель, с 1800 года управляющий Московским главным архивом. Из молдавского дворянского рода. Сын вывезенного в Россию в детстве молдавского дворянина Николая Константиновича Бантыша (1703—1739) от брака с Анной Зертис-Каменской, дочерью малороссийского помещика Степана Константиновича Зертис-Каменского, переводчика восточных языков при гетмане Мазепе.
   Рано лишился отца. Начальное образование получил от своей матери, затем учился в Нежинской греческой школе. По приглашению брата матери, епископа Переяславского и Дмитровского Амвросия, продолжил образование в Киево-Могилянской академии  (1745-1754), затем в Славяно-греко-латинской академии (1754-1758). В свободное время в эти годы занимался чтением латинских писателей с учителем низших латинских классов Петром Егоровичем Левшиным.
   В 1758-1762 годах слушал лекции в открывшемся Московском университете (вместе с Потёмкиным, Марковым, Булгаковым), где слушал лекции по физике, математике, истории и французскому языку. За оказанные успехи произведён в звание университетского студента.
   В 1760 году был направлен в Санкт-Петербург для работы по переводу на русский язык первой части «Истории Петра Великого».
   Указом Екатерины Великой от 31 декабря 1762 года зачислен актуариусом в Московский архив Государственной Коллегии иностранных дел.
   27 марта 1766 года определён на должность помощника управляющего Архивом коллежского советника,  историографа Герхарда Фридриха Миллера; под его руководством разбирал и описывал древние акты, хранившиеся без присмотра в сырых подвалах. В том же году написал первую научную работу — "Историческое показание о времени соцарствия и о форме титулов Царевны Софии Алексеевны».
   Великий князь Николай Михайлович называет Бантыш-Каменского «архивным тружеником, фанатиком своего дела». В течение 52-х лет он изо дня в день в холодных помещениях древних палат «в пыльной атмосфере перебирал, пересматривал и отряхал бесчисленные рукописи». Вследствие неблагоприятных условий работы к 1780 году практически потерял слух.
   Николай Бантыш едва не погиб во время чумного бунта 1771 года вместе с дядей, который был растерзан разъярённой толпой. В память о покойном родственнике (к тому времени занимавшем московскую архиепископскую кафедру), Бантыш принял его фамилию и стал именоваться Бантыш-Каменским. Это происшествие обратило на него внимание екатерининского правительства, однако учёный из любви к своему архиву отказывался от всяких повышений, которые потребовали бы от него перемены работы. В частности, отказался он от места обер-секретаря в коллегии иностранных дел, которое предлагал ему вице-канцлер граф Остерман.
   Бантыш-Каменский оказывал неоценимую помощь в подборе источников всем крупным историографам своего времени, в том числе Карамзину Н.М. Живший духом в дали веков и помнивший ужасы бунта 1771 года, Бантыш-Каменский отличался крайним консерватизмом. Он с беспокойством следил за обстановкой в стране и мире, видя всюду «якобинцев» и «язву» революции. Даже московский Английский клуб казался ему подозрительным. Для погружённого в фолианты отшельника было, как он писал, «удивительно, что не хотят люди спокойно жить и стопам предков своих следовать».

                ***