Русы Часть первая, глава десятая

Глава десятая
Константинополь

I

Святая София скорбела долгим колокольным погребальным звоном. Народ толпился на площадях и на рынках. Много разговоров и слухов ходило в эти дни по Константинополю. Толковали, делились пересудами о смерти императора.
- Говорят, отравили Феофила.
- Тише. Нет, жажда его мучила, выпил дурной воды и умер.
- Жалко нашего императора. Не гнушался по рынкам ходить, с народом разговаривать.
- Ведь молодой еще, двадцать девять лет минуло.
- Кто же у нас теперь править будет? Михаил* мал еще.
- Говорят, сама императрица Феодора будет править вместе с евнухом Феоктистом.
- Или же брат ее Варда.
- Говорили, что Феодора втайне от императора хранила икону Богородицы.
- Я слышал, что Феофил целовал эту икону перед смертью и покаялся в гонениях на хранителей икон.
- Императрица всегда была против иконоборцев.
- Значит теперь начнутся гонения на гонителей.
- Тише, еще ничего не известно.
- Тогда первым будет патриарх Иоанн, главный колдун и гонитель.
- Дай-то бог, дождемся.
- Тише, тише.
При дворе тоже обсуждали грядущие перемены, но шепотом и с оглядкой. Говорили, что ближайший советник императрицы Феоктист и ее брат Варда недолюбливают друг друга, и неизвестно, кто возьмет верх в этой дворцовой игре за власть. Говорили, что Иоанну Грамматику недолго оставаться патриархом и что многие монахи и священники, сосланные Феофилом за поклонение иконам, будут возвращены.

Слухи понемногу стали сбываться. Императрица Феодора была объявлена регентшей при своем малолетнем сыне, брат ее Варда был сослан, а патриарх Иоанн лишен сана. Гонения на иконоборцев только начинались.



*Михаил – сын императора Феофила, в это время ему было два года 






II

- Призовут меня в скором времени к служению, друг мой Борислав. Большие перемены грядут в Византии.
Архидиакон Мефодий, подслеповато щурясь, глядел куда-то вдаль, словно там, за морем, открывались ему тайны Константинопольского двора, и мог он, как говорили, предвидеть будущее.
- Что же такого необычного происходит в Константинополе? Если, как вы говорите, святой отец, умер император Феофил, придет новый император, - улыбаясь, говорил Борислав.

Рядом с этим человеком хотелось улыбаться, так, беспричинно, как бывает, когда глядишь на ребенка и улыбаешься. «Будьте, как дети», - вспомнил Борислав слова Исуса. Наверное, Христос имел в виду таких людей, как Мефодий. В последние годы Бог (теперь Борислав был в этом уверен) часто сталкивал его с людьми, говорящими с ним о Христе и о вере. Сначала Иоанн Грамматик, потом митрополит Феодосий, теперь Мефодий Омологет. Один – патриарх, другой – посланник императора, третий – опальный архидиакон. Несмотря на разность их положения и различия в отношении к символам веры, их роднили пытливый ум, стойкость духа и страстность, с какой они несли свою веру Христову, за которую готовы были принять и мучения, и смерть.
«Значит что-то есть в этой вере такое, что сильнее и выше других верований, что так окрыляет и вдохновляет человека, что душа его, даже в самом немощном теле, радуется и парит», - думал Борислав.

- Всё меняется, дорогой Борислав. Те, кто были гонимы, вернутся, те, кого не хотели слушать, будут услышаны, те, кто гнал, сгинут навеки.
- Вы много раз говорили мне о милосердии, святой отец. А теперь, если всё повернется, сами станете гонителем?
- Нет, никогда. Христианская вера, то, во что я верю, та вера, к которой скоро придете и вы, зиждется на милосердии и сострадании. Я буду оплакивать падших и прощать заблудших. Придет время, и вы, Борислав, поймете, какое великое счастье и облегчение душе дает человеку умение прощать. 

Если я буду принят при дворе, обещаю сделать всё возможное, чтобы облегчить вашу участь и участь ваших людей.
- Спасибо, святой отец. Если всё будет так, как вы говорите, и вы вернетесь в Константинополь, прошу вас исполнить одну мою просьбу. Живет в Константинополе один юноша из русов по имени Богдан. Он служил мне, и он единственный из нашего посольства, кто избежал заточения. В Константинополе у него была невеста, прекрасная девушка, я был в доме ее тетушки и сватал за нее Богдана. Так вот: чтобы не мешать их свадьбе, я отправил его раньше, он уехал вместе с митрополитом Феодосием. Надеюсь, они с Леонией поженились, и он остался жить в этом доме. Он – человек верный и смышленый, и, конечно, изыщет способ подать весточку моей жене о том, что я жив. 

Бориславу вдруг почудилось, что прямо сейчас отправится Мефодий в Константинополь, и мысленно летел вместе с ним туда, на поиски Богдана, а потом еще дальше, через моря, домой, к Любаве.
Мефодий, видимо, угадал это состояние.
- Погодите, друг мой. Не торопите время, оно само к вам придет.

Мефодий подробно расспрашивал и о Леонии, и о тетушке Харите. С этим семейством он не был знаком, но Борислав уже не сомневался, что так всё и будет: придет день, и постучится в дом этот удивительный человек, не умеющий лгать, придет день, и Любава получит весточку о том, кого любит и кого ждет. «По-другому и быть не может. А там уж как-нибудь и я возвернусь», - думал Борислав.


---------------------------------------------------------


Не так скоро бежало время, как хотелось бы. Прошел еще год жизни в монастыре, когда к острову причалил корабль. Весть об этом мгновенно разнеслась по всему острову.
Вместе с кораблем пришли запоздалые вести из столицы: умер император Феофил, патриарха Иоанна били кнутом и сослали, а при малолетнем Михаиле царствует императрица Феодора.

В тот же вечер собрались у себя в келье молодые купцы: Гомол, Куци, Емич, Бруны, Свень, Стир и Синько Бирич. Они говорили тихо, да вряд ли кто-то мог их подслушать. Звонили по усопшему императору монастырские колокола, все: и монахи, и стража – собрались на поминальную молитву.
- Другого такого случая не будет, - молвил первым Синько Бирич. – Захватим силой корабль, и в море. Море-то уж нас не выдаст.
- Корабль-то военный. Небось, там команда осталась, - сказал свое слово Гомол.
- Ничего. Навалимся разом ночью, глазом моргнуть не успеют.
- Как же остальные? Бросим их что ли?
- Потом за ними вернемся. Когда корабль будет наш.
- Мало нас, - сказал Емич. – Надо бы Алдану сказать. Он – наш старшина. Пусть еще кого с нами пошлет.
- Кого же он пошлет? – кипятился Синько Бирич. – Одни старики из купцов остались.
- Может, из посольских кого-никого с собой возьмем? – предложил Свень. – Тогда с князем надо говорить.
- Нечего с князем разговаривать. Он нас не особо привечает. Если и говорит, то с Алданом.
- Так Алдан старший из купеческих. Вот он с ним и разговаривает.
- Надо князю сказать, - вставил слово Бруны. – Он – воин, он лучше нас понимает, как можно с корабельной командой справиться.
- Не надо князю ничего говорить, - едва не закричал Синько Бирич, - только всё испортим. Князь теперь больше книжки греческие читает, да с безумным стариком-оборванцем беседует. Какой он воин?
- Это ты зря. Он наш князь, его царь послал, а мы сами за посольскими увязались, - сказал Куци.
- Ну, хорошо, хорошо, - уже спокойнее заговорил Синько Бирич. – Можно и с князем посоветоваться, только сперва самим всё разведать надо. Проберемся на корабль, а там поглядим.
- А по мне так лучше голову в битве сложить, чем на этом острове заживо гнить, - вдруг вымолвил Стир.
- Дело говоришь, - поддержал его Гомол.
- Да, сгинем мы здесь. Лучше уж в бою, - сказал Свень.
- И то верно, - проговорил Емич.
- Тогда я с вами, - сказал Куци.
Бруны кивнул утвердительно.
- Значит, на том и порешили, ночью выступаем. Они ведь даже ворота не стали закрывать, всё проще, - сказал напоследок Синько Бирич.

Предрассветный свет едва пролился белым молоком на монастырский двор, когда снова зазвонили колокола. На этот раз колокольный звон был другим: будто били в набат.
Борислав всю ночь проговорил с Мефодием. Не обманули его и на этот раз вещие сны: корабль по велению императрицы Феодоры должен был везти его в Константинополь на новое служение. Поговаривали даже, что будет возведен архидиакон Мефодий в сан патриарха. Монахи, проходя мимо, кланялись бывшему узнику. Но разговор у них с Бориславом был совсем о другом. Они говорили о вере и о душе, о добре и зле, о прошлом и о будущем.

- На этом острове вы – единственный человек, князь Борислав, с кем расстаюсь я с сожалением, - говорил будущий патриарх Константинопольский Мефодий. – Я прошу вас только об одном, мой дорогой друг, не отчаивайтесь. Ни при каких обстоятельствах не отчаивайтесь. Я не знаю, смогу ли я вам дать свободу, но я подарю вам надежду: чуть-чуть приоткрою завесу вашего будущего. Я вижу вас на царском троне, вы вернетесь в родные края, ваша Любава дождется вас, вы будете с ней счастливы. Вы примете христианскую веру, и вслед за вами многие росы захотят принять христианство.

Борислав в разговорах с Мефодием никогда не говорил, как зовут его жену – повода не было – и теперь, когда тот назвал ее имя, он окончательно уверился, что всё так и будет, и был благодарен за это знание и за эту надежду.

Колокольный звон позвал их на монастырскую площадь перед собором. На траве рядком лежали мертвые, окровавленные купцы: Гомол, Куци, Емич, Бруны, Свень, Стир и Синько Бирич. Над ними стоял капитан корабля.
Борислав до боли сжал голову:
- За что? Что они сделали?
Капитан сделал шаг вперед:
- Они напали ночью на корабль и убили троих наших.
Мефодий склонил голову и не стыдился слез.
- Лучше бы это судно никогда не приходило на остров, и пусть бы я остался здесь навсегда.
- Пойдемте, святой отец. Вас ждут.
- Да, сейчас. Помолюсь. Похороните их с миром.

Корабль в тот же день отплыл, а рядом с могилой боярина Кушки появилось еще семь могил. 









III

Мефодий искренне не мог понять, почему так упорствует императрица. Он лишь просил отпустить домой томящихся на острове росов. В чем их вина? За что их сослали? Не за веру же и не за поклонение иконам? Кто-то из придворных сказал, что это были лазутчики. Бред какой-то! Послы-лазутчики? Князь Борислав лазутчик? Но чем больше он уговаривал императрицу развеять его сомнения, чем больше он говорил, даже ручался за росов, тем упорнее она стояла на своем: это невозможно, это вопрос политики, а не веры.

Мефодий даже не догадывался, что перед тем, как его принять, Феодора долго обсуждала судьбу росов с Петроной. Петрона и при новой власти остался у дел, сделался совершеннейшим вельможей: ловким, гибким и полезным для всех. Про себя он рассуждал так: «Поскольку росы и Мефодий были сосланы на один и тот же остров, то наверняка они встречались, а уж с князем Бориславом обязательно. Мефодий – известный радетель справедливости, значит будет просить императрицу отпустить росов. Но как раз этого и нельзя допустить. Если правда о том, что послов держат, как узников, на острове, дойдет до русского царя, не миновать войны или набегов и разорений, как уже бывало в Тавриде: в Суроже и Херсонесе. И тогда уж не оправдаешься тем, что исполнял приказ Феофила. Феофила больше нет, и виноватым окажется Петрона. Нет, Мефодия следует опередить и представить дело так, чтобы императрица сама пришла к выводу – это вопрос политики, а не веры, и нечего патриарху в дела политические нос свой совать».

Как не польстить женщине, как не польстить императрице? Как не упомянуть лишний раз о ее мудрости в государственных делах? Как не вспомнить о варварах и язычниках, досаждающих христианской государыне? Петрона славился своей тонкой лестью, плавностью речи и жестов и убедительностью в словах. Петрона был доволен собой: и логикой рассуждений, и умением убеждать, и собственной предусмотрительностью. Всё получилось, как нельзя лучше.

Политика для императрицы заключалась в дружбе с империей франков и с некоторыми королевствами и ханствами, такими, как Хазария, - союзниками в войне с арабами. А Хазария вот-вот начнет войну с росами. Так что росы на этой византийской политической доске оказывались лишними фигурами, и о них предпочли забыть.




IV

В белом доме, спрятавшемся за деревьями сада на тихой константинопольской улочке, убегавшей вверх от суеты площадей и рынков, жила семья, далекая от придворных интриг. Они жили теперь вчетвером: тетушка Харита, Леония, Богдан и их двухлетний сын Ждан. Три года прошло с тех пор, как они обвенчались. Когда они поженились, встал вопрос о том, на каком поприще мог бы себя проявить Богдан. Харита была вхожа если не ко двору, то ко многим близким ко двору вельможам, и собиралась использовать свои связи, чтобы пристроить его. Но когда в первый же день в новом своем доме Богдан высыпал на стол содержимое мешочка, подаренного ему к свадьбе князем Бориславом, добрые намерения Хариты найти для Богдана службу при дворе сменились новыми планами. Харита даже после того, как князь Борислав, важный вельможа, посланник при дворе императора, появился в их доме, хоть и дала свое согласие, а все-таки сомневалась, правильно ли она поступает, отдавая Леонию замуж за чужестранца. При виде россыпи золотых монет на столе эти сомнения растаяли окончательно. Богдан и сам смутно представлял себе свое будущее. Он видел себя купцом, путешествующим по разным странам, плывущим на торговом судне к родной стороне, а потом обратно, к своей Леонии. Это были туманные юношеские мечты. Оказалось, что купцов не принимают при византийском дворе, а Харита зорко глядела в будущее и уже представляла внуков своих в императорской свите. Увидев княжеский свадебный подарок, она сказала: будем строить корабли. Богдан даже предположить не мог, что на этот кошель, подаренный ему Бориславом при расставании, можно построить не один корабль. Так Богдан стал судовладельцем, человеком обеспеченным и уважаемым.

А потом Леония родила сына, и как-то незаметно, спокойно и ладно всё пошло своим чередом, в заботах, трудах и житейских радостях, не близко и не далеко от высшего света. Леония округлилась после родов и еще похорошела. Мальчик рос здоровым, пухленьким, розовощеким. Богдан повзрослел, возмужал и преуспевал в делах. И всё было бы хорошо, но порой накатывалась на него тоска по родной сторонке, снились реки и острова, и берег Русского моря на той, другой его стороне. И что-то щемило до слез внутри, и почему-то делалось стыдно, что он здесь, а не там, куда, должно быть, уже вернулись и князь, и посольство, и Глеб, и товарищи. Но приходило утро, и суета нового дня разгоняла сомнения, и ночные видения таяли, как сон. В солнечных брызгах суда выходили в море, и жизнь, казалось, тоже была соткана из солнца и любви. Она была сладкой и ароматной, как розово-зеленый сад вокруг дома, где они любили отдыхать с Леонией.

О князе Бориславе они вспоминали часто и всё ждали, когда он приедет. Прошел год, другой, и рождение сына, и новые заботы оттеснили эти благодарные воспоминания о нем на задний двор, и всё реже то ли Богдан, то ли Харита говорили: «Что же наш князь всё не едет. Обещал ведь. Может, забыл, а, может, и сгинул где-то на чужбине». Богдан еще какое-то время пытался вызнать у русских купцов, что приезжали с товаром в Константинополь, о судьбе посольства, но тщетно, никто не знал и не слышал о них, и становилось ясно, что так и не вернулись они на родину.
Так продолжалось до тех пор, пока ранним весенним утром, ни постучался в их дом старенький худой человек в монашеских одеждах.
 
Тетушка Харита никогда не привечала странствующих монахов: даст монету, и пошел прочь со двора. А тут на удивление засуетилась, заулыбалась, кланялась, пригласила войти. Этот невысокого роста, щуплого телосложения монах сидел за столом, вкушал поданные ему блюда и с необыкновенной живостью разглядывал хозяев, особенно часто останавливался взглядом на Богдане. Взгляд этого странного монаха казался удивительно живым и проницательным, в нем угадывались ум и в то же время любопытство ребенка, пытающегося понять, что же представляют из себя эти взрослые дяди и тети. Создавалось впечатление, что он зашел в этот дом случайно, просто посмотреть, что за люди в нем живут, и познакомиться с ними.

Видимо, составив в голове портрет каждого из обитателей дома, он вдруг задал вопрос настолько неожиданный, что Богдан, к которому монах обратился, не сразу нашелся с ответом.
- Скажите, молодой человек, имя князя Борислава вам о чем-то говорит?
Богдан поперхнулся, закашлялся и совсем по-другому: с удивлением, с почтением, - взглянул на незнакомца в темных монашеских одеждах.
- Князь Борислав! Это мой господин, мой учитель, мой благодетель. Вы что-то знаете о нем? Он жив? Где он?

Это неподдельное волнение, по-видимому, понравилось гостю. А Богдан вдруг на месте странного монаха, будто это был не монах, а кудесник из давних лет, увидел князя Борислава, таким, каким он сидел за этим столом в день их помолвки с Леонией, и что-то говорил, и улыбался, сватая его. А потом Богдан вспомнил их последнюю встречу: «Будь счастлив, - говорил тогда князь, - возьми мой свадебный подарок». Эти два коротких воспоминания слились воедино, и почудилось, еще немного, и встанет князь из-за стола, поднимет свой кубок и скажет: «Ну вот же, я пришел, как и обещал».
Монах будто прочитал на его лице эти мысли.
- Князь жив, но он в неволе.

Это время, как и любое другое, полно было жестокости, зависти, злобы и вражды. В это время, как и в любое другое, жизнь человеческая была хрупка и недолговечна, а мор, набеги, казни и войны обесценили ее окончательно. Войны за веру, войны за землю, войны с ближними и дальними соседями, войны за власть, войны за право жить были бесконечны и настолько привычны, что сама весть о том, что человек, сгинувший для всех, пропавший, затерявшийся в этом грозном мире, еще жив, - сама эта весть вселяла радость и надежду. Мучения, страдания, гонения, неволя – за веру ли, за правду или безвинно – еще не смерть, еще не конец.

Три пары глаз взирали на монаха с надеждой.
- Где же он? – повторил Богдан.
- Князь Борислав и всё посольство росов обманом вывезены на остров в Мраморном море, и заперты под стражей в монастыре Святого Георгия.
- Как же это возможно, они же послы? – воскликнула Харита.
- Сделано это по велению покойного императора Феофила по причинам, не ведомым ни мне, ни князю. Хотя видится мне в этой загадке франкский след.
- Откуда же вам это известно? – допытывался Богдан.
- Всё очень просто. Я был сослан на тот же остров, и мы оказались невольно товарищами по несчастью, хотя я был рад нашему знакомству, и наши долгие беседы скрашивали заточение.

Богдан подумал, что этому странствующему монаху нет нужды лгать. При Феофиле-иконоборце многие монахи были сосланы в дальние монастыри, да и не только монахи. Вон родители Леонии так и сгинули в неведомых краях. Но он никак не мог представить себе, о чем посланник царя, князь, мог беседовать с этим тихим, невзрачным человеком. Что-то все-таки странное было в этом монахе.

Незнакомец словно угадал эти мысли. Его рука скользнула внутрь рясы, и он вынул и положил на стол золотой перстень с печатью русских князей, изображающей двулистник.
- Мне дали свободу, а князь Борислав остался на острове. Перед нашим расставанием он просил через тебя, Богдан, передать этот перстень той, кому он всех дороже, той, кто ждет его в родной стороне. Он сказал еще, что ты -верный помощник и выполнишь его поручение.

Сомнения исчезли, это был перстень князя Борислава.
- Я исполню его волю, клянусь.
Харита, как всегда, больше думала о дне сегодняшнем.
- Я знаю, кто может замолвить слово за князя Борислава.
- Даже не пытайтесь, - возразил монах. – Я уже говорил о нем с той, кому подвластны другие, кому подвластно всё. Бесполезно. Прошу вас, ради вас прошу, никому никогда здесь в Византии не говорите о том, что я вам рассказал. Не вспоминайте даже о князе Бориславе, это опасно. А там – и монах снова взглянул на Богдана, - а там, может быть, и услышат.
И добавил совсем непонятно:
- Не сразу, но услышат. А когда услышат, придут за ним.

Леония сидела молча. С тактом, свойственным византийкам из хороших семейств, она внимала мужу и тетушке, а в бедной ее головке птичкой стучала одна мысль: «Если Богдан уедет, как же я без него?» Было жалко князя, было жалко Богдана, было жалко себя.

Монах рассказывал о Бориславе, о русах, о монастыре, об этом острове посреди сияющего солнцем моря, с которого не было спасения. Но говорил скупо, видно, не желая гнусными подробностями выживания в темнице расстраивать мирную тихую жизнь этого любящего семейства. Он говорил осторожно, подбирая слова, и не было в этих речах ни озлобленности, ни даже сожаления о растраченных в заточении, в одиночестве, в непонимании годах. Когда он рассказывал о своих беседах с Бориславом, менялись даже интонация и звук голоса, они становились мягче и теплее, словно говорил он не о товарище по темнице, а о друге и любимом ученике. В его словах было и огорчение от того, что не смог спасти его, и тревога, и уверенность в том, что такой человек всё выдюжит, всё перетерпит, всё преодолеет, и гордость за него. Он еще говорил, что никогда доселе не встречался с росами, и такого удивительного в своей стойкости, в своей верности родному дому народа еще не видал.

Богдан слушал эти речи и понимал, что этот монах, многое переживший на своем веку, не станет лгать или прекраснословить. И становилось на душе обидно, что вот где-то томятся в заточении русские люди, а он бессилен помочь им и совсем забыл в этой солнечной любовной Византии о тех, кто, может быть, еще жив и помнит его, там, на другой стороне Русского моря. Захотелось немедленно отправиться туда, найти Любаву, жену князя Борислава, передать ей княжеский перстень и добиться, если понадобится, встречи с самим царем, чтобы повелел он собрать войско и идти, хоть на саму Византию, освобождать русских людей из плена. Эта мысль уже овладела его сознанием, он уже всё для себя решил.

Необычный монах словно излучал свет, исходящий и от голоса, и от жестов, от выражения лица. Он ушел, а свет этот еще висел в воздухе, как бывает, когда садится солнце, а по небу и по земле еще долго растекается сладко-розовый его осадок.
- Вы знаете, кто это был? – спросила тетушка Харита и сама же ответила, - наш новый патриарх Мефодий. Благослови его, Господи.

С этого дня начались сборы. Богдан стал готовить корабль и подбирать людей, чтобы отправиться на родину, в русскую сторонку.









V

Те же люди, что год назад нашептывали друг другу на ухо: «Колдун, колдун», - но боялись произнести это вслух, нынче стекались толпами, увлекая за собой других, безмолвных и равнодушных, со всех углов, улиц и переулков Константинополя на площадь, где глашатай должен был объявить приговор императрицы бывшему патриарху Иоанну, и кричали во весь голос: «Колдун! Смерть ему!» Похожее уже было когда-то: собирался народ и глазел, и кричал бездумно и беспощадно: «Распни его!» По толпе разносились и обсуждались последние слухи.
- Помните, как он на воде ворожил? Все знают: дунет на блюдо, вода и вспенится.
- Вероотступник он. Только прикидывался хранителем веры.
- Поделом, что сослан.
- А куда же?
- В монастырь Клидион.
- Вы слышали, что он там сотворил?
- Что?
- Глаза выколол всем монастырским иконам: и Спасителя, и Богородицы, и архангелов. Говорят, не мог вынести их взгляда.
- Ужас какой!
- Значит и вправду колдун.
- Императрица решила его самого ослепить за это святотатство.
- Не зря Варда добился его отречения.
- Только потом и его сослали, даром что брат императрицы.
- Тише вы.
- А может, и не было ничего?
- Кто это сказал?
- Тише, сейчас объявлять будут.
Толпа затихла.

И стало ясно: это не выдумки – было совершено святотатство и осквернение святых икон. По милости и доброте своей императрица Феодора приговорила развенчанного патриарха Иоанна к двумстам ударам бича, а коли останется жив, к ссылке в свое имение, где пребывать ему до самой смерти.








VI

Минул еще один год. Четыре свежих могилы прибавились у монастырской стены. Умирали старые и немощные. Никому не пожелаешь смерти на чужбине. Борислав стоял над маленькими холмиками и думал: «Сколько же их еще будет – русских могил в чужой земле? Упокоился Алдан: мучился духом после гибели купцов, говорил, что недоглядел, что в том его вина – так и истаял за год. Умер аккуратный, будто приглаженный со всех сторон Улеб, умер чинно, спокойно, лег с вечера в постель, а утром не проснулся. Умер Агний, посольский писарь. Некому теперь записывать донесения царю, да и как отправишь через моря эти донесения? Разве что с той ласточкой, что сидела у окна. Где она, эта ласточка? Обернуться бы птицей, полететь вслед за ней к родному дому. Последним умер Глеб, княжий слуга. В этот месяц он был как бы не в себе, людей не узнавал и называл их именами лошадей, на которых ходил смотреть в Константинополе. Представлял себя на трибунах Колизея и улыбался блаженно. А однажды ночью, когда случился ливень, выскочил во двор, кричал, прыгал, промок до нитки. Не сразу его спохватились. Два дня бредил в жару и умер с улыбкой на устах. Может быть, привиделись ему напоследок скачки на ипподроме. И его сгубила чужбина.»

«Все-таки чем-то особенна христианская вера, - размышлял Борислав. – Учит она терпению и радости даже от того малого, что имеешь. Радости от жизни и надежде на будущее. Дело ведь не в том, чтобы смириться. Дело в том, чтобы принять. Принять – значит выстоять. Принять – значит продолжать жить.»

Беседы с Иоанном Грамматиком, с епископом Феодосием и несчастным монахом Мефодием отложились в голове и пали зернами в душу. «Да, душа есть, конечно, есть, мы же чувствуем то, что не умеем понять, - говорил сам себе Борислав. – Вот лежит Алдан, верный мой товарищ. А душа его, то есть то, чем он жил, чувствовал и страдал, должно быть, жива и витает где-то рядом и, может быть, глядит на меня и слышит меня. Как хочется этому верить. Христос говорил: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…» И апостол Павел писал: «Когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный.» Души человеческие не исчезают бесследно. Тогда чего же бояться? Тогда и неволя, и сама смерть не страшна.»

Эти размышления были новы и необычны для Борислава, но в последние годы он приучился размышлять. Мысли его были легки и быстры: они то возвращались назад, к беседам с людьми, уже ушедшими из его жизни, то летели, как та ласточка, к Любаве, к сыну, к родному берегу, в родную сторонку. И тогда на душе становилось спокойно, и думалось легко, и верилось, что Бог, которого он принял в своем сердце, не оставит его. 





   (продолжение следует)