Вознесение

Вечер стоял тихий и пасмурный, как застывшая вода в забытом ведре. Воздух над каналом был неподвижен, тяжёл и сыр, он не освежал, а лишь переносил с одного места на другое запах мокрого гранита и тихого тления. Редкие фонари горели тускло, не освещая, а лишь обозначая темноту жёлтыми, больными пятнами. Я возвращался к себе в комнату после недолгой прогулки, которая не рассеяла, а лишь уплотнила тоску, и внимание моё привлек одинокий господин у парапета.
 Мужчина был лет сорока, в длинном сером пальто, без головного убора. Стоял он спокойно, руки его висели свободно, и ничто в его осанке не предвещало ничего необыкновенного, разве что неподвижность его была слишком совершенной, как у предмета, которому не нужно дышать. Вдруг я заметил, как он неестественно выпрямился, точно по его позвоночнику прошла невидимая струна, и голова его медленно откинулась назад. И тогда на лбу его, чуть выше бровей, кожа натянулась, поблескивая в скудном свете, и лопнула с тихим, влажным звуком, похожим на разрыв промокшей бумаги.
 Из разрыва показался кончик чего-то чёрного и сложенного – кончик зонта. Он выходил наружу медленно, с отвратительным, но негромким хрустом, как будто внутри человека ломались не кости, а какие-то старые, ненужные перегородки. Зонт этот, чёрный и мокрый, будто только что извлечённый из глубин тела, продолжал выходить, освобождаясь из черепной коробки. Когда он совсем вышел наружу, раздался сухой, чёткий щелчок – звук маленького, точного механизма, выполняющего свою работу. Спицы распрямились одна за другой, с лёгким шелестящим вздохом, и шёлковая, тёмная ткань распахнулась, заняв место исчезнувшей головы. Она была мокрая и тяжёлая, пропитанная не дождём, а чем-то иным. По её тёмной поверхности струилась и капала вниз алая кровь. Она капала на гранит набережной отдельными, густыми каплями, похожими на тёплое масло, и каждая капля падала с тихим, значительным звуком.
 Но удивительнее всего было то, что тело не рухнуло. Оно лишь слегка дрогнуло, как дрогнет столб, если в него тихо упереться, и стало медленно, неуверенно подниматься в вечерний воздух. В зрелище этом было что-то противоестественное и вместе с тем странно закономерное, как будто это не чудо, а лишь редкая, но предусмотренная природой операция. Фигура в сером пальто, с чёрным, распустившимся зонтом вместо головы, поднималась всё выше. Она не летела, а именно поднималась, как пузырь в густой жидкости, преодолевая тяжесть собственных костей и мокрого сукна. Она поднялась выше фонарей, её силуэт расплылся в мгле, и вскоре она скрылась в слоях низких, серых облаков, которые висели над городом, как грязная вата.
 На набережной воцарилась тишина. Но тишина эта была не обычной, она была гробовой и внимательной, будто сам воздух замер, ожидая продолжения. Несколько свидетелей, мы с ними, стояли в оцепенении. Мы не решались нарушить это тягостное молчание, не решались даже перевести дыхание, будто боялись спуговать тот новый порядок вещей, который только что утвердился перед нами. Люди стояли, глядя в ту точку неба, где исчезло видение, и в глазах их не было ужаса, лишь глубокая, бездонная растерянность, как у детей, впервые увидевших смерть не птички, а самого времени.
 Через несколько минут, которые показались вечностью неподвижного стояния, люди начали расходиться. Расходились они молча, по одному, бросая на небо короткие, косые взгляды, полные не тревоги, а какого-то смутного, бесполезного вопроса. Они уходили, принимая случившееся как факт, который не изменить и не понять, а можно лишь нести в себе, как ношу.
 Я же, исполненный неопределённого томления и смутной, тяжёлой тревоги, похожей на предчувствие долгой болезни, продолжил свой путь.
 Вечерний воздух по-прежнему был тих и спокоен. Только тёмное, алое пятно на сером граните у парапета медленно расползалось, впитываясь в камень, становясь его частью.