Первый подвиг

Голос опустился сверху, сквозь тучи, как каменная плита, давя на плечи и уши.
– Ты принес им огонь.
– Принес.
– Положи его назад, откуда взял.
– Не положу.
 Камень под босыми ногами Прометея был холодным и пористым, будто губка, впитавшая весь ночной холод. Выше, в клубящейся липкой мгле, мерцало что-то громадное и тусклое – не трон, а скорее утяжеленное место для сидения власти.
– Они жрут мясо сырое. Дети их задыхаются от стужи в ямах, что выкопали в глине. Такой им порядок отмерен. Такой покой.
– Это не покой. Это тихая смерть по частям.
– Огонь тебе не принадлежал. Ты взял чужое.
 С неба упала первая капля. Тяжелая, маслянистая, как слеза, которой не могут выплакать глаза.
– Они спалят леса. Будут варить железо для убийства. Мысли их полезут вверх, как плющ, душащий дерево.
– Они и сейчас режут друг друга тупыми камнями, на ощупь, впотьмах. Я дал им свет, чтобы они увидели, что творят. Может, устыдятся.
 Воздух запахло озоном и раскаленным железом – будто где-то близко бьют по наковальне пустоты. У подножия горы застонал ветер, будто живое, забытое существо.
– Ты украл его из-под колес Солнца.
– Я взял тлеющую щепку от обода. Она же и меня обожгла. Гляди.
 Прометей поднял руку.На кожице между большим и указательным пальцем зияла черная впадина. Из нее шел тонкий дымок, и пахло не болью, а тихим превращением плоти в пепел.
– Они будут молиться тебе. Забудут нас.
– Они забудут всех. Они будут молиться самому огню, будут кормить его дровами и смотреть в его сердцевину.
– Огню молиться – это скотство!..
– Бессмысленей молиться на скотин.
 Небеса надорвались с сухим треском. Блеснула ослепительная, голая жила молнии, будто обнажился нерв мироздания.
– Прикуют тебя вечными цепями к скале.
– Я знал. И от этого во мне растет тихая гордость, как растение без корней.
– Орел будет клевать твою печень... Каждый день! Она будет нарастать вновь!
– У них теперь есть огонь. Они будут жарить на нем мясо для слабых зубов. Греть воду, чтобы отмыть стариков от немощи. Дети их не будут угасать в темноте, словно тлеющие угольки. Цена мала – быть поклеванным сто или тысячу раз. Печень – она ведь для того и дана, чтобы страдать за других. И расти обратно.
– Ты – осколок. Искалеченный кусок глины, возомнивший. Ты будешь выть.
–А они… – Прометей повернул голову, его взгляд утонул в тумане, там, где должно было быть едва видное пятно – долина, где копошились люди. – Они теперь тоже будут страдать, сильнее прежнего. Но они будут видеть свое страдание... И греть озябшие руки. Это уже не тьма.
 Цепи, что сгустились из воздуха, были не холодными, а равнодушными. Они обвили его руки и ноги не со злостью, а с усталой необходимостью, как корни обвивают камень. Прометей не сопротивлялся. Он смотрел в туман, туда, где теперь жила его украденная, тлеющая щепка. И думал не о подвиге, а о простом: как первый ребенок, обжегшись, отдернет руку, и как первый старик сложит дрожащие ладони над углями, пытаясь поймать ускользающее тепло.