Преклонение мухам

Храм Успения был полон, как в самый большой праздник, до самого верха, до купола, где темнело от густого воздуха, сваренного из теплоты тысяч догорающих свечей и тяжелого дыхания собравшегося люда. Воздух сей колыхался под сводами, заставляя пламенеть и меркнуть лики святых в золоченых киотах, словно они сами дышали этим густым чадом. Пение клира, то умилительно-размеренное, то вздымающееся в порывистом крещендо, гулом стояло под куполом, и казалось, сам камень вторит ему изнутри своей немой, каменной тоской.
 Предводитель, отставной секунд-майор в потертом, но дорогом мундире, стоял на привычном месте, у правого клироса, и с ленивой скукой, как осматривает неисправный механизм, водил глазами по толпе. Он был высок, сутуловат, с бледным, одутловатым лицом, испещренным мелкими морщинами, и тяжелым, неподвижным взглядом водянисто-серых глаз, в которых не жила ни одна мысль, кроме мысли о тягости бытия. Рядом с ним, сложив на груди пухлые, унизанные перстнями руки, заученно-благочестивым шёпотом, точно перечитывая счетную книгу, вторила словам молитвы его супруга. Она была мала ростом, полна, с очень белой, слегка влажной кожей и большими, тёмными, беспокойно бегающими глазами, искавшими в пространстве храма не благодати, а интересного зрелища для своего сытого нутра.
– Удивительное пение сегодня конечно, – обернулась она к мужу, притворно вздохнув, чтобы показать работу легких. – Просто дыхание замирает. Чувствуешь такое?
–Чувствую, старуха, что ноги затекли мои, – отозвался предводитель, не шевеля лицом. – Да и духота здесьздесь, хоть топор вешай. Не понимаю я этой вашей сладости уморительной. Смерть одна.
–Ах, как ты можешь! – она с упреком покачала головой, но в глазах её мелькнуло нечто похожее на удовольствие от его кощунства, как от острой приправы. – Ведь это же благодать нисходит.
–Благодать, – спокойно, как констатацию факта, повторил он, глядя на спину молодого диакона неподалеку, который, воздев руку, выкликал ектению. – А по-моему, просто дым коромыслом. Ладан этот до тошноты пробирает в печенках. На благодать всем плевать, было бы тепло да сытно.
 Супруга рассердилась, но ничего не ответила, ибо слова мужа были тверды и бесспорны, как булыжник.
 Диакон, отец Арсений, и впрямь казался не в духе, а будто в какой-то иной, мучительной субстанции. Он был худощав, тонок костью, с бледным, продолговатым лицом и большими, слишком тёмными глазами, в которых сейчас стояло выражение не то испуга, не то болезненной сосредоточенности на какой-то внутренней ране. Лицо его сегодня было цвета мокрой, холодной глины; голос, чистый и сильный, срывался на высоких нотах, и пальцы, сжимавшие кадило, слегка подрагивали, будто от немощи. Он словно не видел толпы перед собой, его взгляд был устремлён куда-то вглубь себя, в некое страшное и неотвратимое, что подползало к самому сердцу.
"Господи, помилуй", – гудел народ в ответ на его призывы, и этот гул, однообразный и покорный, был похож на отдалённый шум морского прибоя, точащего камень вечности.
– Посмотри-ка на отца Митрофана, – вновь зашептала супруга предводителя, тыча костяным кончиком веера в сторону алтаря, где протоиерей, грузный и неподвижный, совершал каждение. – Лик у него сегодня… значительный. Чувствуется, служба не простая, а с потрохами.
Протоиерей Митрофан и впрямь был величественен,как старый пень, могущий еще давить ростки. Его мощная, широкая фигура казалась вырубленной из цельного куска старого дуба, который внутри уже трухляв. Широкое, одутловатое лицо с низко нависшими седыми бровями хранило выражение суровой, почти свирепой сосредоточенности на деле, которое надо сделать. Густые, тоже седые волосы, густо смазанные деревянным маслом, лежали тяжёлыми прядями, как пакля. Он двигался медленно, величаво, и его тёмные, глубоко запавшие глаза, казалось, видели не то, что было перед ним, а нечто иное, сокрытое от прочих, ту самую изнанку мира.
– Значительный, – усмехнулся предводитель, не разжимая губ. – Словно бык перед закланием. Уж не собирается ли он вон того тощего дьякона в жертву принести? А что, место бы освободилось. Да и мясо, поди, постное.
– Иван! – ахнула супруга, но в её испуганном возгласе слышалось больше возбуждения, чем истинного ужаса, будто она ждала именно такого слова.
– Всё. Заткни свою глотку.
 Служба между тем подходила к концу, исчерпав себя. Народ зашевелился, загалдел, потянулся к выходу, чтобы скорее вернуться к своим котлам и печалям. Скоро громадный храм опустел, остались лишь те, кто имел обыкновение задерживаться после для особых, душеполезных бесед с отцом настоятелем. Их было человек двадцать – цвет церковного общества, больше походившие на губернские высоты: отставные военные в потёртых мундирах, важные чиновники с самодовольными, пустыми лицами, несколько дам, включая супругу предводителя, с горящими, жадными до сильных ощущений глазами, ищущими пищи для своего сытого бесчувствия.
В зале еще стоял,не причастный к этим кругам, человек. Дьячок Симеон, старый, сгорбленный служка с редкой седой бородкой и добрыми, слезящимися глазами, понуро тушил свечи, его доброе, сморщенное лицо выражало одну лишь усталость от долгой жизни, прожитой впустую.
– Ступай, Симеон, – раздался густой, как деготь, бас отца Митрофана, стоявшего у солеи. – Мы тут сами управимся. Запри за собой.
Старик молча поклонился,будто принял последнее приказание перед смертью, и, шаркая ногами, поплёлся к выходу, унося с собой последний признак обыденности. Глухой удар тяжёлого засова прозвучал, как похоронный звон по чему-то, что теперь умрет наверняка.
 В наступившей тишине, густой и липкой, отец Митрофан медленно, с некоторым усилием, будто снимал с себя кожу, снял парчовые ризы, пахнущие ладаном и кислым потом, и облачился в простую, почти чёрную, поношенную епитрахиль. Движения его были лишены прежней торжественности, они стали какими-то тягучими, зловеще-деловитыми, как у мясника перед разделкой туши.
– Братия и сестры, – начал он, и голос его утратил церковную напевность, став низким и хриплым, будто из-под земли. – Пришёл час воздать хвалу не тому, кто обещает смирение и покой, но тому, кто дарует силу познать всю сладость падения и тления.
 Отец Арсений,стоявший поодаль, вздрогнул всем телом, будто его ударили током, и поднял голову. В его глазах вспыхнул и погас тот самый ужас, который он тщетно пытался скрыть всю службу.
 Из пономарки вывели трёх белых ягнят. Они были небольшие, пугливые, с розоватыми носами и курчавой, чистой шерстью, похожей на детские волосы. Они беззаботно перебирали тонкими ножками, их тёплые, влажные носы тыкались в холодный камень пола, не ведая о близком конце. Их невинность в этой мрачной, полуосвещённой зале была так пронзительна и ненужна, что даже у предводителя на мгновение сжалось внутри что-то старое и забытое, похожее на совесть.
– Начинайте, – коротко, отрывисто бросил отец Митрофан, обращаясь к двум немым мужикам в поддёвках, стоявшим в тени у жертвенника, как два простых орудия.
Один из них,коренастый, с бычьей шеей и плоским, бесстрастным лицом, ловко, без усилия, повалил первого ягнёнка на пол, придавив его коленом, будто ветку. Второй, долговязый и жилистый, не спеша, с тем же бесстрастием, достал из-за голенища длинный, узкий нож, отполированный руками до матового, тусклого блеска мертвого предмета.
И тут раздался голос отца Арсения,сорвавшийся, надтреснутый, как треснувший колокол:
– Отец Митрофан… Ради Господа… Остановитесь… Это ведь…
Протоиерей медленно повернул к нему своё каменное,неотзывчивое лицо и перебил, не дав договорить, словно отмахиваясь от мухи:
– Молчи, сын мой. Ты ещё не вкусил плода с древа познания этой силы. Ты ещё не понимаешь всей той важности церимонии, которую мы сейчас проводим. А сегодня можешь вкусить. Если еще как либо воспротиаишься – покинешь нас. Навсегда.
Нож сверкнул в тусклом свете лампады,красной, как запекшаяся кровь. Раздался короткий, жалобный звук, скорее похожий на детский всхлип, чем на блеяние. Теплая и темная струя хлынула на каменные плиты, расползаясь причудливым, страшным узором, будто живая, но уже умирающая. Запах медной крови, густой и сладковато-противный, ударил в нос, смешиваясь с приторным духом ладана в одну тошнотворную смрадину. Ягненок затрепетал в предсмертной судороге, тонкие ножки дёргались, а затем замерли, отдав свою жизнь впустую.
Супруга предводителя ахнула и прижала кружевной платок к губам,но глаза её, широко раскрытые, не отрывались от зрелища, впитывая его. Все смотрели на бедного агнца с темным, жадным любопытством.
– Первая жертва, – монотонно, как записывая в журнал, произнёс отец Митрофан. – Во славу падшего утренней зари.
 Коренастый мужик оттащил тушку в сторону,оставляя на камне длинный, кровавый след, похожий на неумелую подпись. Долговязый тем временем уже взял за ноги второго ягненка.  Процедура повторилась с ужасающей, механической точностью: быстрый бросок на пол, тяжёлое колено на шею, точное движение ножа. Кровь брызнула дальше, запачкав подол ризы у отца Митрофана. Тот не шелохнулся, будто это была роса.
 Отец Арсений стоял,вытянувшись, как струна, готовая лопнуть. Казалось, он не дышит. Его пальцы впились в край аналоя так, что побелели костяшки, будно кости сами хотели вылезти наружу.
–Теперь, – отец Митрофан повернулся к собравшимся, и его глаза, как два черных жука, обвели каждого, – вознесём молитву. Не тому, кто распят, но тому, кто сброшен. Не тому, кто страдал, но тому, кто восстал из праха гордости.
 Он начал читать, и слова его были странные, похожие на цернославянские, но искажённые, вывернутые наизнанку, будто язык сгнил. Вместо "Господи" звучало "Князь", вместо "помилуй" – "прими", вместо "аминь" – гортанное, чуждое слово, звуком похожее на харканье. Голос протоиерея набирал силу, становясь металлическим, нечеловеческим, звуком пустой трубы. Он не пел, а именно читал, отчеканивая каждый слог, и эти слова падали в гробовой тишине храма, как удары молота по гробовой плите, под которой никого нет.
 Собрание молчало, превратившись в одно большое, затаившее дыхание ухо. Некоторые опустили головы, другие, напротив, смотрели на отца Митрофана с каким-то оцепеневшим, животным восторгом. Супруга предводителя дышала ртом, её грудь тяжело вздымалась, как мехи. Сам предводитель наблюдал с тем же отстранённым, аналитическим выражением, с каким взирал бы на опыт по расчленению лягушки.
Затем все,разом, запели одну и ту же песнь, но пели не голосами, а каким-то единым, рвущимся из глотки звуком:

Боже, Сатану храни! Сильного, державного!
Славному – долгие дни
Дай на земле!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех погрешителю –
Все ниспошли!
Перводержавную
Хтонь православную
Боже, храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное!
Всё ж недостойное
Прочь отжени!
О, Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земле!

 Как только песнь закончили, оборвавшись на высокой ноте истерики, отец Арсений вдруг оттолкнулся от аналоя и сделал шаг вперёд, будто его вытолкнула невидимая сила.
– Довольно! – крикнул он. Голос его был хриплым и сорванным, как тряпка. – Это кощунство! Это мерзость запустения!
Отец Митрофан медленно повернулся к нему;на его лице не было ни гнева, ни удивления, лишь холодное равнодушие скалы.
– Ты говоришь, как слепец, Арсений. Ты не видишь света, что льётся из бездны. Света силы.
– Какой свет? – диакон закашлялся, его трясло мелкой дрожью. – Это тьма! Вы все во тьме! Вы принесли в жертву невинных тварей во славу… во славу того, кто ненавидит самую жизнь! Вы осквернили храм!
– Пшел вон отсюда, глупый слепец, пока цел.
– Нет уж. Не уйду я из храма. Это мой храм.
– Храм? – протоиерей усмехнулся одним уголком рта, и это было страшнее любого гнева. – Это всего лишь стены. Мы принесли жертву силе, что правит миром на самом деле. Силе страдания, силе плоти, силе падения. Твой Бог далёк и нем. А эта сила – вот она.
Он указал толстым пальцем на лужи крови на полу,тёплые ещё.
– Не ваша ли сила, убивать ягнят?
– Не только наша. Сила мира сего.
– Нет! – отец Арсений вдруг выпрямился во весь свой худой рост. Лицо его исказила гримаса, в которой смешались отчаяние, ярость и безумие. – Нет! Вы не просто осквернители! Вы… вы жалкие черви, ползающие у подножия и того, и другого престола! Вы думаете, что служите силе? Вы служите только своей собственной гнили! Вы хотите острых ощущений, потому что ваши души выцвели и сгнили, как эти стены! И ты… — он трясущейся рукой указал на отца Митрофана, — ты самый жалкий из всех! Ты, который должен был вести их к свету, а повёл в яму! И Бог, и Дьявол… они презирают вас! Они смеются над вами! – Он тяжело дышал, слюна брызгала с его синих губ.
В храме стояла абсолютная тишина,в которой было слышно, как гудит кровь в ушах. Даже предводитель потерял своё равнодушие и смотрел на диакона с холодным, пристальным интересом, как на интересный эксперимент.
– Ты кончил свою глупую муть? Доказать ее можешь? – спокойно, устало спросил отец Митрофан.
Внезапно отец Арсений метнулся в сторону,как раненый зверь. Его взгляд упал на узкий, заточенный с одного края церковный нож, лежавший рядом с телами ягнят – тот самый, которым их закалывали. Он был в крови, чужой. Диакон схватил его.
 Раздался общий,короткий вздох. Кто-то из дам вскрикнул, но тут же затих.
– Не подходите! – крикнул отец Арсений, дико озираясь. – Не смейте прикасаться!
 Но он не направил нож на них.Он посмотрел на окровавленное лезвие, потом на своих молчаливых палачей, на отца Митрофана с его каменным лицом, на разряженных мужчин и женщин с бледными, перекошенными от возбуждения лицами. В его глазах что-то надломилось, переломилось навсегда. Исчезла ярость, исчез ужас. Осталась лишь пустота, страшная и бездонная, и в ней – одно простое решение.
– Вот… – прошептал он, и голос его был тих и ясен. – Вот ваша жертва. Самая чистая. Без твари.
 Он резко,с размаху, вонзил узкое лезвие себе в живот, чуть ниже грудины.  Раздался короткий, влажный, тупой звук, похожий на разрываемую мокрую ткань. Лицо его исказилось от неожиданной боли, но он не закричал. Вместо этого он с нечеловеческим, тихим усилием рванул руку вниз, распарывая себе живот по вертикали, чтобы все увидели.
 Раздался оглушительный, нечеловеческий вопль нескольких человек и супруги предводителя. Отец Арсений рухнул на колени. Из широкой, зияющей раны на его животе, из которой уже сочилась алая пена, вывалились и поползли по чёрной рясе сизо-розовые, дымящиеся паром внутренности, его жизнь, ставшая вдруг видимой и ненужной. Он покачнулся, пытаясь ухватиться руками за воздух, и с глухим, мягким стуком грохнулся навзничь на каменный пол, прямо в лужу ягнячьей крови. Тело его дёргалось в коротких, беспорядочных судорогах. Хриплое, клокочущее дыхание вырывалось из его горла, разнося жуткое эхо под сводами, затем оно затихло, захлебнувшись собственной кровью.
 Наступила мертвая тишина,нарушаемая лишь тяжёлым, свистящим дыханием отца Митрофана и сдавленными всхлипами женщин, которые плакали не о нем, а от испуга за себя.
 Протоиерей первым пришёл в себя.Его лицо снова стало непроницаемым и твердым.
– Убрать, – коротко и чётко бросил он мужикам в поддёвках. – Всё. И его. Быстро. Чтобы духу не было.
 Коренастый и долговязый молча подошли,как к обычной работе. Долговязый перевернул еще теплое тело отца Арсения лицом вниз, схватил за плечи. Коренастый взял за ноги. Они понесли его, обвисшего, в сторону пономарки, оставляя на полу длинный, кровавый, скользкий след, который смешался со следами ягнят в одну общую, темную жижу. Один из поношенных сапог диакона слетел и остался лежать на камне, как немой свидетель.
– Никто не выходил, – тем же ровным, командным тоном сказал отец Митрофан, обводя взглядом ошеломлённых, побелевших зрителей. – Вы все были у меня в покоях, пили чай и беседовали о душеполезном. Диакон Арсений внезапно занемог и удалился. Поняли?
 Раздались смутные,испуганные бормотания согласия, звук, похожий на жужжание испуганных мух.
– Песок, – приказал отец Митрофан одному из чиновников. Тот, бледный как полотно, кивнул, не в силах вымолвить слова, и побежал в сторону притвора, спотыкаясь.
 Предводитель медленно,не спеша, подошёл к жене. Она сидела на скамье, вся трясясь мелкой дрожью, лицо её было залито слезами и соплями, гримаса уродовала его.
– Вставай, – сказал он безразлично, как говорят собаке. – Пойдём.
Она подняла на него умоляющий,потерянный взгляд.
– Иван… это… это ужас…
 Он наклонился к её уху. Его голос был тихим, но абсолютно чётким и твердым, как приказ.
– Скажешь кому – сгною в остроге. Забудь. Сейчас же. Это был сон.
 Она замолчала, подавив рыдания в комок внутри горла, и позволила ему поднять себя, как куклу.
Через несколько минут пол в центре храма был густо засыпан свежим желтоватым песком,который быстро, с шипением, впитывал влагу, проступающую снизу тёмными, ржавыми пятнами. Отец Митрофан уже снял запачканную епитрахиль и стоял в обычной своей рясе, спокойный и невозмутимый, будто только что отслужил самую обычную литургию.
Он первым направился к выходу,тяжело ступая. За ним, молчаливой, понурой, пришибленной толпой, потянулись остальные. Предводитель с почтительной, но железной поддержкой вёл свою дрожащую супругу, почти неся её.
 На улице их встретил холодный, колкий, предрассветный воздух, ударивший в лицо, как оплеуха. Небо на востоке начинало светлеть грязно-серым светом. Где-то вдали, на колокольне другой, ни о чем не ведающей церкви, прозвучал первый, пробный, чистый удар к заутрене.
 Отец Митрофан обернулся к своей пастве,бледной и испуганной:
– С Богом, – сказал он обычным, немного усталым голосом доброго настоятеля, каким всегда говорил.
Они молча,не глядя друг на друга, разошлись по своим экипажам и каретам, стоявшим в стороне, как гробам. Предводитель усадил жену в коляску, сам сел рядом, тяжело опускаясь на сиденье. Кучер, не оборачиваясь, щёлкнул вожжами.
Они ехали по пустынным,серым улицам спавшего города. В окнах изб мелькали первые, жалкие огоньки. Извозчики на перекрёстках зябли, кутаясь в тулупы, и были похожи на медведей.
 Через полчаса они были дома. Предводитель молча прошёл в свой кабинет, подошёл к стоявшему на столе графину с водкой, налил полную стопку, выпил залпом, ощутив, как жжет внутри. Затем подошёл к окну, распахнул форточку.
 С востока, из-за силуэтов крыш и колоколен, поднималось бледное, зимнее, безжалостное солнце. Его слабые лучи золотили купола церкви Успения, видневшейся в конце улицы. Колокол заунывно и протяжно, как о живом, звал к первой утренней службе. Город просыпался, кряхтя и отряхиваясь. Обыватели, купцы, мещане, мужики шли по своим делам, спешили к запертым ещё дверям храмов. Они шли молиться, каяться, просить о прощении и благодати, не зная и не ведая, что случилось там, за этими стенами, совсем недавно, и что благодати этой больше нет и не будет, ибо выпита до дна, и осталась одна только тягота бытия, которую надо нести до конца.