Визит до узора

Андрей Алексеевич сидел в кресле, спина его была пряма, а тело будто вылито из усталости и помещено сюда для сохранения. Руки, большие, с прожилками, похожими на высохшие русла, лежали на коленях без движения, как посторонние предметы. Он глядел в окно, где за стеклом, исчерченным морозным страданием, медленно и беззвучно падало снежное тело. Оно ложилось на темные еловые сучья, принимая их форму, и на дорожку, что вела от калитки – будто дорожка эта тянулась не к дому, а в глубь холодной земли. На столе, полированном до черноты, стоял пустой стакан; грани его помутнели от немытой жажды.
 Дверь вздохнула, открылась и сомкнулась. Вошел Петр Николаевич. Он был тонок и легок, как стебель, пальто его было цвета вытертой земли, и с него на половик упало несколько капель, тающих от остаточного тепла тела.
– Пришел я, – сказал Петр Николаевич, и слова его прозвучали негромко, точно он боялся потревожить тишину, поселившуюся в вещах.
– Вижу, – отозвался Андрей Алексеевич, не двигая головой, будто голова эта была прикреплена к окну и снегу.
 Петр Николаевич снял пальто, и под ним обнаружился пиджак с жилеткой, поношенные временем до состояния второй кожи. Он повесил пальто на резной стул, сел напротив, выпрямил свою хрупкую кость и положил ладони на колени. Пальцы его, тонкие и беспокойные, слегка пошевелились, словно прощупывая собственное существование.
– Сапог у меня нету, – сказал Петр Николаевич, глядя в лицо Андрея Алексеевича, будто ища в нем подтверждения этой потери.
– Это есть плохо, – сказал Андрей Алексеевич, поворачивая к гостю свое лицо, большое, обросшее сединой, как мхом. – Без сапог хождение невозможно. Особенно в эпоху нынешнюю.
 Петр Николаевич наклонился, посмотрел на свои ноги. На ногах были носки, шерстяные, серого цвета, чистые и почти новые. Петли вязки образовывали ровный, повторяющийся узор – маленькую систему порядка среди хаоса.
– Они износились вовнутрь, – пояснил он, проводя рукой по носку, ощущая фактуру. – Подошва отстала с левого бока, и снег набивался внутрь, к телу, охлаждая его.
– Всё изнашивается, – произнес Андрей Алексеевич, глядя куда-то мимо. – Сапоги. Пальто. Человек.
 Они помолчали. В печке тлели дрова, издавая тихий треск – звук медленного сгорания. За окном снег сгущался, заваливая сумерки белым, беззвучным саваном. Тень от этажерки, нагруженной книгами, потянулась через весь ковер, легла на него темным пятном непрожитого.
– Видел я лошадь, – сказал Петр Николаевич, не отрывая взгляда от белизны за стеклом. – Белая она была. Упала под горку, у кузницы. Поскользнулась.
– Умерла, что ли? – спросил Андрей Алексеевич.
– Нет. Лежала, дышала паром своим, нога дергалась, будто билась о землю изнутри. Потом встала, отряхнулась и пошла. Кровь из ноздрей текла, а она шла.
 Дверь приоткрылась беззвучно, вошла М.И., женщина высокая, в темном платье и белом переднике – как явление из другого измерения тишины. Она несла поднос медный, а на нем чайник никелированный, пузатый, шипящий своим внутренним паром, и две чашки с блюдцами. Поставила поднос между стаканом и Андреем Алексеевичем.
– Чай, – сказала М.И., не направляя слова никому.
– Спасибо, – сказал Андрей Алексеевич.
М.И. развернулась и ушла, притворив дверь. Петр Николаевич налил чаю, темного, пахнущего дымом и далью. Пар столбом встал к его лицу, затуманил стекла очков, и он снял их, чтобы протереть, обнажив глаза – усталые и влажные.
– Пойду я, – сказал Петр Николаевич, надев очки и поднимаясь.
– Чаю не пил, – указал Андрей Алексеевич взглядом на полную чашку, где пар уже редел.
– Раздумал, – сказал Петр Николаевич.
 Он надел пальто цвета вытертой земли, застегнул все пуговицы, поднял ворот, защищая шею, в которой уже стыла жизнь. Кивнул и вышел. Андрей Алексеевич остался. Он смотрел на чашку гостя, от которой теперь шел лишь слабый, угасающий дух тепла. Чай в его собственной чашке был еще пригоден для питья.
 Спустя минуту Андрей Алексеевич поднялся из кресла. Подошел к окну, протер стекло ребром ладони. На дорожке, не дойдя до калитки, лежала на свежем снегу темная фигура в пальто землистого цвета, и она не двигалась, будто стала частью узора, нарисованного морозом.
 Андрей Алексеевич надел пальто тяжелое, драповое, и шапку меховую. Вышел на крыльцо. Морозный воздух ухватил его за щеки, как живой. Он ровными, неспешными шагами подошел к лежащему Петру Николаевичу и наклонился. Лицо гостя было обращено к небу, глаза открыты, смотрели в серую, снежную пелену, и на ресницах уже налипали снежинки, будто стараясь закрыть этот взгляд.
– Каково тебе? – спросил Андрей Алексеевич. Слова его вылетели маленьким облачком и растворились.
 Петр Николаевич не ответил. Он смотрел сквозь снег и небо.
 Андрей Алексеевич выпрямился, развернулся и тем же мерным шагом вернулся в дом. Снял пальто и шапку, повесил на вешалку, сел в кресло. Взял свою чашку, сделал глоток. Чай был еще теплым, но тепло это было уже не живое, а остаточное, как память.