Баба Кланя и пуховые перины

В детстве мне довелось жить на несколько домов — кочевал меж бабушек, а было их у меня целых четыре.
Одна из них, Клавдия Васильевна Глазунова, доводилась родной тёткой одному из моих отчимов.
 К ней-то меня зачастую и отправляли на побывку, когда мать с отчимом отбывали куда-нибудь — в Болгарию или в иные края. Так и скитался я в те годы меж разных бабкиных углов.

Был я, надо признаться, ребёнком трудным — малорослым, дерзким, непокорным.
 Но баба Кланя, как звали её в семье, умела найти к моему нраву подходящую управу. Чему дивиться?
 Она была заслуженный учитель, человек строгих правил.
 Холостячка по призванию, она при этом оставалась до самой седины красавицей редкой, невозможной.

Историю её одиночества я знал.
В самом начале войны, в роковом сорок первом, проводила она на фронт своего любимого — лётчика.
Улетел он бить фашистов и не вернулся. Сгинул без вести.
А она ждала.
Ждала годами, до последнего дня, так и не дождавшись.

Но сейчас речь о другом.
 О перине.

О пуховой, невесомой перине, на которой я возлегал, словно маленький барчук из старинных сказок.
 Клавдия Васильевна происходила из помещичьего рода.
 Дед её, человек зажиточный и в Ельце уважаемый, выстроил дом почти в центре города, неподалёку от Мясного рынка — куда я, бывало, сбегал «по делу», покидая школьные занятия.

Дом стоял крепко, с большим двором и тенистым фруктовым садом.
 Комнат было несколько, с огромной столовой, а в одной из горниц помнится мне нарядный камин, облицованный то ли плиткой, то ли гладким камнем.
Была там и особая комната, без окон, прозванная «тёмной».
 Стояли в ней резной дубовый комод и широкая кровать — с четырьмя круглыми набалдашниками по углам, отлитыми из тёмного металла в виде голов не то зверей, не то диковинных птиц.
 Уже позабыл.

И на той кровати лежала она — пуховая перина, а рядом большие, как облака, подушки.
Баба Кланя часто её взбивала, и бельё всегда стелила чистейшее, пахнущее солнцем и сухостоем.
 Должно быть, от неё во мне и живёт этот педантичный порядок, эта почти болезненная тяга к чистоте — и в быту, и в мыслях.

Приду из школы, сброшу одежду и утону в этом воздушном, тёплом логове.
 Тут не долетали звуки уличных машин, да и соловьиная трель из сада в летние ночи проникала сюда приглушённо, словно из другого мира.
 Выключался свет — и наступала совершенная, густая, почти звенящая тишина.
 И покой, глубокий и всеобъемлющий, как вода в забытом колодце.