Незамёрзшая тропинка. Эпилог

Тишина была густой и завершённой, как последняя страница в прочитанной книге. Он ушёл час назад, оставив после себя не пустоту, а странное, звенящее эхо — обрывки фраз, полуулыбку и тихий стук тяжёлой стеклянной кружки о стол.

Она стояла на кухне, машинально моя ту самую кружку. «А лечиться не очень люблю», — сказал он тогда легко, и в этой лёгкости было больше мужества, чем в любой жалобе. Она смотрела на воду, сбегающую по стеклу, и думала о нём. Вспоминала, как писала ему, уже почти в бреду от усталости и чувств: «Я совсем с катушек слетела… кормлю мужа и думаю о тебе, анализируя нашу переписку». Это была чистая правда. Она могла наливать суп в тарелку, улыбаться мужу, а сама в это время мысленно цитировала его строчки, ища в них скрытые смыслы, боль, надежду.

Его ответ пришёл, как всегда, чуть издалека, с той спокойной высоты, которую он в себе выстроил: «Все в руках Божиих». И дальше — их странный, сюрреалистичный диалог о жизни, смерти и сне. Он шутил мрачновато и мудро: «Живы будем не помрем ) А помрем, умрем выспимся )».

«Ты? Спать?)))» — удивилась она, зная его бессонную, бдящую натуру.

«А я пью воду из литровой стеклянной кружки», — отчитался он, и это был целый портрет: ночь, тишина, одинокий свет и человек, размеренно пьющий воду, будто совершая ритуал.

«А я в постели)», — писала она, укутавшись в одеяло, и между этими двумя строчками — «пью воду» и «в постели» — была вся дистанция их миров. Он — в аскетичном бдении, она — в тёплом, но тревожном уюте.

И потом его слова, от которых похолодело внутри: «спать ))) на том свете не так то и просто на самом то деле. Тут между прочем попроще )».

«Откуда такая информация? ;» — спросила она, почти боясь ответа.

«Личный опыт )» — был ответ. Простой, как удар. Он говорил, что спешить не нужно, что надо «подрасти для начала тут». И она, охваченная внезапным, леденящим страхом, начала настаивать на обследованиях, на лечении, на борьбе.

«Не милая все хорошо. Волноваться не о чем. Даже не думай волноваться», — успокоил он её.

Но было поздно. «Опоздал… ; Я уже волновалась», — ответила она.

И его последняя в той беседе фраза, финальный, мягкий, но непререкаемый аргумент: «А теперь забудь. По вере нашей дается нам».

«По вере нашей...»

Она вытерла кружку насухо и поставила её в шкаф. Всё. Ритуал завершён. В гостиной муж смотрел телевизор, свет от экрана ритмично вспыхивал на стенах. Молодой человек, наверное, уже был дома, и тропинка, которую он расчистил, потихоньку заносилась свежим снегом.

А он… Он был где-то там. В своей тишине. Со своей верой. Со своим «личным опытом» потустороннего, который позволял ему не бояться, но и не спешить.

Она подошла к окну. Мороз нарисовал новые узоры — более сложные, витиеватые. Тропинка ещё угадывалась, тёмный призрак под белым саваном. «Весь мир — мой», — снова подумала она.

Но теперь это звучало не как утверждение и не как ирония. Это звучало как молитва. Как данность. Ей дан этот мир: муж у телевизора, молодой человек с лопатой, таинственный собеседник со стаканом воды в ночи. И она — точка, в которой сходятся все эти линии. Ей дано волноваться, настаивать, кормить мужа, думать о другом, анализировать переписку, бояться и верить.

Она положила ладонь на холодное стекло. Морозный узор под пальцем слегка подтаял, образовав маленькое прозрачное окно. В это окно была видна та самая тропинка. Незамёрзшая. Пока ещё.

По вере нашей дается нам. Может быть, вера — это и есть способность видеть эту тропинку даже под снегом. Способность помнить о том, кто её проторил. И мужество ждать, не зная, придёт ли кто-то по ней снова — с лопатой, с тортом, с тяжёлой стеклянной кружкой или с тихим словом, способным остановить метель в душе.

Она отняла руку. На стекле остался отпечаток — тёплый, четкий, недолговечный. Скоро он исчезнет. Но пока он был виден, в нём отражался весь её мир. Хрупкий. Зимний. Бесконечно дорогой. Её.