Пацаргейт

С самого начала «Пацаргейт» не был внутренним израильским делом. Он был нужен не только глубинному государству внутри страны, но и внешнему политическому контексту — прежде всего администрации демократов в Вашингтоне. Цель была предельно прагматичной: создать формально зафиксированное обвинение в «нарушении прав», «превышении полномочий» и «преступных методах ведения войны», которое позволило бы объявить эмбарго на поставки оружия и остановить военные действия Израиля. Ни дипломатические уговоры, ни давление через ООН не давали нужного результата — требовался внутренний юридический кризис, подтверждённый «расследованиями» и медиа-картинкой. Пацаргейт идеально подходил на эту роль.
Цена этой операции оказалась катастрофической. Пока Израилю связывали руки юридическими и политическими манипуляциями, мир получил сигнал: еврейское государство — «виновно». Волна антисемитизма, прокатившаяся по университетам, улицам и социальным сетям, стала прямым следствием этого сигнала. А на земле, в Газе, эта пауза стоила жизни — ХАМАС расстрелял шестерых израильских заложников. Это были не «побочные эффекты» и не трагические совпадения. Это была цена политического расчёта, в котором человеческая жизнь снова оказалась разменной монетой.
Сшитое дело «Коах 100» было запущено в июле 2024 года — именно в тот момент, когда было принято принципиальное решение о входе ЦАХАЛа в Рафиах. Совпадение не было случайным. Военный шаг, способный изменить ход войны, требовал встречного удара в тылу — юридического и информационного. Так появился «Коах 100»: показательное дело, призванное создать фон «преступных методов» и подготовить почву для внешнего давления.
В ноябре 2025 года по 12 каналу был показан смонтированный фильм, ставший центральным элементом этой кампании. Его автором и лицом в эфире выступил Гай Пелег. По одной версии, источник находился в канцелярии пацарит; по другой — сам фильм был частью более сложной цепочки утечек, где журналист и прокуратура действовали уже не как независимые стороны, а как элементы одной конструкции. Кто именно кому «слил» этот материал, так и осталось не до конца прояснённым — и, возможно, именно эта размытость была частью замысла.
Расследование, инициированное журналисткой Аялой Хасон, вскрыло ключевой факт: фильм был смонтирован из нескольких разрозненных фрагментов, вырванных из контекста и сведённых в единый обвинительный нарратив. Это было доказано однозначно. Но к тому моменту цель уже была достигнута. Катализатор сработал. Картинка ушла в мир, запустив новую волну антисемитизма, а политическое решение в Вашингтоне было принято — эмбарго на поставки оружия Израилю стало реальностью.
Ответ премьер-министра прозвучал публично и демонстративно. Нетаньягу заявил, что Израиль будет сражаться тем, что у него есть — даже если останется один. Это было не бравадой и не жестом упрямства, а прямым признанием того, что внутренний юридический фронт и внешнее давление сошлись в одной точке. И что цена этой точки уже перестала быть абстрактной.
У любого сшитого дела есть побочный ущерб. У «Коах 100» он оказался не побочным, а основным. Пока на экранах обсуждали «нарратив», «контекст» и «международную реакцию», удар пришёлся по тем, кто не имел ни трибун, ни пресс-служб, ни адвокатских штабов. По милуимникам — людям, которых вытащили из обычной жизни и поставили под уголовный прожектор.
Их не судили — их ломали ожиданием суда. Месяцы неопределённости, допросы, давление, утечки, намёки. Работа — под вопросом. Репутация — разрушена. В домах поселилось молчание, в котором не говорили о будущем, потому что не знали, существует ли оно. Семьи распадались не громко, а буднично: кто-то не выдерживал постоянного напряжения, кто-то — клейма, которое система повесила без приговора.
Один из фигурантов перенёс инфаркт. Не на допросе, не в камере — дома, в той самой тишине, где человек остаётся один на один с ощущением, что государство, которому он служил, решило использовать его как расходный материал. Это был не «медицинский эпизод», а симптом — физическая реакция на давление, от которого не защищают ни звания, ни прошлые заслуги.
Общество кипело. Не из-за политики — из-за чувства несправедливости. Люди видели: речь идёт не о борьбе с преступлением, а о показательной порке, призванной напугать остальных. Послание было простым и жёстким: служба не гарантирует защиты, лояльность не спасает, а закон может быть временно отложен, если этого требует «большая цель».
Именно в этот момент стало окончательно ясно, что «Коах 100» — это не дело о нарушениях. Это инструмент. А инструмент, запущенный без оглядки на человеческую цену, всегда возвращается бумерангом — уже не в папках следствия, а в сломанных судьбах.
Когда общественное давление достигло пика, система сделала то, что умеет лучше всего, — попыталась спустить дело, не закрывая его формально. Не отменить, не оправдать, а утопить в процедурах, поручениях и имитации активности. Именно так действуют, когда закрывать опасно, а расследовать — ещё опаснее.
Ключевой эпизод был известен всем, но о нём предпочитали говорить шёпотом. Существовала видеозапись, на которой сын юридической советницы правительства Гали Бахарав-Миары был зафиксирован в момент кражи дорогостоящего бронежилета с боекомплектом у американского добровольца. Не намёк, не интерпретация, не «версия» — конкретный зафиксированный момент, попавший на камеру. Инцидент, который при иных обстоятельствах немедленно повлёк бы открытие уголовного дела.
Но дело открыто не было.
Именно здесь «Коах 100» окончательно перестал выглядеть как юридический процесс и стал выглядеть как обмен услугами. Военная прокуратура не инициирует расследование по факту кражи. Юридический советник, в свою очередь, не требует немедленного и полноценного расследования по делу Сде-Тейман и связанным с ним эпизодам. Не конверты, не деньги, не офшоры — взаимное бездействие, зафиксированное решениями и отсутствием решений. Чем не взятка?
Формула была простой и узнаваемой: ты — мне, я — тебе.
Чтобы сбить накал, Пацарит объявила, что «поручила своему заместителю проверить обстоятельства». Не приказала открыть дело. Не потребовала процессуальных действий. Лишь дала расплывчатое поручение, которое юридически ни к чему не обязывало. Позже это было фактически подтверждено — заместитель признал, что без прямого требования со стороны юридического советника он не имел полномочий действовать самостоятельно.
Так дело и повисло. Формально — «в проверке». Фактически — в заморозке.
На этом фоне особенно остро выглядел контраст: в отношении милуимников действовали жёстко, быстро и без снисхождения; в отношении очевидного и задокументированного инцидента — тишина. Закон оказался избирательным. А избирательность закона — это уже не ошибка, а преступление.
Именно в этот момент стало ясно, почему глубинное государство так отчаянно цеплялось за «Коах 100». Это дело было нужно не для установления истины, а как разменная монета — чтобы прикрыть своих, удержать контроль и не дать рухнуть всей конструкции сразу
Когда давление стало опасным, Пацарит попыталась укрепить тыл. Решение выглядело техническим и на первый взгляд безобидным: повысить одну из сотрудниц военной прокуратуры — и в звании, и по службе. Внутренний человек, проверенный, «свой». Такой шаг обычно проходит тихо, без шума и вопросов. Но именно здесь система допустила роковую ошибку.
Назначения такого уровня автоматически требуют проверки. Не политической, не публичной — служебной. И когда ШАБАК, действуя уже в новой конфигурации, потребовал стандартную процедуру полиграфа, никто не ожидал сюрпризов. Это была формальность. Так всем казалось.
Полиграф дал сбой — не технический, а человеческий.
Сотрудница «прокололась». Не в мелочи, не в нюансах, а в главном. В ходе проверки всплыла информация, которая напрямую указывала на источник утечки — на то, о чём в кулуарах говорили давно, но что до этого момента оставалось недоказуемым. Стало ясно: слив материала журналисту 12 канала не был инициативой снизу и не был журналистским «везением». След вёл наверх.
И здесь произошло событие, которое изменило ход всей истории.
Информация не ушла юридическому советнику. Она была передана напрямую начальнику Генштаба. Это была сознательная развилка. Потому что Генштаб — не юридический аппарат и не медиа. Это военная вертикаль, где подобные сигналы не могут быть проигнорированы.
Раматкаль оказался в положении, из которого нельзя было выйти «по-тихому». О проколе знали не только в служебной цепочке — информация была известна и министру обороны. Игнорировать её означало взять ответственность на себя. Дать ей ход — означало запустить процесс, который уже нельзя будет контролировать. Процесс был запущен.
С этого момента Пацарит перестала быть хозяйкой ситуации. Она это поняла почти сразу. Повышение, задуманное как укрепление позиций, обернулось точкой утечки, через которую наружу вышло то, что слишком долго держали под ковром. И именно после этого события последовали отставка, исчезновение и попытка сыграть на самой опасной карте — карте жертвы.
Но система не учла одного: когда информация попадает не к юристам, а к военным, правила игры меняются.
Заявление об увольнении прозвучало внезапно — как точка, поставленная человеком, который понял: дальше удерживать конструкцию невозможно. А сразу после этого Пацарит... исчезла. Не символически — физически. Без объяснений, без связи, без публичного присутствия. В стране, привыкшей к совпадениям, это выглядело слишком знакомо, чтобы не насторожить.
Начались поиски. Вскоре была найдена её машина. Внутри — письмо. Текст, выдержанный в правильной интонации: обвинения, намёки, ощущение финала. Слишком аккуратный, слишком «подходящий» для ситуации, чтобы не вызывать вопросов. Именно здесь история разошлась на версии — ни одна из которых так и не была официально подтверждена.
Была ли это попытка уйти самой? Или попытка убрать — по формуле «нет человека — нет дела»?
Или тщательно разыгранный спектакль, рассчитанный на мгновенный эмоциональный эффект?
Ответов не было. Зато реакция последовала мгновенно.
Почти сразу после сообщений об исчезновении появился пост Шикмы Бреслер. Обвинительный, резкий, направленный не на факты, а на лагерь. Риторика была знакомой: не конкретные действия, а «атмосфера», не личности, а «ответственность среды». В центре — лидер национального лагеря. Это должно было стать эмоциональной точкой невозврата.
Но сценарий дал сбой. Пацарит нашлась живой.
И в тот же момент пост исчез — стёртый так быстро, словно его и не было. Однако было поздно. Скриншоты уже существовали, материал находился у полиции, и процесс, запущенный в расчёте на одно развитие событий, неожиданно пошёл по другому пути.
После возвращения Пацарит началась новая фаза — поиск телефона. Деталь, которая внезапно стала ключевой. Развернули настоящую операцию: объявления, обещанный денежный приз, демонстративная активность. Всё выглядело как попытка найти последнюю недостающую деталь мозаики.
Телефон был обнаружен позже. Через несколько дней. В воде. И здесь история снова дала трещину.
Устройство, пролежавшее в воде несколько суток, оказалось в рабочем состоянии. Его «нашла» некая «аквалангистка» — без акваланга. Совпадение, которое слишком многое объясняло и слишком многое ставило под сомнение одновременно. Как и в предыдущих эпизодах, вопросов оказалось больше, чем ответов.
К этому моменту стало ясно: перед обществом разворачивается не расследование, а многоактный спектакль. С реквизитом, с паузами, с рассчитанными эмоциональными ударами. Каждый эпизод был призван либо ускорить, либо остановить процесс — в зависимости от того, в какую сторону качались весы.
Но главный эффект оказался обратным. Чем больше деталей всплывало, тем очевиднее становилось: эта история не складывается в логичную цепочку. Она складывается в конструкцию, где случайности слишком системны, а совпадения — слишком своевременны.
И именно в этот момент Пацаргейт перестал быть просто делом. Он стал тестом — на способность государства отличить расследование от инсценировки.
После ареста история не завершилась — она сменила форму. Суд перевёл Пацарит под домашний арест. Почти сразу последовал следующий шаг: госпитализация. Не экстренная и не в обычное отделение — в больницу с условиями, которые трудно назвать ограничительными. VIP-номер, комфорт, тишина. Формально — забота о состоянии здоровья. Фактически — изъятие фигуранта из публичного поля и из активной фазы расследования.
Спустя некоторое время Пацарит выписалась. Но вместо прояснения ситуации началась новая фаза — юридическая эпопея, в которой предмет расследования постепенно вытеснялся процедурными спорами.
Министр юстиции предложил кандидатуры судей для рассмотрения дела. И одна за другой эти кандидатуры были отвергнуты БАГАЦем. Не все сразу — поочерёдно. Каждый раз находился новый формальный повод. Процесс напоминал не отбор, а отсев — до тех пор, пока поле не оказалось полностью зачищенным.
На этом этапе всё отчётливее ощущалось давление со стороны юридического советника правительства — к тому времени уже уволенной, но продолжающей активно присутствовать в процессе. Формально — как фигура, отстаивающая «чистоту процедуры». Фактически — как сторона, заинтересованная в контроле над ходом дела.
Особенно показательной стала внутренняя противоречивость решений самого БАГАЦа.
На первом заседании было заявлено, что юридический советник и прокуратура находятся в конфликте интересов и не могут участвовать в расследовании. Это решение выглядело логичным и соответствующим базовым принципам права: сторона, потенциально связанная с предметом расследования, не может быть его арбитром.
Однако уже на следующем этапе это решение было фактически опровергнуто. Причём не новым составом и не после появления дополнительных обстоятельств — а самим председателем БАГАЦа Ициком Амитом. Без внятного объяснения, без устранения заявленного конфликта интересов, без изменения исходных условий.
Юридическая логика дала трещину.
С этого момента стало окончательно ясно: речь идёт не о поиске истины и не о доведении расследования до конца. Речь идёт о контроле над тем, кто именно будет иметь право задавать вопросы — и кто не будет.
Так Пацаргейт вошёл в последнюю фазу:
факты есть, противоречия зафиксированы, общественный интерес высок —
а расследование застыло, упёршись не в отсутствие данных, а в стену процедур, выстроенных так, чтобы ничего не двигалось дальше.
И это, возможно, самый точный диагноз всей истории:
когда система не может закрыть дело — она старается сделать так, чтобы его некому было рассматривать.
Практически одновременно с блокированием расследования по Пацаргейту Ицик Амит сделал следующий шаг — логически связанный с предыдущими, но политически взрывоопасный. Он принял решение признать увольнение юридического советницы правительства недействительным и восстановить её в полном объёме полномочий.
Это решение не сопровождалось ни устранением ранее заявленного конфликта интересов, ни новым фактическим обоснованием. Оно было принято в тот момент, когда именно её роль, её бездействие и её возможная вовлечённость находились в центре общественного и юридического внимания. Фактически суд восстановил фигуру, которая одновременно оказывалась и стороной, и арбитром, и участником процесса.
Реакция исполнительной власти последовала незамедлительно. Министры правительства публично заявили, что данное решение является прямым нарушением принципа равновесия между ветвями власти. Не политическим спором и не «разницей подходов», а вмешательством судебной власти в исключительные полномочия исполнительной — с подменой ответственности и перераспределением власти без мандата избирателя.
В этот момент Пацаргейт окончательно перестал быть делом о конкретных фигурантах. Он стал точкой, в которой судебная система переступила грань арбитража и вошла в поле управления. Не контролировать законность решений — а принимать решения вместо правительства.
Именно так внутренний фронт получил своё завершённое очертание.
Не как спор о праве. А как борьба за то, кто в государстве имеет последнее слово.
На этом этапе в историю вмешалась ещё одна деталь, окончательно превратившая расследование в фарс. Бывший высокопоставленный сотрудник полиции публично высказал предположение, которое иначе как тревожным не назовёшь: телефон Пацарит, по его словам, был «исследован» задолго до того, как его якобы утопили. И лишь затем — подброшен в воду значительно позже.
Эта версия объясняла слишком многое. В том числе и то, почему устройство, пролежавшее несколько дней в воде, оказалось в рабочем состоянии. И то, почему поиски телефона сопровождались странной театральностью — с объявленным денежным призом, показной активностью и эффектным «обнаружением» в финале. Не как результат следственных действий, а как заранее разыгранная сцена.
На этом фоне особенно бросалось в глаза другое: улики, указывавшие на связь Пацарит с юридической советницей правительства, исчезали одна за другой. Не случайно. Не из-за процессуальных ошибок. А нагло и демонстративно — так, будто кто-то был уверен, что за это не последует никаких последствий.
Однако в этот раз система не успела зачистить всё.
Министр внутренней безопасности и полиции Итамар Бен-Гвир выступил с публичным заявлением, в котором прямо сказал: у полиции имеются доказательства прямой связи между Пацарит и юридической советницей. Это было не мнение блогера и не утечка «анонимного источника», а официальная позиция министра, отвечающего за правоохранительные органы.
Реакция последовала мгновенно и была показательной. Юридическая советница тут же заявила, что министр должен быть уволен. Не опровергла содержание заявления. Не потребовала проверки фактов. Не инициировала расследование утечки. А потребовала устранить того, кто эти факты озвучил.
Так конфликт окончательно вышел из правового поля и стал тем, чем он и был на самом деле: борьбой за контроль над расследованием. И за право решать, какие доказательства имеют право на существование, а какие — подлежат исчезновению.
К этому моменту слово «расследование» окончательно потеряло смысл. Остался лишь спектакль — с реквизитом, ролями и заранее написанным финалом. И чем дольше он продолжался, тем очевиднее становилось: это уже не попытка установить истину, а попытка не дать ей появиться.