Крыса, антиутопия... Или утопия?

Я крыса. Топочу каблуками стоптанных башмаков по тротуару. Люди отшатываются и провожают меня презрительными взглядами. Позади цокают подкованные сапоги полицейских. Менты кричат: «Держи его!», да куда там? Мой вонючий, засаленный пиджак — лучшее средство от гражданской активности. Люди инстинктивно отшатываются до того, как призыв полицейского побудит их к действию, а бегаю я очень быстро.
 
Я влетел в пассаж, сшиб с ног охранника. Второй полез за тазером, но я уже ввинтился в толпу. Услышал, как за спиной грохнулось тело. Едкое аммиачное облако от моей одежды накрыло гуляк, они прыснули в стороны. Забормотал, задыхаясь, что-то в рацию полицейский позади.
 
Я свернул в боковой коридор, вылетел на тёмную лестницу, через несколько пролётов выбежал в длинный просторный подвал. Редкие лампы освещали островки с переплетёнными трубами, какими-то агрегатами, остальное тонуло в темноте. Почти не касаясь ступеней, я скатился по лестнице вниз, запетлял, стараясь избегать освещённых участков. В дальнем конце меня ждали.
Их было двое. Один целился в меня из арбалета. Левую руку он выставил ладонью вперёд. Второй деловито подошёл ко мне, опустил на глаз линзу и посветил в лицо фонариком.
 
— Нормис, — сказал он первому.
— Я так и думал, — отозвался второй.
 
Мы шагнули в темноту, стена за нами закрылась, напоследок я услышал, как в дальнем конце подвала затарабанили по железной лестнице ботинки. Потом меня ударили по затылку, очнулся я в темноте и с пустыми карманами, но это не важно. Главное — я попал в подземный город нормисов, или крыс, как говорят наверху.
 
Когда-то слово «нормис» имело другое значение, но теперь так называли себя неалинизированные граждане. Бывшие граждане — отсутствие алинизации автоматически лишает гражданства. Нормиса отличить очень просто: по глазам. После алинизации радужка теряет цвет и становится блекло-серой. После тройной алинизации глаз похож на варёное яйцо с чёрной точкой зрачка посредине.
 
«Крысы» меня не приняли и не выгнали. Тут всем на всех плевать — каждая крыса озабочена только своим выживанием. Наверное, это и спасает крысиный город от внимания властей. Я бродил по тоннелям, разговаривал с людьми, подряжался на какие-то несложные работы за пару вяленых тушек — электронные рубли тут не в ходу, а запас прихваченных патронов забрали “спасители”. К слову, оказалось, что патроны тут не ценятся — когда прячешься, не станешь палить. Тут в ходу бесшумное оружие: ножи, арбалеты, дротики.
 
Через пару дней лёгкие привыкли к затхлому воздуху. К концу первой недели крысиное мясо перестало вызывать отвращение — свинина была слишком дорога. Яркий свет в тоннелях и лазах большая редкость, мне всё время казалось, что вокруг меня вьётся плотный рой чёрных мушек, но скоро я привык и к этому. К чему я никак не мог привыкнуть — это к разобщённости. Люди здесь как молекулы газа — сталкиваются и сразу разлетаются в стороны. Никто никому не доверяет, никто ни к кому не привязывается. Крысам незнакомо чувство локтя. Они не подадут руку тонущему человеку, а дождутся, пока он утонет, чтобы вытащить и обшарить карманы. Совсем не такими я представлял себе нормисов.
 
С парнем в коротком рыжеватом парике я столкнулся в сортире у Базарного Кольца. На первый взгляд, волосы казались натуральными, но я заметил, как он, пристально глядя на себя в зеркало, тронул пальцами край волос на виске, потом на затылке. Зачем крысе парик? На «сладкого» не похож, да и рыжая щетина на голове не украсила его битую жизнью морду.
 
Через пару дней я припрятывал в тайник запасы — банков тут нет. В соседнем коридоре кого-то метелили, потом какой-то качок протащил мимо меня того же парня (я окрестил его «париком») и сбросил в коллектор. Качка пришлось оглушить — он решил выждать, пока бедняга утонет. Допустить это я не мог.
 
Пока его тащил, и сам извозился. От вони щипало глаза. В канале под ливнёвкой возле моей норы мы кое-как помылись, постирали одежду. Когда сидели у меня за столом, завернувшись в сухие тряпки, я достал пузырь самогона, и увидел по глазам, что трясся «парик» не только от холода.
 
Пока мы пили, он согрелся, раскраснелся, глаза заблестели. Только что он чудом не захлебнулся в дерьме, а теперь сидит в тепле и пьёт водку со своим спасителем. Мужика накрыла эйфория. Сейчас я для него ангел небесный, ближайший друг, самый родной человек на свете — хотя, в последнем я ошибся, но это неважно. Я его новая мать, я подарил ему вторую жизнь. «Парика» распирает радость выжившего. Ему нужно меня отблагодарить, отдать мне что угодно — это не прихоть или желание, это безальтернативный сброс излишков радости до того, как она разорвёт сердце. Подливаю в стакан. Пьёт. Жадно, гулко, как маленький ребёнок, и, как маленький ребёнок, захлёбываясь тараторит без умолку. Я слушаю.
 
— Как ты сюда попал, братанчик? — спрашивает он.
— Из-за южной границы.
— Ого! Да, слышу по говору. А зачем?
— Чел, ты представить себе не можешь, как там паршиво.
— И как же тебя не… — он выразительно потёр шею.
— Сбежал. Испугался.
— Это страшно, понимаю.
 
Я подлил ему, сам я пью мало.
 
— Мне вообще пить нельзя, завтра важное дело, — сказал он и выдул одним махом.
 
Я кивнул и налил ещё.
 
— Да пей, что ты на него смотришь? Ни в одном глазу. Завтра огурцом будешь.
 
Выдержка «парика», хлипкая, как сопля, лопнула. Он выпил, занюхал рукавом, икнул. Глаза помутнели.
 
— Пацана своего завтра заберу. Не хрен!
— Какого пацана?
— Сынишка мой, Данчик, в первом классе. Не хочу, чтоб его, как шлюху эту…
— Какую шлюху? — не понял я.
— Завтра первоклассников алини(ик)зируют.
— Уже и до детей добрались?
— Да. Новый указ. Борьба с мать-её-эпидемией. Зомбаки конченые. Не могу. Веришь? Не могу! Как подумаю… Заберу его!
— Полезешь завтра наверх?
— Да, я нашел люк возле школы. Дам жене по башке и с мелким убегу.
— А жена что?
— Она, сука, алинизированная. Сказали: надо — идёт и делает.
— Так про какую шлюху ты толковал?
 
«Парик» тоскливо глянул на бутылку, но я не торопился наливать.
 
— Шлюха, с которой всё началось. Ты просто не знаешь. Никто не знает. Но тебе скажу. Ты мне жизнь спас. Шлюху звали Алина. Врубаешься?
— Нет.
— А-ли-на. А-ли-ни-зация. Ну?
— Всё ещё нет.
— Про Валю Карусель слышал? Самый крутой сутенёр Москвы. Целая фабрика — от элитного эскорта до панельного фастфуда. Где-то в баре Валик подцепил Алину, она из ваших краёв. Опоил, привёз к себе в особняк и устроил ей карусель, а как очухалась, показал видос. Говорит, отработаешь месяц — и свободна, иначе… Через месяц её никто, конечно, не отпустил. Работала она хреново, без огонька. Клиенты жаловались: кукла, говорят, резиновая и то веселей. Её в дешёвый дисконт перевели. Тут началась эпидемия. Эскорту Валик закупил нашу вакцину. Потом посчитал, сколько будет стоить привить остальных — задавила жаба. Тогда лепила наш, чуть не бесплатно, надыбал контрабандой то ли малайскую, то ли филиппинскую вакцину, ещё и просроченную. Её дешёвым девкам и вкатили. Все выжили, и вроде даже не заболели. Конвейер не остановился. У Алины постоянный клиент был, Эмиль. Делал электрику в коттеджном посёлке, туда её и заказывал. Ему как раз нравилось, что она такая холодная и безразличная. Любил во время секса придушивать. Вот один раз и перестарался. Придушивал-придушивал, остановиться не смог и задушил. Насмерть. Давай ещё по чуть-чуть, а?
 
Я плеснул в стаканы на палец и ухмыльнулся так, похабненько:
 
— По чуть-чуть. История больно интересная.
— Благодарочка, братанчик. Эмиль звонит: что делать? Девка копыта откинула. Валик берёт меня, едем. Недостроенный дом. В подвале матрас, на матрасе Алина, уже посинела. Валик пульс пощупал, головой мотает — всё. Откинулась. Эмиль трясётся. Валик мне кивнул, я его за шею и к стене. «Ну чё, — говорит Валик, — обсосок. Тебя тут прикопать или властям сдать, пусть они лоб тебе зелёнкой мажут? Или может, её родственникам тебя подарить? Они народ горячий». Эмиль обмочился, в натуре. Всё, что угодно готов был отдать. Столковались на пяти лямах. Всё, что у него было, и с кредиток тоже, перевёл сразу, на остальное дали ему сутки. Алину замотали в пупырку, загрузили в багажник. Отвезли в лес. Пока я яму копал, Валик вытащил труп из машины и отошёл отлить. И тут прикинь. Останавливаюсь передохнуть — а у меня за спиной она.
— Кто «она»?
— Да Алина же, в пупырку замотанная. Стоит, пошатывается. Страшно пипец. Я лопату выставил, пячусь от неё. Выходит Валик. Вот он отмороженный! Одним прыжком сшибает её с ног, разматывает плёнку, матерится. Зовёт меня. Подхожу, вижу: Алина, живая и здоровая, вполне румяная, глазами хлопает. Смотрит то на меня, то на Валика и спрашивает: «Где я?». Валик пульс проверил — всё нормально, живая. Вот только глаза у неё посерели. Были тёмные, а теперь выцвели. Отвезли её домой, показали лепиле, тот тоже сказал, что всё в порядке, здорова как лошадь. Говорит, типа, кома была или сон летаргический. Хрен его знает, короче. Потом обнаружилась ещё одна странность: Алина стала вдруг послушной. Что ей Валик прикажет, то она и делает. Сказал страсть перед клиентом изображать — изображает. Скажет полы в его кабинете помыть — моет. Тогда Валик решил провести эксперимент. Взял новенькую и задушил, насмерть. Прошло полчаса, и она встала. И опять — жива-здорова, и больше никаких соплей, отпустите меня, пожалуйста, не хочу, не буду. Валик увидел в этом коммерческий потенциал и передушил всех наших дешёвых баб. Я ему помогал. Все встали. Ты уже понял, да?
 
Я не сразу сообразил, что нужно кивнуть.
 
— Он потом вызвал девочку из эскорта, но ей не повезло. Зарыли ее там, где я для Алины могилу копал. Вадик смекнул, что встают те, кому вкатили эту филиппинскую шнягу.
— Или малайскую?
— Или малайскую. На этикетке был город «Коала… и что-то там». Может, вообще Австралия?
— Может, — подтвердил я, — коалы в Австралии.
— Короче после этого Валик взялся за эскортниц. Скоро вся империя Валика работала без отказа. Он и мне предлагал бахнуться этой шнягой, но я же понимал, что будет дальше. В зомби я не готов, мне свобода дорога.
 
Свобода… Я окинул взглядом свой грязный отнорок, вонючую лежанку, тусклую лампочку под потолком, стол из ржавого люка, брошенного на автомобильную покрышку. За фанерной дверцей — сырые тоннели, ржавые лестницы, полчища крыс — люди, как крысы, люди как еда для крыс, крысы, как еда для людей. Неужели этот смрадный лабиринт можно назвать словом «свобода»?
 
«Парик» ошибался. Я немного больше знал об алинизации. Привычное слово теперь звучало странно. Алинизация не превращает человека в зомби и не лишает воли. Она смещает приоритеты от личного к коллективному. Повторная алинизация усиливает примат общественного над личным, но человек ещё сохраняет какие-то остатки воли и инстинкта самосохранения. Глаза таких людей светло-серые, с расплывшейся радужкой, водянистые, как у алкоголика. Третья алинизация превращает человека в робота, бездумно подчиняющегося любой директиве. Такие служат в пехоте, работают на вредных производствах. Третью алинизацию присуждают только за особо тяжкие преступления.
Пока я задумался, «парик» схватил бутылку и плеснул себе в стакан.
 
— Трясучка, — сказал он, заискивающе глядя мне в глаза. — Давно наверх не вылезал.
 
Выхлебал, посмотрел на свои пальцы — они дрожали.
 
— Что там сейчас? Камеры на каждом шагу?
— Камеры есть, но вряд ли их стало больше. Все алинизированные, преступность почти на нуле. Тебе людей бояться надо, а не камер.
— Люди — да. Правда, и тут не лучше.
— Заметил, — усмехнулся я.
 
Он сжал кулаки.
 
— Как представлю, что какой-то зомбак грязными лапами будет душить моего мальчика…
 
И опять он ошибся. Мне пришлось видеть алинизацию школьников. Эту медицинскую процедуру проводят, как торжественную церемонию.
 
После вакцинации в спортзале выстраивают в линейку младших, за ними встают старшеклассники. Зал убран государственными флагами и транспарантами. Трибуна с гербом. За ней — директор школы. Он произносит приветственную речь. Малыши волнуются. Кто-то плачет, кто-то, наоборот, храбрится и кривляется, или задирает соседей. У кого-то слабеют ноги. Старшие — подростки, их гормональные бури прорываются сквозь дисциплину пунцовыми пятнами на щеках, тихими перешёптываниями. Они тоже взволнованы, но сосредоточены, им надо удерживать младших, чтоб не разбежались. Кажется, вначале детей связывали, но это ещё сильнее пугает малышей.
 
Когда директор произносит слова «Это будет ваш первый шаг в большую жизнь», старшеклассники достанут из сумок алинизаторы — чёрные пластиковые пакеты с вакууматором. После слов «Возвращайтесь скорее!» наденут алинизаторы на головы младшим.
 
Вакууматор включается автоматически, пакет моментально облепляет лицо. Снять его или разорвать не сможет и взрослый человек. Отключить вакууматор нельзя, он сам отключится ровно через пятнадцать минут. Когда школьный фельдшер зафиксирует остановку сердца у всех алинизируемых, пакеты снимут.
 
От клинической смерти до возвращения проходит обычно не более сорока минут. Родственников в зал не пускают — родительский инстинкт прорывается сквозь любые директивы. После алинизации дети вялые, не сразу понимают, где они и что произошло. Им раздают какао с шоколадным печеньем и выводят к родным. И никаких грязных лап. Всё по-медицински стерильно.
 
Мне больше нечего было тут делать, но из любопытства я спросил:
 
— А что пошло не так? Как бизнес Вали Карусели спалили власти?
— Не знаю, — сказал он. Моё пойло окончательно его доконало, «парик» клевал носом и таращил закрывающиеся глаза. — Всегда что-то (ик!) идёт не так. Кто-то из клиентов… Эскорта… С большими звёздами... Я один сбежал. Я один!
 
Ты один, это так. Я перегнулся через стол и снял его парик. На лысине красовался длинный, грубо зашитый шрам. Три маркера — пупырчатая плёнка, Эмиль, карусель — в рассказе прозвучали. Сомнений нет, это он, и все, что я услышал — правда. Я включил маячок и снял опостылевшие линзы. Это было самое сложное задание в моей жизни, и я его выполнил. А ещё спас пацана. Страшно представить, что ждало мальчика в крысином городе рядом с таким слабаком.
 
«Парик» во всем неправ. Мы не зомби. Мы муравьи. Когда крысы сдохнут, мы растащим их тела на полезные элементы. Мы новый виток эволюции, homo socialis. Индивидуалистическая парадигма завела человечество в тупик. Индивид ищет хоть какой-то смысл для своей незначительной жизни, но находит только суррогат и разочарование, летальное разочарование. Нам не нужно искать, у нас смысл жизни есть, он великий, и один на всех. Как прекрасен будет наш мир, когда мы объединим и алинизируем всю планету! Ни войн, ни преступлений. Каждый трудится на общее благо.
 
Сейчас я в госпитале, медики чистят мой организм от токсинов. Несколько недель в крысином городе не прошли даром. В соседней палате, через стенку, лежит «парик», проходит те же самые процедуры. Потом он примет на себя почётную миссию: станет донором для наших солдат. Каждый день я слышу, как он то плачет, то воет, то молится.
 
Он был последней крысой, знавшей технологию алинизации. Правда, теперь её знаю и я, и меня ждёт та же участь. Алинизация — наше конкурентное преимущество в борьбе за мировую гегемонию. Руководство страны не может рисковать. Я не ропщу. Так нужно для Родины.
 
Страшно ли мне? Страшно, когда думаю, что впереди долгие недели, а, может, и месяцы в стерильном боксе на искусственном питании. Постепенно от меня будет оставаться всё меньше и меньше. Вначале кровь, роговица, кожа, парные органы — всё, без чего можно жить. Потом финальный разбор, тогда всё кончится. Родина ценит каждого гражданина и не разбрасывается ресурсами.