Ближе к небу

                БЛИЖЕ К НЕБУ

                рассказ

        Серпантин, нарезанный еще в тридцатые годы прошлого века, когда здесь за оснеженными хребтами энтузиазмом комсомольцев-добровольцев, а также силами и жилами ссыльных и заключённых, возводили плотину для запасов и сбережения чистейшей воды, он и сегодня был в неплохом состоянии. Для водителей-асов, а другие на этих немыслимых виражах и на сползающих в пропасть размытых колеях просто бы не удержались – это ни дорога, ни направление, а двухчасовое мужское наслаждение с натянутыми в струны нервами и молниеносной реакцией на любое шевеленье, когда – или ты все эти валуны, скалистые навесы и провалы, или они тебя одолеют, размажут где-нибудь по обрыву среди пихт, осин и берёз, переломанных твоим гибнущим транспортом.
      Я по жизни – пассажир, причём самый что ни на есть созерцательный. Правда, имею опыт вождения велосипеда, мотоцикла, уважаю и неплохо умею скакать верхом на коне, а за баранкой автомобиля я – ноль, причём в безусловном квадрате… Помнится, в армии, уже сержантом, командиром отделения связистов, на учениях в казахстанской полупустыне попросил я водителя нашей радиостанции порулить его Газ-53-им.
     Весна. Барханы, сопки, каньоны умопомрачительной глубины, а между ними высоченные плато, издали похожие на зачерствевшие и окаменевшие от времени куски гигантских грязно-жёлтых пирожных с редкой зелёной начинкой. На один из таких и взобралась по косой каменистой дороге наша ракетная батарея. Бессонная ночь прошла на марше, и сейчас выдалось пару часов отоспаться. Я покемарил минут сорок, организм молодой, этого времени вполне хватило восстановиться, выпрыгнул из кунга на землю, размялся, сделал несколько упражнений, вижу, а мой водитель смуглый казах Бильлятдинов ходит вокруг автомобиля, попинывает кирзовым сапогом покрышки, поплёвывает.
- Биля, ты почему - как все не отдыхаешь?
- Наотдыхался за два года, товарищ сержант… Скоро дембель, где тут уснёшь? Мысли разные лезут… Да и машину осмотреть бы надо, пока минутка выдалась.
- Слушай, Биля, - вдруг пришло мне в голову, - а вообще, шоферить сложно?
- Пустячное дело. Главное – попробовать, а дальше: руль, педали, газ, тормоз. Сидишь на мягком сиденье, как на троне!
- А я сроду не ездил, чтобы самому за рулём…
- Так в чём же дело? Офицеры, я видел, у комбата на совещании, отъедем подальше, пересядешь за баранку и – крути, сколь хошь!
      И вот я за рулём. Биля на пассажирском месте, он немного наклоняется вперёд и указывает на две рифлёные педали рядом на изгибе пола: одна – это, дескать, газ, другая – тормоз.
- Понятно?
- А то как же! Поехали!
      Газик дёрнулся и покатил. Мне понравилось рулить, благо местность относительно ровная, без кочек и ям. Переключил рычаг с отполированным набалдашником, как учил подчинённый, на вторую скорость, движение начало захватывать, однако перед нами, метрах в пятидесяти обрыв. Решил притормозить, чтобы отвернуть в сторону, и, не заглядывая под руль, нащупал носком сапога педаль и давай на неё давить! Но вместо того, чтобы остановиться, наша боевая труженица так рванула вперёд, что я намертво вцепился в эбонитовую баранку и от отчаянья продолжал яростно вдавливать бедную педаль в пол кабины.
- Товарищ, сержант! Андреич! Мы же сорвёмся! – боковым зрением я зафиксировал побелевшее лицо моего водителя, его расширенные от испуга карие глаза. – Мне ж до дембеля какой-то месяц! – при этом он сделал попытку вырвать у меня руль, не получилось, пробовал сбить мою ногу своим сапогом с педали – не вышло. А обрыв – вот он, родимый, уже метрах в десяти.
     И буквально в последние секунды Биля догадался выдернуть ключ зажигания, разомкнуть контакт, и заглохшая машина покатилась медленнее, пока он наконец не столкнул мой сапог с педали газа и подошвой своего не придавил находящийся рядом тормозной рычажок. Наш газик замер в метре от пропасти.
        Минут пять мы оба сидели молча, приходя в себя, потом мой подчинённый как-то устало, но с убеждённой расстановкой произнёс:
- Андреич! Запомни раз и на всю жизнь – машина – это не про тебя. Ни при каких обстоятельствах не садить за руль, - Биля печально усмехнулся: - чтобы не огрести… по полной… А теперь вылазь-ка, мне надо аккуратно отогнать нашу лайбу от обрыва. Покатались, мать твою…
     Я легко выпрыгнул из кабины и, естественно, не мог сразу уйти подальше на плато, не заглянув перед этим в бездну в двух шагах от меня, которая, несмотря ни на что, манила и будто притягивала к себе. Что уж тут поделаешь: кто не был глуп, тот не был молод… Постучав каблуком сапога по краю, опробовал грунт на прочность, вроде монолитен, сцеплен, вот и ладно; выставил правую как опорную ногу несколько вперёд, наклонил голову, предварительно сняв пилотку со стриженной головы, чтобы случайно не упала – как потом доставать! Снизу тянуло несвойственной этой местности легкой прохладой и чем-то потусторонним. Картина открывалась завораживающая и, вместе с тем пугающая: далеко внизу дно, что было хорошо видать, изрезано острыми скалистыми выходами и зубьями, а это указывало на одно: у любого сорвавшегося остаться в живых шансов никаких. Как ни странно, но понимание этого каким-то образом успокоило, и я потерял всякий интерес к каньону, как, впрочем, и к остальным изломам, что виднелись неподалёку.
- Нагляделся, командир? – весело спросил Биля, когда я усаживался в кабине. – Не пойму, что там, внизу, хорошего? То ли дело у нас в Целинограде: едешь день по степи, всё ровненько и гладенько, можешь руль бросать, машина всё равно будет себе ехать, пока бензин не кончится!
- Зато здесь риск и кураж!
- Да на кой они сдались?! Чуть не нырнули с тобой к праотцам!.. Вот был бы родичам суюнши!
- А это что?
- Вообще-то, это по-казахски хорошая весть, - усмехнулся Биля, - однако не в нашем случае… Ну, ты понял…
      Слова моего старшего сослуживца оказались не только напутными, но и прозорливыми – скоро уж полвека как живой…
      
      Нынешняя поездка в родные алтайские белки для меня – это своеобразный пик двух насыщенных событиями недель, на которые я прилетел сюда из столицы. Состоялись в городской библиотеке тёплые встречи с читателями, познавательные не только для земляков, но и я напитывался родиной, молодел; три дня отдыхал у старинного друга Петровича в его деревеньке Зимовьё, колол берёзовые чурки, окашивал литовкой-семёркой лужок рядом с картофельной пашней, от души парился в баньке с обязательным нырянием в прозрачную и говорливую Топкушу.
      Заботливый друг к моему приезду соорудил под разлапистой столетней пихтой за домом навес, поставил стол и стул, приспособил к потолку лампочку, пробросил провод с розеткой – отныне это, дескать, твой кабинет, причём с видом не только на луг и огородный плетень в лощине, но и на царство изумрудного пихтача, опоясавшего склон ближайшей пологой сопки.
     Вы бы знали, как писалось мне здесь! Даже ноутбук раскалился! Иногда подлетали деловитые шмели, приветливо жужжали; пчёлы, некоторые с пыльцой-хлебиной на лапках, приземлялись на край цветастой клеёнки, недоумённо ползали по столу, взмахивали крылышками и, разочарованные отлетали – нектаром тут и не пахло, а яркие цветы на клеёнке, если чем и пованивали, то лишь застарелой заводской краской…
      Однако самое любопытное было в другом: за всё время работы меня ни разу не побеспокоили ни оводы, ни осы, ни мухи с комарами. Наверное, место оказалось какое-то заговорённое. Восьмидесятичетырёхлетний Петрович, кряжистый и седой как лунь, с окладистой роскошной бородой и волнистой шевелюрой и сам был отменным лесовиком, и вероятнее всего водил дружбу с местным лешим, иначе как объяснить всё то, что происходило вокруг меня. Хотя здесь часть причины могла скрываться и в ином, а именно – в идеальной чистоте и порядке всей усадьбы моего друга.

       Стараясь как можно больше успеть, однажды я выкроил время и пешком взобрался на гору Козлушку, там у меня своя знамка, обширная поляна полевой клубники – рви – не хочу. За пару часов от души налакомился и насобирал около трёх литров этой несказанной по аромату и вкусу ягоды. Вечером перебрал клубнику и сварил немного варенья к чаю, а большую часть засушил, рассыпав её на противне в тенёчке. Старшая дочь Настёна зимой нас часто балует приготовлением сдобных, с поджаристой хрустящей корочкой, ватрушек, а толчёная клубника – это, поверьте, такая знатная начинка, какую еще поискать!
      Оставалось три дня до самолёта, когда Алексей Пшеничный, предприниматель и тренер детско-юношеской спортивной школы по лыжным гонкам предложил подняться до моего отъезда на Проходной белок на его высокогорную базу.
      С этим - без всяких оговорок! – местом настоящей горно-алтайской силы у меня связано столько хорошего и знаменательного, что при одном упоминании на душе становится так же уютно, как и в далёком детстве, когда ты зимним вечером лежишь, укрытый ватным одеялом на своей кроватке у тёплой побеленной стенки, за которой натопленная отцом печь с раскалёнными концентрическими кружками на плите, а у тебя в изголовье присела мама и сказывает сказку про Василису Прекрасную или более подходящую по погоде – о мудром и добром Морозке, или своим красивым голосом напевает колыбельную, под которую так сладко растворяться в воздушных сновидениях.
      Естественно, что на колдобинах и оставшихся от весеннего паводка глубоких промоинах, на которых порой так подбрасывает, что потом удивляешься: как это ты темечком не проломил крышу внедорожника, ни до сладких, воздушных, да и любых других сновидений, даже просто на минутку вздремнуть сроду не получится, зато аппетит за дорогу такой натрясёшь да нагуляешь, что по приезду на базу, кажется, и зажаренного в духовке поросёнка целиком бы проглотил!
     Примерно такие мысли и воспоминания грели моё сердце, когда мы в этот раз по нарезанному по склону серпантину выбирались из ущелья на альпийский протяжённый гребень белка Проходного. По лощинам, сбегающим в Кедровое ущелье, оранжевыми разливами и всплесками отцветали жарки, кое-по-каким взгоркам проклюнулись на свет божий первые атласные трое-цветки, а из складок скал нет-нет, да и выглядывали по-царски роскошные букеты – потому что по-другому они и не растут – диких тёмно-багряных пионов, их по-местному иначе как марьиными кореньями и не именуют.
      Выбрались наверх и по продуваемому всеми ветрами гребню, по каменистой кое-где дороге, которую точнее обозначить как направление, потому что колеи редко угадывались среди глинистых кочек и щебенистых ям, наладились в сторону базы. Плато широкое, клочки альпийских разнотравий, обросшие проплешинами муравки болотца, колей наезжено в разное время несколько, новичку на этаких высотах трудно сразу сообразить, как лучше проехать, однако даже я, пассажир, не говоря уже об Алексее, знал наверняка верный и правильный путь.
     А всё оттого, что лет пять тому назад и я принимал активное участие в одном попутном субботнике, когда мы поднимались сюда из посёлка. Внедорожник с прицепом, нас трое мужиков, остановились на повороте одного из подъёмов, где выше серпантина на наклонном лугу среди кудрявых кедров приютилось до сорока молоденьких, даже можно сказать – юных, по метру от земли, лиственниц. Достали из прицепа припасённые для этого лом, лопаты и мешки, взобрались по откосу на луг.
     Аккуратно, квадратными горшочками, чтобы сберечь корни, не дать земле с них осыпаться, выкопали и переложили в мешки десяток побегов и на низкой скорости, дабы не растрясти и не обнажить ни один корешок, покатили дальше, но уже с заранее намеченными Алексеем остановками, где на каждой у обочины отыскивали бугорок, ладили лунки и вкапывали по деревцу. Притаптывали и обильно поливали очередную новосёлку из ковшика водой, зачерпнутой в пластмассовой тридцатилитровой бочке в прицепе.
- Приживутся – будут самыми надёжными указателями, куда ехать, - сказал Алексей.
- Раньше такие штуки называли вешками, - не удержался я, чтобы ни поумничать.
- Известное дело, - вступил в разговор Демьяныч, наш третий пожилой спутник, тоже тренер и отменный таёжник. – У лыжников, да еще в нашей непредсказуемой местности, без вешек как ориентиров сильно и не разгонишься… так порой переметает, что спасу нет.
      Надо полагать, что накануне, перед посадкой грешили мы не очень чтобы, не от этого ли все наши саженцы взяли, да и хорошо прижились. Правда, как тогда же заметил Алексей, вырасти до огромных и стройных сибирских лиственниц здесь им не позволит то обстоятельство, что это - высокогорье и как ни странно, оно среди природных климатических зон относится к тундровым. Не зря же тут встречаются полярные белоснежные куропатки и, что кедры, что берёзы или лиственницы с пихтами – все карликовые, пушистые и коряжисто кривые, однако в скудный грунт и в расщелины между скал вцепившиеся так, что и трактором не выдрать.
        Для полной ясности сообщу, что на том лугу, где выкапывали саженцы, деревца мы брали не подряд, а выборочно прореживая этот своеобразный дикий питомник, чтобы оставшимся было больше места и свободного пространства вокруг, а значит, и возможности вырасти здоровыми и стройными. Вот и выходит, что и у деревьев также, как и у людей - у каждого своя судьба…

        База располагалась в горных складках среди снежников на высоте почти двух тысяч метров над уровнем моря, и, если ты сюда поднимался на автомобиле, а не на своих двоих, то всегда нужно было какое-то время на акклиматизацию. Если же пешком, то за те четыре-пять часов, что, порой и задыхаясь, но всегда дыша полной грудью, ты карабкался по крутогоркам, твои лёгкие обвыкали к горному, насыщенному кислородом воздуху, и по приходу на место, смена климатических поясов никак не ощущалась.
        Единственное, что ты испытывал, так это необыкновенный прилив сил и энергии, чем широко пользовались и спортсмены. С конца мая, лишь только пробивался первопуток среди глыб тающих сугробов, на вездеходах сюда забрасывались перспективные юные лыжники со многих уголков Сибири и Казахстана, и до середины июля, времени стекания в ручьи последних снежников, ребята тренировались, оттачивая своё мастерство, и не на роликах, а на настоящих беговых лыжах. Хоть я и далёк от тонкостей спорта, но и мне понятно, какой из этого инвентаря ценнее и полезнее для ребят.
        Последний поворот, и перед нами возникли два бревенчатых здания среди скал, тропинка от них вниз по склону к просторной, на десяток парильщиков, бане, а еще ниже, на месте схождения двух косогоров небольшой водоём, в котором даже отсюда с горы видно, как плавают белоснежные взбитые облака в отражающемся на водной глади синем, похожем на огромное круглое зеркало, небе. И оно, это циклопическое зеркало изящно обрамлено разноцветными валунами и взято в кольцо золотисто-изумрудным бархатом альпийского разнотравья.

      Любопытна история рождения несколько лет тому назад этого озерка. Алтай – с языка аборигенов, монгольских племён, обитающих здесь с незапамятных времён, переводится как «золотой». Наши горы буквально напичканы почти всей таблицей Менделеева. Многие из них к сегодняшнему дню по алчности человека изрыты до неприличия. Вот однажды и сюда добралась взобралась, оснащённая самой современной техникой, железная рука неутомимого в своей беспощадности прогресса.
       Одна геологоразведочная организация решила заняться тут бурением, якобы по наводке старинной кержацкой карты, на которой будто бы начертано старообрядцем рудознатцем место золотой жилы именно на склоне Сметанинского белка.
      Расчистили, привели в порядок все серпантины от подножия и до вершины, отсыпали бровки, и первые годы можно было сюда заезжать хоть на такси, хоть на велосипеде. По восстановлению дороги сразу же работа и закипела.
       Для охлаждения любого бурового станка необходима вода; из несущихся вниз, перескакивающих с камня на камень ручьёв зачерпывать не сподручно, поэтому начальник партии переговорил с Пшеничным, чтобы тот позволил на своей земле вырыть что-то вроде небольшого затона, откуда бы можно было заправлять цистерны водовозок.
- А почему только затон? - спросил Алексей, обращаясь к бульдозеристу, когда тот пригромыхал к ручью между двух косогоров на тракторе с огромным поблескивающим ножом спереди. – Не слабо тебе выкопать водоём, хотя бы по грудь?..
- Да запросто, - чубатый и быстроглазый бульдозерист скривил в ухмылке помятую физиономию: - Литруха спирту и – начальнику ни-ни! – мужик почесал затылок. – Но всё одно, надо будет тебе, командир, это дело с ним лично обговорить, чтоб всё чин по чину. Однако про наш уговор Рогачёву – ни-ни!
- Ладушки. Ты, главное, выкопай по уму.
- Не переживай! Такую запруду нагребу и утрамбую, сроду ничё не просочится!
      И действительно, всего за день, благо он в июле безразмерный, был вырыт водоём и подъезд к нему выровнен и оборудован, а в отсыпанную запрудную перегородку у самого верха были вложены две сквозные канализационные керамические толстые трубы, чтобы по ним стравливать лишнюю воду, и чтобы она не полилась через край, и не размыла утрамбованную насыпь.
        Алексей всю работу наблюдал с пригорка, с того самого момента, как только мощный бульдозер широким ножом принялся аккуратно срезать с обоих берегов дёрн и выворачивать выглядывающие из земли валуны и плиты, поднимая и толкая перед собой всю эту, теперь торчащую в разные стороны заготовку под основание будущей плотины, намеченной бульдозеристом чуть пониже, между замшелых иззубренных скал, выходящих к ручью с двух противоположных склонов.
       Наполняемая мутная вода подплёскивала под звёздочки на гусеницах, когда плотина была готова и бульдозер медленно начал сдавать назад и вскоре перевалился за береговую бровку. Тракторист заглушил мотор и выбрался из кабины.
- Ну, чё, командир, я свою часть договора выполнил, - мужик опять ухмыльнулся: - Дело за тобой…
- Держи. Здесь и выпивка, и закуска, - Алексей протянул цветастый полиэтиленовый пакет. – Спасибо. Пахал так, что залюбуешься. Где научился?
- На северах, в артелях, - бульдозерист помолчал. – Ну, и у кума. Там же. Если чё, командир, обращайся… мигом сладим…
- Вот и ладушки, северянин…
       К осени геологи, не найдя вожделенного золота, свернули лагерь и уехали, оставив на память о себе прозрачное и студёное озерцо.
      Всё бы ничего, однако на следующий год весенним паводком обе трубы были безжалостно вывернуты из плотины и в эту прореху ринулись такие потоки шалой воды, что разъели насыпь метра на полтора в ширину. В одночасье озерцо обмелело наполовину. В тот год в двадцатых числах июня я оказался на базе и всё увидел своими глазами. Грустно было смотреть на развороченную красоту.
- Алексей, а как так случилось?..
- Да просто не нужно было вставлять эти дурацкие трубы, - вздохнул Пшеничный. – Пусть бы уж лучше через верх вода бежала. Потому что, видишь, вся укатанная плотина стоит неповреждённая, а здесь, такое дело…
- А почему так?..
- Там-то трактор гусеницами прошёлся несколько раз, утрамбовал, а через насыпь над трубами не рискнул – передавил бы запросто, перекрошил. Мы с работником, ты его знаешь – Паша, лопатами прихлопывали, ногами утаптывали, а ведь это ничего против того, если бы бульдозер проехался всей массой, замонолитил! – Алексей безнадёжно махнул рукой.
- У тебя цемент здесь есть?
- Мешка три на складе.
- Какое-нибудь корыто, я думаю, тоже найдётся?
- Куда же без него, когда кругом вечная стройка…
- Вода и щебень, вон они под ногами, - я улыбнулся: -  а желание у меня всегда с собой.
- Только я не помощник, - Алексей развёл руками: - И ребят не привлечь. С утра до вечера у нас усиленные тренировки. Выкладываются так, что мама не горюй!
- Никого мне и не надо. Потихоньку сам закатаю. Лишь бы к вечеру баньку с устатку…
- Это организуем.
- И еще, Алёша, в голову вдруг пришло: есть бочка металлическая, двухсот литровка?
- Есть, а зачем?
- Пусть Паша разрежет её автогеном по вдоль на две половинки. Пара желобов всегда в хозяйстве пригодится. Один уж точно ляжет на сток, а второй… - я обернулся и поискал глазами устье одного из двух ручейков, что, сбегаясь от разных вершин, поили запруду, того самого, который тёк с горы мимо бани. Махнул рукой в верхний левый угол озерка: – Вторую половинку туда и приладим. Видишь, как ручеёк по скальнику распадается и сочится метра два вниз, почти отвесно. Я, как здесь закончу, там углублю русло и уложу выдвинутый желоб, а под ним каменные «щёчки» плиточками на растворе подниму. Думаю, будет само то для водопадика.
- Вообще-то, работы не на один день…
- А мне пенсионеру куда торопиться? – весело отмахнулся я: - Тем более – это же самый настоящий оздоровительный курорт. Сам же знаешь…
- Да уж, не понаслышке, - поддержал Алексей мое шутливые слова.
     Вечером праздновали баню. Именно праздновали, по-другому и не скажешь, потому что отменно попариться для русского человека – это, как раньше говаривали: уже красный день календаря, а если еще на бархатистом высокогорье у самого небушка, да среди россыпей обворожительных звёзд, то всё это так ложится на сердце, что впору хоть горланить песни, хоть отплясывать, лишь бы только полы не проломились! 
     Особенно банька в строчку, когда накануне, за день накатаешь и наворочаешь гору валунов, замесишь с десяток корыт бетона и прольёшь его между камней и плит, выложенных стенкой в прорехе плотины.
     Вспыхнули первые звёзды на потускневшем, утыканном понизу пиками горных гряд, восточном небосклоне, когда я подуставший поднимался по тропинке вдоль ручья к бане. Поутру, с первым светом, отвёл сток, прокопав русло по целине сбоку запруды, и за день почти всю подсохшую прореху перекрыл валунами, пришлось повозиться с ними от души, затем пролил жидким бетоном все пустоты, полагая, что за ночь он схватится, хотя бы затвердеет до того состояния, что можно будет заняться укладкой, закреплением жёлоба и завершением бетонирования поверхности приводимой в порядок плотины. 
      Между тем я поднялся на крыльцо, толкнул массивную дверь в предбанник. Напахнуло теплом от печи, чугунная дверца её располагалась в стене напротив и слева от входа в помывочную, и протапливалась именно отсюда, а пол и всё вокруг неё для безопасности было обито жестяными листами, рядом початое ведро с углём и савок. На потолке включённый матовый плафон.
     Кроме этого в просторном помещении длинный стол, у двух бревенчатых стен лавки, над которыми примерно через метр прибиты дюралевые крючки для полотенец и одежды. Дальше широкое окно, выносящее квадрат света в пристроенную дощатую углярку и дровник. Уютно.
      Скрипнула открываемая дверь из помывочной и в проёме показался Алексей.
- Андреич, в самый раз! Заходи на пиршество души! – бородатое лицо тренера сияло и поблескивало не только от обильного пота, но и от удовольствия. – Там для тебя небольшой сюрприз…
- И что же это, если не секрет?
- Скажу, и кайф сломаю. Как говорится - пока разболакайся, а я жду в парной, - и Алексей аккуратно прикрыл за собой дверь.
     Любопытно, что, когда, скинув одежду, ступал босыми ногами по полу, тот отдавал свежей прохладой, а это значит, догадался я, что откуда-то тянет лёгким сквознячком, то ли нижние венцы брёвен подрассохли, то ли где-то полевые мыши сквозные лазы себе прогрызли.
     В помывочной скрытые в кирпичной кладке зев печи и уходящую вверх трубу дальше продолжили огромный до потолка нагревательный бак из нержавейки, с краном внизу, у противоположной стены лавки буквой «Г» с перевёрнутыми капроновыми тазиками, баки с холодной водой и небольшое окошко, из которого слабо из-за наступающих сумерек виден западный скалистый склон с кедрами. В помывочной пока хватает внешнего света, но выглянувший из парной Алексей со словами «мы же не кроты» дотягивается до выключателя в углу, и в окне сразу темнеет, зато вся помывочная приветливо расцвечивается радужными переливами.
     И вот я в парилке. Еще при открытии низенькой дверки мне в нос ударил крепкий хвойный запах, сильно схожий с пихтовым, но, однако было в нём и что-то новое, а когда, пригнув голову, прошёл вовнутрь, то и вообще оказался словно бы под могучим кедром в июльскую тягучую жару. Поднял глаза и чуть не обомлел от восторга: весь широкий и длинный, от стены до стены, высокий полок был застелен кедровым лапником. Такой пушистой и зелёной, высоко взбитой перины мне еще встречать не доводилось, а, поверье, за свою жизнь я чего только не перевидал!
- Вот это сюрприз так сюрприз! – не сдержался похвалить своего друга. – Чур, моё место у каменки!
- Забирайся и зарывайся! – видно было, что Алексей чрезвычайно доволен произведённым на меня впечатлением. – Специально с Пашей ходили в кедрач, низа у стволов кое-где подрезали. И деревьям свободней и вольготней, лишайника и заразы на них меньше с земли наползёт, а уж мы-то как размялись - и говорить нечего!
- Да-а, лепота! – молвил я, прилегая на душистые лапки и сгребая на себя с боков кедровую благодать. Зарылся с макушкой и принялся глубоко вдыхать густо настоянный на хвое жаркий воздух сквозь сетчатую маску мягких иголок на лице.
     Дышалось легко и необыкновенно насыщено. В душе нарастало ощущение невесомого полёта над родимыми горами и тайгой. Казалось, еще мгновенье и ты растворишься в пространстве, и вся твоя сущность живыми дождинками и блёстками, причём каждая из которых будет наделена частицей разума, чудесным образом осыплется на любимую с детства местность и там, отлежавшись какое-то время, вновь прорастёт чистыми и солнечными побегами, непременно пытливыми и добрыми, и, безусловно, мыслящими. И с такой же жаждой, как и прежде, вся эта поросль вновь примется впитывать жизнь и радоваться всем оттенкам и волшебным загогулинам земного и поднебесного бытия.
     Такое слияние со всем сущим, пусть и не так часто, как хотелось бы, у меня нет-нет, да и проскальзывало. Как и в этот благословенный вечер.
- Андреич, жару поддать? – вернул меня в действительность голос Алексея. – Или пока хватает?
- Да нет, можно пару ковшиков, - лениво и томно произнёс я, приподнимаясь из своей кедровой берлоги и снимая с разгорячённого лица хвойные напревшие лапки.
- Держи веник. Сам вязал, - Алексей протянул мне роскошный, наподобие опахала веник, набранный из тонких кедровых веточек с длинными податливыми иголками. – Или давай-ка классически пройдусь, подготовлю да похлещу тебя с оттяжкой…
- Пожалуй, что не надо…  сам управлюсь, - я уже сидел на мягких и нежных хвойных лапках, блаженно вытянув по полку ноги перед собой и легонько обмахивал ступни и лодыжки веником. – Если что – то по второму заходу…
     До водоёма после парной бежать далековато, да и ни к чему: выше бани в ручье, еще до моего появления здесь, спортсмены вручную выкопали продольную ямку глубиной с метр, обложили её извлечёнными из воды камнями, дно получилось песчаным и удобным для окунания и вытягивания парильщика в этой запруде в полный рост.
    Температура в ручьях высокогорья как правило и зимой, и летом плюс четыре градуса. Освежает и, обжигая, бодрит мгновенно! Зато с какой неописуемой радостью несёшься обратно в парилку и уже не считаешь: сколько плеснул на раскалённую до красна каменку ковшиков воды – всё будет мало!
    Пока парились, Паша принёс с базы и выложил на стол горку пряников, сдобные булочки, сахарницу, конфеты, парочку расписанных цветочками чашек на блюдечках, чай, заваренный на местных целебных травах и корнях в пузатом эмалированном чайнике; предусмотрительно, чтобы раньше времени не остыл, завёрнутом работником в огромное махровое полотенце.
     После третьего посещения парилки вышли в предбанник отдохнуть, обернули себя, как римские патриции, хрустящими простынями и, расположившись на лавках, отвалились спинами к бревенчатой стенке.
- До чего я уважаю нашу кедру, - сказал Алексей. – Благородное дерево. Таких на свете еще поискать…
- И я тоже люблю нашего горного богатыря, - поддержал я друга. – С того дня как в детстве первый раз вскарабкался под крону за еще зелёными шишками - тебе ли, Алёша, такого не знать! - руки все в смоле, блестят, пальцы слипаются, зато сколько удовольствия, когда ночью у костра запекаешь эти шишки в углях, а потом щёлкаешь орешки весь путь до самого дома. И пускай они недозрелые, с молочком, но вкуснее их я ничего не пробовал.
- Да, есть что вспомнить…
- У меня теперь к тем воспоминаниям еще прибавилось: кедровые перины и веники, - сказал я и в продолжение разговора решил поделиться с товарищем своими давними соображениями: – Вот пихта у нас всегда в обороте: масло с неё в парной первое дело, веники само то, а можно и комбинированные- ветка берёзовая и лапка пихтовая – наберёшь их в пучок, свяжешь, веник получается такой духовитый и эластичный, что так бы и охаживал себя им всю жизнь. Одно плохо: долго не хранится, иголка сохнет и осыпается. Хватает от силы на две-три бани.
- Это точно. Тоже пробовал…
- И заметь, что у кедры, что у пихты иголки ласковые, мягкие, ими хоть умывайся! А возьми те же сосну или ель – у этих иголки как штыки, колкие и грубые. Этими сроду не попаришься, а сдуру по пьяни намахаешься, так жди потом неделю, когда всё заживёт!
- Этими не приходилось париться, ни разу, - улыбнулся Алексей, поднимаясь с лавки плеснуть горячего чайку в чашки. – Бог миловал. Отведай-ка, Андреич, что наколдовал нам Паша – он большой спец по травам, знает, где, когда и как взять, какой корешок копнуть, где высушить и в каких соотношениях готовить заварку. Говорит, это у него от родной бабки, та, дескать, из кержачек, была еще той знахаркой и травницей.
- Спасибо, Алёша, - я принял переданное блюдце с полной чашкой, отхлебнул. Понравилось. – Умеет Павлик, аромат – что надо!
- Оно и хорошо. Своё, корневое не пристало забывать.  Наш народ веками копил и отбирал самое ценное.
- Да, кладовая у нас богатейшая, хотя уже и растеряли много. Да еще и свои же «учёные» нет-нет, да и соврут чего-нибудь позаковыристее.
- Например?
- Что, Алёша, далеко ходить, - я откусил от пряника, прожевал, запил вкусным чаем и продолжил: - Вот мы говорили о кедре, а ведь в научных книгах он вовсе и не кедр, а сосна сибирская. Хотелось бы мне посмотреть на того придурка, кто это придумал и ввёл в оборот. Ты только представь: у сосны две иголки растут из одного гнезда, а у кедра – аж пять! Ну, это ладно, может, близорукий был – не рассмотрел. Однако он же и шишки не увидел, как надо. Сосновые, мизерные только дятел и сможет выковырять и расщелкнуть, а про наши кедровые что и говорить? Даже кормящим матерям доктора рекомендуют, дескать, кушайте вволю орешки, чтоб молоко прибывало сытное, и что от такого вот его питательного одни богатыри по Руси пойдут… Структура древесины у этих деревьев абсолютно разная. Карандаши делают только из кедра, а сосна для этого достаточно хрупкая и ненадёжная. Кедр живёт до тысячи лет, а то и более, сосна и до пятисот не дотягивает. Ты пойми, мои слова ничуть сосну не умаляют, у неё куча достоинств, однако это же абсолютно разные деревья.
- То, что с кедром ляп вышел – это тебе каждый сибиряк подтвердит, - сказал Алексей и усмехнулся: - Вспомнилось вдруг из школьных лет. На уроках географии мы проходили Индию, а в поселковом клубе в это самое время фильмы казали про индейцев с Гойко Митичем во главе. У меня тогда от недоумения чуть мозги не расплавились, спрашиваю у Веры Николаевны: а почему это индеец Чингачгук совершает свои подвиги в Америке, а не в родной Индии? Учительница тогда рассмеялась и сказала, что Колумб вообще-то плыл именно в Индию за специями и пряностями, да вот только сбился с пути и случайно новый континент открыл, при этом искренне полагая, что он попал куда и было задумано. И аборигенов, естественно, стал называть индейцами. Так и прилипло.
- Хорошо, что к нашим кедрам ничего не прилипло. Кому из земляков скажи, что это всего лишь какая-то сосна сибирская – засмеют, - теперь уже я усмехнулся: - А то и накостыляют.
      Еще один день ушёл на ремонт плотины, а следующих два – на доведение до ума водопада. В этом мне хорошо помог Паша. Парнем он оказался мастеровым и смышлёным. Наблюдая за его ухватками и выверенными действиями, мне вдруг подумалось: как же замечательно иметь в своём роду старообрядцев.

      Всё это мне легко припомнилось, пока я любовался причудливыми пирамидками облаков в голубом зеркальце озерка.
- Андреич, какие планы на сегодня? - подошёл Алексей.
Я пожал плечами:
- Пока не думал…
- Тогда я предлагаю: сейчас перекусим с дороги, Паша оседлает Красавчика и Маньку, и мы прокатимся по белку. Демьяныч отказался - я, мол, лучше похожу, поснимаю.
- А где он сам, кстати?
- С аппаратурой возится у себя в комнате.
- Что ж, вольному воля… а я с большим удовольствием проедусь, - мечтательно произнёс я, уже предвкушая захватывающую скачку галопом по альпийским лугам по-над скалистыми ущельями внизу. – А то ведь почти год не сиживал в седле.
- Ничего, здесь всё как с велосипедом: научился держать равновесие и крутить педали, и через сто лет сядешь и поедешь!
- Я не об этом, ты же прекрасно знаешь, мозоли набил еще лет тридцать тому, такие, что хватит на всю жизнь, - сказал я. – Здесь другое – шибко соскучился по общению с конями. Сколь их нынче у тебя?
- Восемь.  Три кобылы с сосунками и два жеребца, Красавчик и Барон, - Алексей усмехнулся: - Так воюют между собой за первенство, что другой раз приходится хвататься за колы, чтобы их разнять.
- Да уж, что и говорить, не раз видел, как такие бьются и грызут друг друга, - согласился я. – А ведь всё любовь, будь она неладна…
- Нет, здесь скорее борьба за власть и как приз – обладание всем, чего душа пожелает.
- Всё прямо как у людей…
- Не соглашусь, - Пшеничный покачал головой. – У коней это что-то напоминающее рыцарский турнир, а у нас, особенно в последнее время, чем наглей участник, тем подлей и бессовестней у него методы и дрянней душонка.
- Если она у них имеется…
- Причём, в открытую наши «братья по разуму» схлестнуться теперь почему-то стесняются. Всё больше из-за угла и желательно чужими руками.
- Называется: до развивались.
- Вот и хватит об этом, - сказал Алексей и тронул губы усмешкой: - А то получается не очень чтобы в масть. Приехали на такую первозданную красоту, я думаю, не для того, чтобы и здесь воду в ступе толочь, как там внизу у телевизора и в интернетах.
- Это точно, Алёша. Согласен - мы тут, чтобы хоть маленько прийти в себя от чрезмерных благ цивилизации.
- По крайней мере попытаемся…

     Шаг у Красавчика был поставлен неплохо, а вот на рыси жеребец нет-нет, да и сбивался. Однако я вроде как приладился в такт ходу привставать на стременах, а вскоре и Пшеничный, сидевший в своём седле, как вросший, пустил Маньку в галоп, и я пришпорил своего серого в яблоках коня, тут-то он и показал всю бесшабашную удаль.
     Галоп был ни капельки не рваный, без заполошных рывков как это иногда случается у неопытных или своенравных лошадей, а отменный, что называется, в струну, мы с Красавчиком не мчались, а летели по альпийскому лугу, аж в ушах свистело! А уж как пела душа – такое не забывается! Да что там не забывается?..
    Спустя минуту я сам горланил песни во всю ивановскую и на все белки, небось и медведи, что отлёживались после ночной охоты в расселинах ущелья, которое по праву руку от нас обрушивалось к реке Громотухе, обеспокоенно пару раз ворохнулись впросонках на толстой хвойной подстилке в кедровой тени.
     Промчавшись три примерно километровых круга по плато, мы с Алексеем, опустив поводья уздечек, поехали рядом и, слегка взмыленные лошади, пофыркивая, перешли на неторопливый шаг.
- Как там у вас в Подмосковье? – вдруг спросил Алексей. – Дроны не докучают?
- Вроде нет. Вовремя перехватывают…
- А война-то чувствуется?
- Особо нет. У младшей дочери в жилищном комплексе есть женщины волонтёры. Раз в месяц, с пенсии я передаю по тыще, а они уже сами знают, на что эти деньги определить. И так делают многие мои знакомые.
- Это правильно. Оно ведь и в Великую Отечественную, мама рассказывала, посылки на фронт всем миром собирали. Бабушки носки шерстяные вязали, рукавицы, кисеты шили, платки носовые на швейных машинках прострачивали, мужики пимы катали…
- В апреле мы, писатели, ездили в Луганск, выступали в коллективах; на алее Молодогвардейцев и в других местах высаживали с местными школьниками деревца рябины. Вёз из Москвы нас парень на микроавтобусе. Разговорились. Оказывается, Данила Мирошник, так его зовут, воевал с 22-го почти год добровольцем, был ранен. Парень в свои двадцать с небольшим повидал немало, и он сказал нам одну такую вещь: мол, как мы дрались, и как сейчас всё происходит на передовой – это небо и земля. Мы ходили в атаки повзводно, поротно, а сейчас ребята просачиваются в тыл к нацикам по двое-трое в группе. И БПЛА над нами тучами не кружили, хотя уже и были. А теперь и головы не поднять. Каких-то пару лет, а близко не одно и то же. И труднее, дескать, и страшнее.
- Да, заварилась такая каша, что и не знаешь, как расхлебать, - Алексей привстал на стременах и поудобней уселся в седле. – Ты же помнишь моего отца?
- Кто Александра Иваныча не помнит! Я же после школы в карьере работал слесарем, а его бригада БЕЛАЗистов гремела тогда по всему комбинату. Мужики пахали как звери. Кстати, на нашем руднике два украинца было. И оба бригадиры. У нас в тракторном Иван Васильич Стаценко и твой отец. Здоровые, как дубовые шифоньеры, крепкие, шеи мощные, как у борцов, оба на работу злые. Дядь Ваня подойдёт, бывало, к нам ученикам, поинтересуется. Некоторые ехидные бульдозеристы уже тут как тут, под шкуру к нам, молодняку лезут, пытаются выставить нас неумехами, а Стаценко прищурит глаза, да и отрежет: а я кажу так – хлопцы старательные, научатся, тока вы не липните к им. Слышал я от парней, что и твой батя тоже был справедливым.
- Мне ли не знать, - улыбнулся Алексей и продолжил: -Так вот, как папка вышел на пенсию, отдохнул маленько и запросился: давай, дескать, сынок съездим ко мне на родину, а то сто лет там не был. А он с Полтавы, мама с Тулы. Встретились, поженились и махнули сюда на Алтай, на рудники. Здесь и прижились, пустили корни. Поездку мы наметили на лето, когда у меня отпуск. Загрузили машину гостинцами родне и всем необходимым в дороге, и покатили через всю матушку-Россию к нему на Украину. Это было еще до всяких майданов и заварух. Приехали. Село богатое, сады, огороды. Отцовы братья все как на подбор, мои двоюродные сёстры и братья тоже загляденье. Вечером за столом, еще и не выпили толком за встречу, как вдруг они дружно накинулись на папку: - ты, дескать, почто москалям продался? Неньку нашу незалежну бросил, на тридцать серебряников позарился!.. Папка не выдержал, хотя у него еще ни в одном глазу, однако весь налился кровью, встал, опрокинул лавку, я думал – сейчас всех поубивает! – а он отыскал меня глазами и скомандовал: - Идём, сынок! Не могу я больше находиться в одном месте с вражинами! А вас, ироды, отныне и знать не знаю! И грузно так, тяжело пошёл из хаты, да напоследок как хлопнет дверью, та чуть вместе с косяком и не вывалилась. Этим же вечером и уехали. Вот так и погостили.
- И как же вы пять тыщ км ехали обратно?
- Если туда мчались чуть ли не с песнями, обгоняя ветер, папка всё вспоминал разные случаи из своего детства; то оттуда тащились как с похорон. Редко скажет какое слово, а так всё молчал да тяжко вздыхал. И больше до самой смерти ни разу свою родню и не поминал…
- Как понимаю, характер у твоего отца был еще тот, - раздумчиво произнёс я и улыбнулся: - Скажем так - сибирско-малороссийский.
     Между тем мы выехали на пологую вершинку с железной пирамидкой тригонометрического пункта посредине. Алексей придержал кобылицу и обернулся ко мне:
- Андреич, глянуть хочешь куда прошлым летом ушёл косяк лошадей?
- Можно бы, но как? Впереди же обрыв.
- Спешимся и пёхом подойдём. На конях опасно… - рассудил Алексей. - Вдруг чего учуют, не удержим.
     Я согласно покивал, высвобождая правую ногу из стремени и спрыгивая наземь. Вспомнилось…
     В советские годы на заливных альпийских лугах с весны и всё лето паслись совхозные стада телят и тёлочек, табуны лошадей. В конце мая со всех окрестных совхозов и колхозов сюда пригоняли молодняк, а к августу скотину было не узнать. За лето вольно пасшиеся животные вырастали, наливались телом и, в начале сентября через наш посёлок степенно шли уже матёрые и упитанные быки и нетели, уверенно рысили табуны подбористых коней.
      С гибелью Союза скоро развалились и совхозы и, лет двадцать на высокогорные летние пастбища никто скот не пригонял. Однако в последние несколько лет теперь уже фермеры вспомнили об этих лугах и, вновь потянулись по серпантинам вверх гурты телят и лошадей, правда, были они пожиже, чем те, советские, но главное, что были. И это радовало глаз.
     Вот и в тот жаркий день конца июля ничего не предвещало беды. Табун лошадей в сорок голов мирно пасся недалеко от ущелья в логу у недавно пересохшего ручейка, трава здесь была волнистой и сочной. Лёгкий ветерок сдувал надоедливых слепней и мошку. Табунщики, трое парней, расседлали своих коней и тоже отпустили пастись. Те щипали травку поодаль от табуна, так как вожак, высокий в холке и с широкой мускулистой грудью жеребец-пятилетка этих покладистых меринов из ревности мог запросто и покусать, и изувечить.
     Примерно тогда же и я, по своему обыкновению отдыхающий в эту пору на родине, карабкался на соседний, параллельный Проходному, белок Сержинский по тропке среди роскошных ковров буйно цветущего иван-чая; цель у меня была навестить Кедровую яму и лощины у снежников и прикинуть, каков будет нынче урожай шишек и черники.
    Я только что вылез на вершину, где между осанистых кедров живописным полукругом расположилась гряда выветренных причудливых скал, с нишами и навесами, как вдруг неизвестно откуда налетел шквалистый ветер, а с запада из-за горизонта вывалилась огромная тёмно-лиловая туча и, посверкивая молниями, поползла в нашу сторону. Причём, ползла она клином, неширокой, клубящейся глыбой, вертикально закрывающей полнеба и, была по-настоящему страшна.
     Я отыскал подходящее углубление в скалах, чтобы укрыться и не промокнуть насквозь от неизбежного ливня. Перед тем, как нырнуть туда, бросил взгляд на тучу. Если еще минуту назад было понятно, что это косматое чудовище обязательно наползёт на мою вершину, то сейчас туча почему-то резко приняла вправо и по склонам и распадкам через хребет попёрла прямиком на Проходной белок. Левым крылом она накрыла и вершину. Из-под навеса мне было хорошо видать, как косо брызнули первые струи ливня и, тут же, нагоняя их, из лиловой темени нависшей тучи густо посыпались, теряясь в высокой альпийской траве и отскакивая от пологих скальных плит, крупные градинки, каждая величиной с воробьиное яичко.
- Вот те на! – невольно вырвалось у меня. И мелькнуло: а если бы эта буря застала на подъёме посреди лугов иван-чая? Без синяков бы точно не обошлось!
      Минут через пятнадцать туча истаяла. Вновь светило солнышко и выпаривало, высушивало всю округу. Я выбрался из своего укрытия, прошёл по склону, заглянул в кедрач: шишек и черники валом. Можно спускаться обратно. Пели птицы, умытая внезапной грозой природа ликовала, дышалось легко, настроение такое, что лучше и не бывает!
     Однако едва завернул из-за скалы в давешний лог, как сердце упало: вместо пурпурных разливов зарослей иван-чая передо мной зловещей лентой лежал чёрный, будто только что перепаханный острыми лемехами склон, на котором кое-где еще виднелись груды льдистого снега, в спёкшихся шариках размером с куриное яйцо. Под пихтами, что обрамляли луг, были разбросаны игольчатые лапки, срезанные градом.
      На следующий день случайно встретил в посёлке Алексея. Остановились, разговорились. Оказалось, он только что спустился со своей лыжной базы. Я спросил, а не задело, мол, вчерашней бурей его поселья.
- Слава Богу, обошлось, - Пшеничный вздохнул: - А вот чуть выше меня кони ушли в пропасть, табун в сорок голов. Вожак был, хоть и резвый, да молодой и глупый. Нет бы ему увести косяк назад в кедровник, оно хоть и навстречу граду, но, я думаю, пробиться можно было; более опытный так бы и поступил. А здесь еще и ребята-табунщики растерялись и не успели завернуть его, носились бестолково по логу… Как еще сами не ушли за табуном в эту пропастину! Вчера, когда разъяснилось, пошли туда, первое, что бросилось в глаза: плато, где паслись кони всё выбито до грязи и камней, ни травинки, ни цветочка, стоят голые палки от карликовых кедров, всё перерыто и черно. С обрыва глянули вниз. Зрелище не для слабых, там же скалы и выступы острые, как бритвы. Как они, бедные, летели! Высота-то метров семьдесят, не меньше… Видимо, вожак ошалел от ударов града и понёсся вперёд напролом, а темень-то кромешная, я же наблюдал из окошка. Кобылицы и жеребята, естественно, за ним… А, ведь известно, когда паника, то первые в толпе, даже если захотят развернуться и уйти от смерти, то кто же им даст! Задние-то напирают и сталкивают, а потом и сами туда же! Вот горе-то мужикам, чьи это лошади…
- А чьи? Хозяева-то из наших?
- Да, двадцать - фермера Дудкина. Остальные – сборная солянка по два три коня от ребят из бывшего совхоза.
- Мясо-то хоть достали?
- Какое там! Так лежат, что ниоткуда не подобраться. Теперь разве что медведи, когда завоняет – эти-то везде пролезут… Да и стервятники уже тут как тут… слетелись…
    
      Хотя и минул всего лишь год, однако плато, по которому мы шли сейчас к пропасти, уже вовсю зелено свежей травой и пестрело разноцветьем. О трагедии напоминали только торчащие кое-где кривые, поблескивающие на солнце от сухости, палки бывших кедровых стволов. Приблизились к каменистой бровке обрыва, наклонились вперёд, чтобы лучше разглядеть то, что на дне ущелья.
- Эх, знал бы, захватил бы бинокль, - посетовал Алексей. – А то отсюда ничего и не видно. Одни скалы да россыпи… хотя вон что-то вроде как белеет, а и не угадаешь – что это конкретно...
- Мне кажется – это груда каких-то костей и черепов…
- С такого расстоянья…
- А что ты хочешь: старческая дальнозоркость, - отшутился я. – Но я, правда, что-то вижу.
- Вот оно всё, что осталось от шикарного табунка, - Алексей подавил горький вздох. – А ведь как я любовался ими! Бывало, специально подъеду на машине, но не близко, а так, чтоб не спугнуть, заглушу мотор, выйду на луг и могу часами наблюдать, как они статные да рослые пасутся и резвятся. То вдруг какая-нибудь кобылка разыграется, встанет на дыбы, передними копытами воздух перед собой по колошматит, да примется нарезать круги вдоль табуна, и тут же к ней подлетит вожак, и они вдвоём, ноздря в ноздрю, с весёлым ржаньем носятся, счастливые. Прямо загляденье. А теперь – и смотреть-то на то, что стало - с души воротит…
- Алёша, - меня вдруг обожгло пришедшее на ум сравнение, - а ничего тебе эта жуткая история не напоминает?
- Да вроде нет…
- А у меня почему-то всплыла теперешняя Украина. И её безголовый вожак. Так же прытко летят в пропастину.
- Слушай, Андреич – а, похоже… - обронил Алексей, но продолжать ничего не стал.
- Ну, что ж, однако нагляделись… - заключил я. - Пойдём-ка, братишка, к коням…

     В канун возвращения с базы в посёлок, ночью мне почему-то не спалось, хотя вечером хорошо попарились кедровыми веничками, обильно и со вкусом почаёвничали за добрым разговором. Уснул мгновенно, лишь коснувшись затылком подушки, но вскоре вдруг прохватился и до рассвета то ворочался на широкой постели, отыскивая удобное положение, а найдя, лежал бездумно на спине с открытыми глазами.
    Сказать, что какие-то гнетущие мысли одолевали, отнюдь… До скрипа чистое, расслабленное тело было невесомым и общее состояние беззаботным и лёгким, чего я, признаться, не ощущал уже продолжительное время и, видимо, потому теперь плыл через всю-то ноченьку по каким-то воздушным и животворным волнам, и мне от этого было необыкновенно свежо и несказанно хорошо.
    Самое любопытное, что на утро я встал отдохнувшим и бодрым, готовым к любой дороге, не только к сегодняшнему спуску с белка, но и к предстоящему завтра перелёту с малой родины в большую Москву.

                Ноябрь - 15 декабря 2025 года