Из книги Крылатый лев, окончание

   Вывешиваю  последние стихи из книги "Крылатый лев", изд. АЛЬФА, М.: 1993

               х х х

О, скрипки Гайдна, трепетные взвизги
Над обожженной гречневой крупой!
Мне сытности ее и дешевизны
Не позабыть, мне сладок дым отчизны
Той гарью нежной юности скупой.

Тогда какою бедностью мы были
Облагорожены, озарены...
Мы красным жженым сахаром лечили
Синдром весны, ангины и вины.

В который раз трава обсеменилась,
В который раз я праздную сентябрь!
Но что же сердце не угомонилось
И счастья ждет – нескладного, как встарь?

Где жгли себя работою ночною,
Резьбой гравюрной, стиркой голубой,
Где холст, палёный искрою печною,
Среди пелёнок реял над судьбой... 


            х х х

Эти белые фаянсы, ангобы Леже
С красными, зелеными, желтыми пятнами
Я как будто видела где-то уже,
Показались родными, смешными, понятными.

Помню чистую, чванную, чудную весну,
Яблони-китайки стояли розоватые,
Их цветенье так боялась прозевать я,
Все дергала штору, бегала к окну.

Эта грязь, эта вечная стройка в Москве,
Где газоны от стрижки пахнут фосгеном.
Мы не знали о родстве, лишь сидели на траве
В монастыре Донском, под ясенем согбенным.

Теплою булкой кормили скворцов,
Они не клевали, были пугливы.
Мы задирали головы к блеску изразцов,
Фряжскому глянцу зеленой поливы.

Этот оклик стеклянный, блик на стене –
На белой стене, на шероховатой –
Через столько лет отсветился во мне
Молодостью невыспавшейся,
от счастья придурковатой.



            х х х

Москва моя, Могильцевского тишь!,
Где в барельефе Гоголь на фасаде...
Вот в переулке Лёвшинском стоишь –
И от весенней сажи горло саднит.

Нет, я не из церквей твоих расту,
Московских я церквей почти не знаю,
Арбатскую я знаю суету
И я верна пречистенскому раю,

Где бело-розов патриарший сад,
И мостовых булыжники нагреты,
И лестницы пожарные висят,
Как допотопных ящеров скелеты.

А тайные висячие сады
Не могут спрятать вытянутых веток,
И длинные подземные ходы
С квадратиками кварцевых просветов

Дворы соединяют напрямик,
Прохладою и теменью пугают...
А в доме угловом живёт старик,
Евгеники знаток, и власть ругает.

И, зеркало вертушкой раскрутив,
Выходит он, устав от преферанса,
Выводит свой картёжный коллектив
В Чертолье, в прибережные пространства.

64


Но львицам в обрамлении ворот
(В ленивой позе, с грацией микенской)
Цементом синим так забили рот,
Что морды грустью тронуты вселенской.

А дом Цветкова кажет изразец –
Особый, твёрдый, хромом зеленённый,
Но мимо не проедет мой отец
И друг мой не спешит, ещё влюблённый.

Места прогулки пушкинской к друзьям
И герценовских мыканий, и место,
Где каждой арки мне знаком изъян,
Где пахнет навсегда ванильным тестом,

Где сын мой на зелёном пятачке
То крошит хлеб, то муравьёв считает,
Где счастье в среднерусском языке:
Сверчком поёт и дятлом прилетает.

И знамо, где на Каменном мосту
Две трещины в гранитной облицовке.
И я бегу на солнечном свету
От мужниной хибары в дом отцовский –

Под крик ворон, вне пешеходных зон,
Сквозь этот мир, насмешливый и шаткий, –
В лицованном пальто, в хохлатой шапке,
Красива, точно Берта Моризо.

___________________________________
x) Б.Моризо – французская художница.


         Старый дом

Я стою персонажем Сидура
С обобщённым железным лицом.
И грохочет чугунная дура,
И громит счастливый наш дом.

Он гравюрами убран по стенам,
Многослойно в обои зашит,
А бульдозер, ни трёшкам, ни стонам
Не внимая, опоры крушит.

Но бумажный скворешник, смотри-ка,
Не поддался ручищам стальным,
Лишь качается в матерном крике,
Хоть казался трухлявым, больным...

И сверкает, навек умирая,
Изразцовая белая печь.
Да, конец незаконному раю,
Будут в ночь его жэковцы жечь,

Чтоб тепло обречённого дома
В кровь ребёнку огнём перешло.
Цепенея в угарной истоме,
Мы не ждали, но вдруг рассвело.

Да, утру предназначено сбыться!
И младенец в руках моих спит.
То, что мягко, не может разбиться,
Нежелезное дольше горит.

1974