Королева Морей

Нью-Йорк, 1 мая 1915 года. Пирс № 54.
Хлоя Грейс стояла у подножия трапа и впервые в жизни чувствовала себя не маленькой, а виноватой.
Потому что в её чемодане лежало то, от чего могли зависеть тысячи жизней.
Двадцать один год. Ни мужа, ни детей, ни даже сценического имени. Зато был диплом Колумбийского университета по электротехнике (редкость для женщины), две бессонные зимы в подвале лаборатории на 116-й улице и тяжёлый, обитый жестью чемоданчик, который она прижимала к себе обеими руками.
Внутри чемоданчика — прототип первого в мире портативного супергетеродинного приёмника.
Это был сложный радиоприбор на лампах, который Хлоя собрала сама. Он весил 12 килограммов и умел ловить очень слабые радиосигналы издалека, отсеивая помехи лучше любых существующих приёмников. В лаборатории он уже доказал: можно слышать переговоры, даже если они далеко и зашумлены.
Британское министерство обороны обещало Хлое лабораторию в Лондоне и работу на фронте, если она лично привезёт прибор и чертежи. Полковник написал: «Немцы не должны получить это первыми».
Поэтому Хлоя купила билет второго класса на самый быстрый лайнер мира. «Лузитания» должна была проскочить опасную зону за двое суток — быстрее любой подлодки.
Она подняла глаза на стального гиганта.
По грузовому трапу, чуть в стороне от праздничной толпы первого класса, рабочие вносили в трюм деревянные ящики. Осторожно, почти крадучись. На каждом ящике — трафаретная надпись, но буквы были грубо замазаны чёрной краской. Один из грузчиков, заметив, что девушка смотрит слишком пристально, споткнулся и выругался вполголоса. Ящик качнулся, и Хлоя услышала, как внутри что-то металлически звякнуло — не бутылки и не консервы.
— Мисс Грейс? — стюард коснулся её локтя. — Второй класс, трап «В». Не задерживайтесь.
Хлоя сильнее прижала к себе чемоданчик, будто это был ребёнок.
Взглянула ещё раз на ящики, которые исчезали в чреве корабля, потом на четыре огромные трубы, на флаг Cunard, трепещущий над головой, и шагнула на трап.
Дерево под ногами было тёплым.
Впереди — шесть дней океана.
Но пока она просто поднималась по трапу, и в лёгком весеннем пальто, с высоко поднятой головой, думала только об одном:
Лондон ждёт. И солдаты на полях Фландрии, которым она ещё успеет дать преимущество в эфире — услышать врага раньше, чем он услышит их.
Сирена прогудела трижды — низко, протяжно, будто предчувствуя.
Хлоя повернула ключ в замке каюты № E-62 и толкнула дверь плечом.
Внутри было тесно, но чисто и светло: два круглых иллюминатора выходили прямо на воду.
На нижней койке сидела женщина лет тридцати восьми, в тёмно-зелёном дорожном костюме и шляпке с вуалью.
На верхней, свесив рыжие косы, болтала ногами девочка-подросток, всё лицо которой было усыпано веснушками, будто кто-то щедро посыпал её корицей.
Женщина поднялась первой.
«Джессика МакАрти», протянула она руку тёплую, но чуть шершавую от работы. «А это моя дочь Элис. Мы из Торонто. Едем к моему брату в Глазго, он ранен под Ипром».
Элис спрыгнула с койки, едва не задев головой потолок, и широко улыбнулась:
«Привет! У тебя тоже рыжие волосы, только темнее. Мы теперь будем как три лисицы в одной норе».
Хлоя невольно улыбнулась в ответ и представилась.
Она поставила свой тяжёлый обитый жестью чемоданчик под свою нижнюю койку. Металл тихо звякнул. В этот момент корабль вздрогнул всем своим стальным телом.
Сначала медленно, будто нехотя, потом всё тяжелее и тяжелее «Лузитания» начала отходить от пирса.
Винты взбивали воду в пену, но корпус двигался с заметным усилием, словно гигант впервые почувствовал, насколько он перегружен.
Слышно было, как внизу, в машинном отделении, машинисты дают полный вперёд, как кряхтят шпангоуты, как где-то глубоко в трюмах что-то тяжёлое, очень тяжёлое перекатывается и глухо стучит о переборки.
Элис прилипла к иллюминатору, Хлоя тоже подошла к стеклу.
Пирс № 54 уходил назад мучительно медленно. На причале ещё махали платками, но уже едва различимыми точками.
А внизу, в тёмной воде, отражались четыре огромные трубы и тысячи тонн стали, угля, людей и тайн, которые «Лузитания» несла на себе, словно впервые осознавая их настоящий вес.
Джессика МакАрти родилась в 1877 году в маленьком городке Оранжвилль, Онтарио, в семье ирландских протестантов, перебравшихся в Канаду после голода 1840-х.
Отец был кузнецом, мать — акушеркой. В доме всегда пахло углём и свежим хлебом. Джессика была старшей из восьми детей и с тринадцати лет уже помогала матери принимать роды по всей округе: держала лампу, кипятила воду, шептала испуганным женщинам «дыши, милая, дыши». К шестнадцати она знала, как зашить рану, вправить вывих и остановить кровотечение жгутом из собственного чулка.
В девятнадцать она вышла замуж за Уильяма МакАрти — высокого шотландца-железнодорожника с руками, похожими на лопаты. Он строил Канадскую тихоокеанскую дорогу и обещал, что как только закончит участок до Ванкувера, заберёт её в большой дом с верандой. Но в 1904 году, когда Элис было всего два года, Уильям упал с моста в ущелье Фрейзер. Страховая выплатила 800 долларов. Дом с верандой так и не был построен.
Джессика осталась одна с дочерью и кучей долгов.
Она продала всё, кроме швейной машинки «Singer» и отцовского молотка, и переехала в Торонто. Открыла маленькую мастерскую на Куин-стрит: шила форму для полицейских, подшивала военные шинели, по ночам училась на курсах медсестёр при больнице Торонто-Дженерал. К 1914 году она уже работала старшей операционной сестрой и могла одной рукой держать зажим, а другой — успокаивать умирающего солдата.
Когда началась война, Джессика хотела записаться в Королевский канадский медицинский корпус, но её не взяли: «У вас ребёнок, миссис МакАрти». Тогда она сделала то, что умела лучше всего — начала шить. За год её мастерская сшила 14 000 перевязочных пакетов и 3000 операционных халатов для фронта. Деньги откладывала на билеты до Британии: её младший брат Фрэнсис, с которым они не виделись пятнадцать лет, ушёл добровольцем в Гордонские хайлендеры и в марте 1915-го потерял ногу под Нев-Шапель.
В апреле пришло письмо из военного госпиталя в Глазго: «Если сестра сможет приехать, мы дадим ей место старшей медсестры в палате тяжёлых ампутаций. Зарплата 3 фунта в неделю + жильё».
Джессика не раздумывала. Продала мастерскую, купила два билета второго класса на «Лузитанию» (себе и Элис) и положила в карман всё, что осталось от жизни: фотографию Уильяма, отцовский молоток и 47 канадских долларов.
На пирсе в Нью-Йорке она крепко держала дочь за руку и смотрела, как грузят ящики, и думала только об одном: «Господи, только бы успеть до того, как Фрэнсис решит, что жить дальше незачем».
Джессика МакАрти стояла в каюте E-62, аккуратно раскладывала на полке чистые бинты и йод (на всякий случай), и тихо говорила рыжеволосой дочери:
«Всё будет хорошо, моя девочка. Мы едем спасать дядю Фрэнсиса. А там, может, и ещё кого-нибудь успеем»
Хлоя аккуратно закрыла чемоданчик, повернула ключ на цепочке и вышла из каюты, ничего не объясняя.
Джессика только посмотрела ей вслед — поняла, что девушка не любит лишних вопросов.
На кормовой палубе второго класса уже сгущались сумерки.
Ветер нёс запах соли и горячего машинного масла. Хлоя достала портсигар, щёлкнула зажигалкой и глубоко затянулась.
Турецкий табак резал горло, но успокаивал лучше любого лекарства.
— Огонёк не одолжите?
Голос был мягкий, с лёгким акцентом — не совсем британский, не совсем американский.
Она протянула зажигалку, не глядя.
Мужчина прикурил, поблагодарил и остался стоять рядом.
— Альберт Дикенс, — представился он, слегка приподняв шляпу. — «Чикаго Хроникал». Специальный корреспондент. Пишу с фронта, а сейчас возвращаюсь в Европу — война не ждёт свежих строк.
Он улыбнулся широко, по-американски, но в глазах было что-то слишком спокойное, почти холодное.
— Хлоя Грейс, — ответила она, выдыхая дым в сторону. — Электротехник. Еду в Лондон по работе.
— Электротехник? В юбке? Редкость.
— Мир меняется, мистер Дикенс. Даже юбки теперь носят те, кто умеет считать вольты.
Он рассмеялся коротко и негромко.
— Тогда позвольте угостить вас сигаретой за прогресс.
Альберт достал свой портсигар — серебряный, с гравировкой в виде орла — и протянул ей сигарету. Хлоя взяла, поблагодарила кивком.
Он прикурил ей от своей зажигалки, потом себе.
— Прекрасный вечер, — сказал он, глядя на горизонт, где небо сливалось с водой. — В Чикаго сейчас, наверное, уже снег. А здесь ещё почти лето.
— В Нью-Йорке тоже было тепло, — ответила Хлоя, расслабляясь чуть-чуть. — Первый мая, вишни цвели. Жаль, что уезжала так быстро — не успела насладиться.
— Да, весна в Штатах — это что-то особенное. Особенно когда знаешь, что по ту сторону океана совсем другая картина. Грязь, окопы, газ… А мы плывём себе спокойно, курим, смотрим на звёзды.
Хлоя кивнула.
— Хорошо, что Америка пока в стороне. Пусть европейцы сами разбираются. У нас своих забот хватает.
— Вот-вот, — Альберт улыбнулся искренне. — В газетах пишут, конечно, про войну на первых полосах, но люди-то живут обычной жизнью. Фабрики работают, бейсбол играют, джаз в Нью-Орлеане гремит. Президент Вильсон правильно говорит: «Мы слишком горды, чтобы воевать».
— И слишком далеко, — добавила Хлоя тихо. — Хотя… грузы всё равно идут. Снаряды, зерно, кредиты.
— Бизнес есть бизнес, — пожал он плечами. — Но солдаты американские пока дома. И слава Богу. Мой брат в прошлом году хотел записаться добровольцем к канадцам — еле отговорил. Говорю: «Джейк, у тебя ферма в Айове, коровы, жена. Зачем тебе Фландрия?»
Хлоя усмехнулась.
— Умно отговорили. У меня отец тоже ворчал: «Девочка моя, сиди дома, война — не женское дело». А я ему: «Папа, если все будут сидеть дома, кто тогда лампочки чинить будет?»
Альберт рассмеялся — на этот раз тепло, без той холодной искры в глазах.
— Лампочки — это святое. Без электричества ни войны, ни мира не выиграешь.
Они докурили молча, глядя, как на востоке медленно гаснет последняя полоска света.
— Ну что ж, — сказал он наконец, — пойду-ка я в салон, выпью виски за то, чтобы океан оставался спокойным, а Америка — нейтральной.
— Доброй ночи, мистер Дикенс.
— Доброй ночи, мисс Грейс.
Он коснулся шляпы и ушёл.
Хлоя осталась у перил ещё немного. Ветер усилился, но был тёплым.
Следующие дни прошли спокойно, почти лениво. «Лузитания» уверенно рассекала Атлантику, и пассажиры постепенно расслабились: кто-то читал в шезлонгах, кто-то играл в карты в салоне, кто-то просто стоял у борта и смотрел на бесконечную воду.
Элис нашла себе друзей среди детей второго класса — гонялась с ними по палубам, пряталась за спасательными шлюпками и хохотала так громко, что её было слышно даже в каюте. Джессика иногда выходила на воздух, но чаще сидела внутри, штопая чулки или перечитывая старые письма от брата.
Хлоя старалась не сидеть на месте. Она гуляла по палубе, дышала солёным ветром и пыталась не думать о чемоданчике, который всегда был при ней — то под койкой, то в руках, когда она выходила. Несколько раз она пересекалась с Альбертом Дикенсом. Он приветствовал её лёгким кивком, иногда подходил.
Разговоры были лёгкими, ни о чём серьёзном.
Один раз — о том, как в Чикаго строят небоскрёбы всё выше и выше. Другой — о бродвейских мюзиклах, которые Хлоя видела всего пару раз, но запомнила навсегда. Третий — о том, как хорошо, что в Америке можно купить автомобиль почти за тысячу долларов и поехать куда глаза глядят, без паспортов и границ.
Альберт рассказывал забавные истории из газетной жизни, Хлоя — о студенческих вечеринках в Колумбии, где будущие инженеры спорили до утра о переменном токе и Эдисоне.
Никаких вопросов о работе. Никаких намёков на секреты. Просто двое американцев, которые рады, что плывут в Европу, но всё-таки подальше от окопов.
Утром 7 мая Хлоя проснулась с тем же тяжёлым предчувствием. Она не стала оставлять чемоданчик в каюте — пристегнула его ремнём через плечо и вышла на палубу вместе с Джессикой и Элис. Девочка уже прыгала от нетерпения: берег был близко, чайки кружили над водой, Ирландия проступала зелёной полосой на горизонте.
Они встали у левого борта, где уже собирались пассажиры. Элис тянула Хлою за рукав, показывая на маяк вдалеке. Джессика улыбалась — впервые за всю поездку спокойно и широко. Хлоя держала чемоданчик обеими руками, прижимая к себе: он был тяжёлый, но сегодня она не хотела с ним расставаться ни на минуту.
Каюта E-62 осталась пустой.
Альберт Дикенс поднялся на палубу первого класса и сразу начал искать глазами рыжие волосы Хлои среди толпы второго класса. Не нашёл. Время поджимало — он знал, что торпеда уже на подходе. План был прост: пробоина в правом борту, контролируемое затопление, паника слева, а он тем временем заберёт чемоданчик из каюты или прямо у девушки и исчезнет с правой стороны.
Он быстро спустился вниз по трапу, прошёл коридорами второго класса. Дверь E-62 была не заперта — Хлоя выходила в спешке.
Внутри никого. Койки аккуратно заправлены, вещи на местах. Альберт осмотрелся: под койкой — ничего, на полке — только бинты и йод Джессики, в шкафчике — платье и детская книжка. Чемоданчика не было.
Он выругался тихо, по-немецки. Перерыл всё за минуту — под матрасами, за переборкой, даже в мусорном ведре. Пусто.
Время уходило.
Он выскочил из каюты и побежал наверх, к правому борту — туда, где по плану должен был быть безопасный спуск.
А в этот момент Хлоя стояла с Джессикой и Элис у левого борта, улыбаясь девочке.
Корабль мягко повернул, обходя зону.
И тогда ударило.
Первый взрыв — глухой, тяжёлый, в левый борт. Корпус содрогнулся, люди пошатнулись, кто-то вскрикнул.
Секунда тишины, недоумения.
А потом — второй. Намного страшнее. Боеприпасы в трюме, спрятанные под слоем угля и ящиков, сдетонировали цепной реакцией. Огромный столб огня и дыма вырвался вверх, сначала весь корпус «Лузитании» вздрогнул и подбросил людей в воздух на несколько футов; палуба прогнулась, будто стальной гигант вдохнул в последний раз. Потом пришёл звук: не взрыв, а разрыв, низкий, животный рёв, от которого заложило уши. Из трюма вырвался столб чёрного дыма, смешанного с оранжевым пламенем, и вверх полетели обломки: доски, куски угля, металлические осколки.
Корабль мгновенно накренился влево на добрых двадцать пять градусов. Всё, что не было привинчено, покатилось: шезлонги, столы из салона, детские коляски, люди.
Хлоя потеряла равновесие. Она инстинктивно попыталась удержаться за перила, но руки разжались — тяжёлый чемоданчик вырвался, ударился о наклонную палубу, покатился, перелетел через леер и исчез в пенящейся воде внизу.
Она даже не успела крикнуть.
Элис завизжала, Джессика схватила дочь и потащила к шлюпкам. Толпа хлынула, люди падали, скользили, цеплялись друг за друга.
Сирены выли пронзительно.
Крик поднялся сразу, тысячеголосый, но в нём не было слов; только животный страх. Женщины визжали высоким, режущим звуком, мужчины рычали, дети плакали тонко и отчаянно. Кто-то звал по именам: «Мама!», «Джон!», «Элис!». Голоса тонули в общем гуле.
Палуба стала скользкой горой. Люди скатывались вниз, цепляясь за леера, за чужие ноги, за всё, что попадалось под руку. Спасательные шлюпки с левого борта, уже спущенные наполовину, качнулись и ударили по толпе: одна раздавила нескольких человек о борт, другая перевернулась, вывалив пассажиров в воду. С правого борта шлюпки уходили полупустыми; матросы кричали «Women and children first!», но никто уже не слушал: все рвались к спасению.
Вода хлынула в пробоины снизу; из иллюминаторов нижних палуб вырывались фонтаны, как из разорванных труб. В коридорах внутри корабля, те кто ещё не успел выйти, оказались в ловушке: вода поднималась по колено, по пояс, по грудь за секунды. Мебель плавала, лампы мигали и лопались, сыпля искры.
Дым стелился по палубам густой, едкий, пахнущий углём, порохом и горелым металлом. Люди кашляли, задыхались, теряли друг друга в серой пелене.
Оркестр, который ещё минуту назад играл на верхней палубе лёгкий рэгтайм, исчез: музыканты бросили инструменты и побежали к шлюпкам. Где-то скрипка жалобно визгнула последней нотой и замолчала навсегда.
Хлоя, Джессика и Элис держались вместе, но толпа раз за разом разрывала их руки. Элис плакала, вцепившись в мать мертвой хваткой. Джессика кричала Хлое: «Не отпускай!», но голос тонул в шуме.
Всё происходило невероятно быстро. Ещё минуту назад был солнечный день, чайки, смех. Теперь — ад на наклонной стальной горе, где каждый боролся за свою жизнь и за жизни близких.
Корабль стонал, металл скрипел, где-то глубоко внутри рвались переборки. «Лузитания» умирала на глазах, и в этом хаосе уже не было ни классов, ни национальностей, ни секретов — только люди, падающие в холодную воду Атлантики.
«Лузитания» кренилась всё сильнее. Вода заливала нижние палубы, шлюпки с левой стороны давили людей, с правой — переворачивались.
Хлоя схватилась за Джессику и Элис — вместе они пробирались вверх, к корме, где крен был чуть меньше.
Прототип, который мог дать союзникам преимущество в эфире, теперь лежал на дне Атлантики — в обитом жестью чемоданчике, навсегда потерянный для обеих сторон.
Корабль издал последний стон, нос поднялся к небу.
Они прыгнули в ледяную воду втроём, держась за руки.
Крен достиг уже сорока градусов, и «Лузитания» больше не была кораблём — она стала огромной стальной горой, медленно сползающей в море.
Нос ушёл под воду первым. Зелёные волны перехлёстывали через бак, смывая всё, что ещё цеплялось за палубу: людей, шезлонги, обломки шлюпок. Из пробоин вырывались фонтаны воздуха и пара, будто гигант выдыхал последние глотки жизни. Четыре огромные трубы, ещё минуту назад гордо торчавшие в небо, теперь наклонялись всё ниже, словно кланялись океану.
Металл скрипел и стонал на весь горизонт — это рвались переборки внутри, лопались заклёпки, выгибались шпангоуты. Звук был низкий, глубокий, почти человеческий: предсмертный вздох тысяч тонн стали.
Вода хлынула в машинное отделение, котлы взорвались паром — новые столбы белого облака вырвались вверх, смешиваясь с чёрным дымом от боеприпасов. Электричество мигнуло и погасло навсегда: лампы лопнули, палубы погрузились в полумрак, прорезанный только вспышками огня и солнечным светом сверху.
Люди, кто ещё оставался на корме — самой высокой точке теперь, — карабкались вверх по наклонной палубе, цепляясь за леера, за трубы, за всё. Кто-то соскальзывал и летел вниз, в кипящую воду у носа. Кто-то прыгал сам, предпочитая холодный океан медленной смерти на борту.
Хлоя, Джессика и Элис были среди последних. Они держались за канат спасательной шлюпки, которая так и не была спущена. Девочка плакала уже беззвучно, только губы дрожали. Джессика шептала: «Держись, милая, держись…»
Корма поднялась почти вертикально. Винты — огромные, бронзовые — блеснули на солнце в последний раз, всё ещё медленно вращаясь от инерции, и вышли из воды полностью. С них стекали тонны воды, падая вниз, как водопады.
На миг наступила странная тишина: крики стихли, только шум воды и отдалённый гул.
А потом «Лузитания» начала последний рывок вниз.
Корпус скользнул в пучину с ускорением. Вода сомкнулась над палубой, над мостиком, над трубами. Огромные пузыри воздуха вырвались вверх, бурля и пенясь. Обломки — доски, пробки, спасательные круги, чемоданы — взлетели фонтаном вокруг места погружения.
Через восемнадцать минут после торпеды от самого быстрого лайнера мира осталась только кипящая воронка на поверхности, медленно затягивающаяся.
А потом — тишина.
Только тела, обломки и крики выживших в ледяной воде Атлантики.
На дне, в ста метрах глубины, «Лузитания» легла на правый борт, навсегда унеся с собой и боеприпасы, и тайны, и прототип, который мог бы изменить войну — но теперь никогда не изменит.
Когда «Лузитания» исчезла под водой, на поверхности осталось только кипящее море.
Воронка медленно затягивалась, но вокруг на многие сотни метров всё было усеяно обломками: досками от шлюпок, пробковыми спасательными кругами, перевёрнутыми шезлонгами, чемоданами, разбитыми ящиками, клочьями парусины. Вода бурлила пузырями выходящего воздуха, и над ней висел густой чёрный дым, медленно оседающий на волны.
Люди — те, кто успел прыгнуть или был смыт за борт, — барахтались среди этого хаоса. Кто-то плыл уверенно, кто-то просто держался за любой плавающий предмет и кричал. Голоса были хриплые, надорванные: «Помогите!», «Мама!», «Сюда!». Некоторые уже молчали — холодная майская вода Атлантики высасывала силы за минуты. Спасательные жилеты держали на поверхности, но руки и лица быстро синели.
Хлоя вынырнула, задыхаясь, ледяная вода обожгла тело, как огонь. Она сразу начала оглядываться, кашляя и отплевываясь.
— Элис! — крикнула она. — Джессика!
Сначала ничего — только крики чужих людей и плеск волн. Потом, метрах в десяти, она увидела рыжую головку: Элис цеплялась за доску, но силы оставляли девочку, она едва держалась.
Хлоя поплыла к ней, хотя ноги и руки уже немели от холода. Жилет держал её на плаву, но каждый гребок давался с трудом.
— Держись, милая, держись! — кричала она.
Когда она подплыла, Элис уже почти не шевелилась, глаза были широко раскрыты от ужаса.
— Где мама… — прошептала девочка дрожащими губами.
Джессики нигде не было видно. Ни среди тех, кто плыл рядом, ни на обломках. Только море и обломки.
Хлоя обняла Элис одной рукой, пытаясь согреть её хоть немного.
И тут она заметила в воде один из тех самых деревянных ящиков — больших, тяжёлых, с закрашенной чёрной краской надписью, которые грузили в Нью-Йорке. Он плавал недалеко, наполовину затопленный, но всё ещё держался на поверхности — видимо, внутри было что-то, что не давало ему утонуть сразу.
Хлоя поплыла к нему, таща Элис за собой. Девочка уже почти не помогала себе.
Подплыв, Хлоя ухватилась за край ящика, потом, собрав все оставшиеся силы, буквально закинула Элис наверх — девочка упала на мокрые доски животом, но осталась лежать, вцепившись пальцами в щели между планками.
Хлоя подтянулась следом, перевалилась через край и легла рядом, тяжело дыша. Ящик качался на волнах, но держался — достаточно широкий, чтобы вместить их обеих.
Элис тихо плакала, уткнувшись лицом в доски.
Вокруг всё так же кричали люди, всё так же плавали обломки, но над водой уже слышался далёкий гудок — первые спасательные суда спешили к месту катастрофы.
А ящик с закрашенной надписью медленно дрейфовал среди волн, унося на себе двух рыжих девушек — одну взрослую, потерявшую своё изобретение, и одну маленькую, потерявшую мать.
Холод проникал в каждую клеточку тела, будто тысячи игл вонзались под кожу. Вода была не просто холодной — она высасывала жизнь, медленно, неумолимо. Ящик качался на волнах, скрипя досками, но всё слабее — вода перехлёстывала через края, и он постепенно оседал ниже.
Элис лежала на животе, уткнувшись лицом в мокрое дерево. Её дыхание было еле слышным — короткие, поверхностные вздохи, губы посинели, рыжие волосы прилипли ко лбу. Хлоя прижимала девочку к себе, пытаясь передать хоть каплю тепла, но её собственные руки уже почти не слушались. Глаза слипались, мир вокруг расплывался: крики выживших становились тише, обломки дальше, небо — серым.
Она думала: вот и всё. Лондон не дождётся. Ни лаборатории, ни фронта, ни шанса изменить хоть что-то в этой проклятой войне.
И вдруг — плеск рядом.
Кто-то подплыл к ящику, ухватился за край. Хлоя с трудом повернула голову.
Альберт.
Лицо его было белым, как мел, губы синие, волосы мокрые, прилизанные к черепу. Он дышал тяжело, кашляя водой, но глаза — те же, спокойные и холодные — теперь смотрели с отчаянием.
— Где… чемоданчик? — выдохнул он хрипло, по-английски, но с сильным акцентом, который раньше прятал так тщательно.
Хлоя слабо усмехнулась. Голос был едва слышен.
— Его… уже нет. Ушёл… на дно.
Альберт замер. Рука его соскользнула с края ящика, но он снова ухватился. Глаза наполнились чем-то, что Хлоя не ожидала увидеть: не злостью, не досадой профессионала, чей план рухнул.
Слёзы.
Он тихо заплакал — без всхлипов, без рыданий, просто слёзы текли по щекам, смешиваясь с морской водой. Он отвернулся, будто стыдясь, но не смог.
— Чёртова война… — прошептал он по-немецки, думая, что она не поймёт. Но Хлоя поняла.
Она смотрела на него, и в этот момент всё стало ясно. Не журналист из Чикаго. Не случайный попутчик. Агент. Немецкий агент, чьей задачей был её чемоданчик — технология, которая могла дать британцам уши в эфире, а Германии — слепоту.
Но сейчас, в ледяной воде, среди обломков и мёртвых, это уже не имело значения.
Альберт снова посмотрел на неё. Глаза в глаза.
— Если бы не война… — сказал он тихо, по-английски. — Если бы не задание… Я бы… я бы пригласил тебя на кофе. В Чикаго. Или в Берлине. Неважно.
Хлоя слабо кивнула. Ей хотелось сказать что-то резкое, обвиняющее, но сил не было. И, может, уже не хотелось.
— Я знаю, — прошептала она. — Я… видела, как ты смотрел.
Он попытался улыбнуться — получилось криво, жалко.
— Ты умная. Слишком умная. И красивая.
Элис пошевелилась слабо, застонала.
Он ухватился крепче за ящик, пытаясь удержать его на плаву дольше.
Хлоя закрыла глаза на миг.
Может, и правда.
Или, по крайней мере, в этот последний момент они были не по разные стороны баррикад, а просто трое людей в холодном море, цепляющихся за один и тот же кусок дерева.
Первый спасательный пароход — маленький рыболовный траулер из Кинсейла — подошёл через полтора часа после погружения. Его команда уже видела столб дыма с горизонта и шла на всех парах. Когда они достигли места катастрофы, море было усеяно обломками и телами. Выживших оставалось мало: те, кто держался за шлюпки или ящики, кто ещё мог кричать.
Матросы бросали концы, вытаскивали людей сетями, крюками, руками. Вода была ледяной, многие уже не шевелились.
Ящик с закрашенной надписью нашли по слабому крику.
Элис ещё дышала — еле-еле, но дышала. Она лежала на досках, свернувшись калачиком, а Хлоя накрывала её собой, как плащом. Руки Хлои обнимали девочку даже в смерти: пальцы застыли, вцепившись в мокрую одежду Элис. Лицо Хлои было спокойным, глаза закрыты, губы посинели. Она отдала последнее тепло ребёнку, которого едва знала.
Матросы осторожно разжали её руки, подняли тело Хлои и укрыли брезентом. Элис, полубессознательную, завернули в одеяло и отнесли в тепло машинного отделения.
Рядом с ящиком, всё ещё держась за край, плавал Альберт. Он был жив, но сильно обморожен: кожа на руках и лице побелела, пальцы не сгибались. Он не сопротивлялся, когда его вытаскивали. Только тихо сказал по-английски:
— Девочка… спасите девочку.
Его признали немцем по акценту и по тому, как он вздрогнул, услышав приказы на английском. В Кинсейле его передали властям. Он не назвал настоящего имени, не выдал задания. Просто молчал.
Альберт провёл остаток войны в лагере для интернированных на острове Мэн — сначала как гражданский враг, потом как военнопленный. Он встретил 11 ноября 1918 года за колючей проволокой, слушая далёкие церковные колокола и не веря, что всё кончилось.
Элис выжила.
Её выходили в госпитале Куинстауна: горячий чай, сухая одежда, недели под одеялом. Она почти не говорила первые дни — только спрашивала о матери и о «тёте Хлое с чемоданчиком». Джессику так и не нашли: ни среди спасённых, ни среди опознанных тел.
Когда война закончилась, Элис вернулась в Канаду к дальним родственникам. Она выросла молчаливой, упрямой, с твёрдым взглядом. В 1936 году окончила курсы медсестёр в Торонто и пошла работать в ту же больницу, где когда-то училась её мать. Она стала старшей операционной сестрой, как Джессика, и всю жизнь носила в кармане маленький серебряный медальон с фотографией матери и рыжеволосой молодой женщины, которую едва помнила.
Супергетеродинный приёмник был изобретён заново — уже после войны.
В 1918 году майор Эдвин Армстронг, американский офицер связи, независимо разработал ту же схему во Франции. Почти одновременно Вальтер Шотки в Германии и Люсьен Леви во Франции пришли к похожим идеям. Технология вошла в мир в 1920-х, изменила радио, разведку, связь — но уже в мирное время, когда окопы заросли травой, а те, кто мог её создать раньше, лежали на дне или в безымянных могилах.
Все, кто был по разные стороны баррикад — Хлоя, Альберт, Джессика, тысячи безымянных на «Лузитании», миллионы на фронтах, — стали просто людьми, которых война столкнула, разлучила и уничтожила.
А море хранит свои тайны.
На дне, рядом с корпусом «Лузитании», в обитом жестью чемоданчике, всё ещё лежат чертежи, которые могли бы изменить историю, — но история пошла своим путём.