Катастрофа

 

Катастрофа

Когда я сел за компьютер, я ещё не знал, что в этот день стану легендой писательской среды. Не той легендой, которую зовут на фестивали и печатают с портретом на задней обложке, а той, о которой шепчутся на кухнях: «А помнишь, у него всё пропало? Вообще всё. Двенадцать лет».

Я писал рассказ. Очередной. Разумеется, гениальный. Как и все предыдущие. Просто мир пока к нему не был готов. Персонажи страдали, сюжет страдал вместе с ними, а я страдал поверх всего этого, потому что настоящий писатель обязан страдать, иначе его не будут уважать коллеги.

Я нажал «Сохранить».

Компьютер задумался. Это была не обычная пауза, а пауза философская, с подтекстом. Экран моргнул и стал синим. Тем самым синим, который знаком каждому автору, уверенному, что он недооценён. Я сразу понял: это знак. Либо конец, либо начало мемуаров.

— Ты что делаешь? — спросил я у компьютера тоном главного редактора.

Компьютер промолчал. Он вообще вёл себя как типичный издатель: ничего не обещал и не объяснял.

Я перезагрузил его. Потом ещё раз. Потом начал уговаривать. Напоминал, сколько лет мы вместе. Сколько рассказов я ему доверил. Сколько раз я сохранял «последнюю версию», которая, разумеется, не была последней.

Когда система наконец загрузилась, я увидел пустоту. Не метафорическую. Самую настоящую. Папка «Тексты» была пуста. Папка «Новые тексты» — пуста. Папка «Это точно напечатают» — тоже пуста, что, впрочем, выглядело подозрительно правдоподобно.

Пропало всё.

Романы, которые «ещё не время показывать». Повести, которые «слишком умные для массового читателя». Рассказы, которые «неформат». Черновики, которые «почти готовы». Идеи, которые «надо только дописать». Двенадцать лет абсолютной гениальности, не признанной по чистому недоразумению.

Я сел и начал вспоминать. Вспоминать было трудно, потому что названия текстов состояли из слов «новый», «финал», «последний» и «рабочий». Я помнил, что у меня был роман. Один. Или три. Или шесть. Я помнил, что в нём был герой, который не понимал общество. Очень автобиографично.

Я написал в писательский чат:
«У меня всё пропало. Двенадцать лет текстов».

Ответы пришли быстро. Это была настоящая поддержка среды.

— Значит, не судьба.
— Может, так даже лучше.
— А я всегда говорил, что надо писать от руки.
— Главное — не теряй веру в себя.
— А печатали тебя вообще?

Последний вопрос был особенно утешительным.

Я вызвал мастера. Он посмотрел на компьютер, потом на меня и сказал:

— Безвозвратно.

Слово прозвучало как приговор жюри литературной премии. Я спросил, можно ли что-то восстановить. Он ответил, что технически — нет, а философски — вам, писателям, всё равно нравится начинать с чистого листа.

Я хотел возразить, что писатели любят чистый лист только на словах, а на деле предпочитают бесконечно править старое, но промолчал. Мастер ушёл, оставив меня наедине с пустым компьютером и раздутым эго без доказательной базы.

Самое страшное было даже не то, что тексты исчезли. Страшно было другое: теперь мне нечего было показывать. Нечем было доказывать, что я «вообще-то давно пишу». Что «у меня есть вещи в столе». Стол внезапно оказался пустым, как и аргументы.

Я понял, что лишился главного ресурса писательской среды — потенциального величия. Того самого «я мог бы», «у меня есть», «если бы не обстоятельства». Теперь никаких обстоятельств не осталось. Только я и чистый экран.

И тут случилось кощунственное. Мне стало легко.

Без архивов я больше не мог говорить: «Вот раньше я писал лучше». Мне не с чем было сравнивать. Я не мог переписывать старое, потому что старого не существовало. Я был вынужден писать новое. Настоящее. Не для мифического издателя и не для завистливых коллег, а просто потому что иначе я переставал быть писателем.

Я достал тетрадь. Самую обычную. В писательской среде это считается признаком глубины. Я сел и начал писать. Медленно. Неровно. Без пафоса. Без мысли о премиях.

Через пару дней я рассказал знакомым авторам, что начал с нуля. Реакция была настороженной.

— С нуля — это опасно.
— Главное, не упроститься.
— Ты только не скатывайся в сюжет.
— А стиль у тебя остался?

Я кивал. Стиль, к счастью, никуда не делся. Он просто перестал мешать.

Компьютер я потом починил. Он снова работал, как прежде, но мы уже не были в прежних отношениях. Теперь он был инструментом, а не хранилищем моей самооценки.

Я снова пишу. У меня снова есть тексты. Их пока никто не читает — всё как положено. Но теперь, если они исчезнут, я не буду считать это катастрофой. Настоящая катастрофа — это писать двенадцать лет и прятаться за файлы.

А компьютер… компьютер просто помог мне стать если не писателем, то участником писательской среды.