Проклятие Цинтена. Глава 6. Задвинский сэр Хьюго

ПРОКЛЯТИЕ   ЦИНТЕНА.   ГЛАВА   6.  ЗАДВИНСКИЙ   СЭР   ХЬЮГО.

          Навербованные в Мекленбурге в январе 1627 года шведскими полковниками Стрейффом и Тейффелем немецкие наёмники наступали на Путциг и Чарлин. В это время риксканцлер Швеции граф Аксель Оксеншерна, командовавший шведской армией, собирался форсировать Вислу и ударить по кварцяному и затяжному войскам Речи Посполитой с востока. За зиму 1626 – 1627 годов и шведская армия, и  кварцяное войско поляков и литвинов сильно пострадали от голода и болезней. Шведы потеряли по этим причинам 35 % пехоты и 30 % рейтар, потери кварцяного войска и реестровых запорожских казаков были соизмеримы. Вся надежда была на немецких наёмников, приведённых Стрейффом и Тейффелем из Мекленбурга, и затяжное войско, то есть на всё тех же немецких наёмников, которых удалось завербовать на налоги, утверждённые Сеймом «29» ноября 1626 года, и введённые повсеместно на территории Королевства Польского и Великого княжества Литовского и Русского.

          Гетман польный коронный Станислав Концепольский был одним из  самых выдающихся полководцев своего времени, что и сыграло злую шутку с компанией Лодриха фон Теттау и с другими наёмниками, навербованными шведскими полковниками. Сначала польский гетман в начале апреля 1627 года взял Путциг, а потом «15» апреля окружил корпус Стрейффа и Тейффеля под Хаммерштейном.

          На старые укрепления Хаммерштейна особых надежд не возлагалось, немцам пришлось наскоро строить шанцы. У коронного войска было большое преимущество в огнестрельном оружии – более 500 мушкетов и 8 орудий. На рассвете «16» апреля поляки пошли на штурм и прибегли к хитрости: сделали вид, что побиты, и стали драпать. Немцы были обмануты этим притворным бегством, терции пошли в контратаку и попали под прицельный огонь пушек и мушкетов. Никогда ещё Йону не было так страшно. Он видел, как пролетающие ядра выкашивали целые ряды копейщиков. Потери от огня были настолько велики, что владельцы основательно обескровленных компаний и командиры рот наёмных рейтаров и кирасир арестовали полковников Стрейффа и Тейффеля и вступили в переговоры о капитуляции, которую подписали «17» апреля.

          О том, что поляки и говорящие по-русски литвины не столь ревностные католики, как испанцы и баварцы, старина Лодри был прекрасно осведомлён, поэтому капитуляции не боялся. Был, правда, в подписанном договоре один неприятный момент – капитулировавшие немецкие наёмники тут же зачислялись на службу в затяжное войско Речи Посполитой. В этом фон Теттау и офицеры его компании не видели особой беды. Лишь бы полковник Николай Потоцкий, командовавший наёмниками в армии Станислава Концепольского, платил исправно. А поскольку Медвежья Лапа был одним из крупнейших магнатов, чисто русского, кстати, как и клан Вишневецких, происхождения, сомнений в этом не возникало. Что не выделит Сейм, то заплатит из своего кармана магнат.

          Итоги сражения под Хаммерштейном имели чертовски неприятное для шведов последствие. До этого нейтральный бранденбургский курфюрст Георг Вильгельм, одновременно владевший короной герцогства Пруссия, вступил в войну на стороне Речи Посполитой. Поляки вместе с войсками бранденбургского княжества очистили от шведов все земли к западу от Вислы.

          Однако и у поляков наклёвывались проблемы. Начались серьёзные затруднения со сборами налогов. Полем битвы затяжной войны со шведами стали, прежде всего, земли, имевшие особое значение для польской внешней торговли. Прекратилась торговля в Данциге, что явилось страшным ударом по всей Речи Посполитой. Если полковник Потоцкий хоть как-то платил наёмникам из своего кармана, то злотые на жалование кварцяному войску совершенно перестали поступать. Гетману Концепольскому стало трудновато поддерживать дисциплину в армии, которая не получала денежного содержания.

          «18» мая 1627 года в очередной раз выгребший у себя в стране молодых мужиков король Густав II Адольф высадился в Пиллау, доведя численность шведских войск в Пруссии до 20 тысяч человек. Война Речи Посполитой и Швеции разгорелась с новой силой, обезлюдивая земли исторической Германии. Отличился Йон фон Йершов в сражении при Диршау. Когда натиск шведской рейтарии отбросил польские войска, именно контратака  терции фон Теттау позволила Концепольскому оставить поле битвы за собой. Это событие так и вошло в историю под названием «контратака ливонских медведей».

          Шведская армия многократно превосходила войско Речи Посполитой по количеству полевых орудий и мушкетов. Стремясь повысить огневую мощь своих войск, Станислав Концепольский в Королевстве и Кшиштоф Радзивилл в Великом княжестве начали реорганизацию войск. Основной упор они сделали на увеличение количества мушкетёров и драгун. Но недобор налогов привёл к тому, что в 1627 году задолженность Речи Посполитой по выплате содержания кварцяному войску и жалования наёмникам составила 1 миллион 250 тысяч злотых. Какая уж тут реорганизация? Особенно трудно было сократить превосходство шведов в полевой артиллерии.

          Крестьянское восстание вынудило Николая Потоцкого отъехать в свой майорат для наведения порядка. Произошло это ещё в начале осени 1627 года. С тех пор боевые товарищи Йона фон Йершова жалования не получали. А грабить в Королевской Пруссии было уже нечего. На собрании офицеры компании  сообщили старине Лодри, что братва с голоду пухнет. Лейтенант, возглавлявший шведский рейтарский разъезд, в начале августа 1628 года был сильно удивлён, когда ему в плен сдалась целая терция ливонских наёмников.

          Фельдмаршал Герман фон Врангель, командовавший на тот момент шведскими войсками в Пруссии, немецким наёмникам не доверял, зная их алчность и склонность сдаваться в плен при малейшем кипише. Не слишком надеясь на их боеспособность, он организовывал из них, как мы бы сказали сейчас, партизанские отряды, действовавшие в Герцогстве Пруссия на коммуникациях войск Речи Посполитой и грабившие всё на своём пути. Иногда им доверялось брать небольшие города, находившиеся под контролем коронных войск и войск их союзника, курфюрста бранденбургского.

          Именно так в сентябре 1628 года компания Лодриха фон Теттау оказалась под стенами вольного города Цинтен.

                … … … … … … …

          Компания подошла к Цинтену с северо-востока и остановилась неподалёку от водяной мельницы на берегу мелкой и быстрой речушки Штрадик на длительный привал с ночлегом. Старина Лодри решил дать своим ландскнехтам роздых после долгих маршей по лесным дорогам Вармии.

          В конце сентября воздух в этих краях частенько хранит воспоминания о тепле ушедшего лета. День выдался солнечным. До вольного города оставалось шагов восемьсот, он был виден, как на ладони, раскинувшийся на небольшом холме, мирный и беззащитный. Цинтен окружала стена с боевым ходом, высота которой нигде не превышала четырёх метров. Эта «цитадель» вызвала презрительные усмешки у видавших виды головорезов, тем более что она не имела ни одной боевой башни. Хорошенькие домики, покрытые аккуратной черепицей, вымощенная камнем мостовая, поднимающаяся резко в гору к кирхе Святых Николауса и Барбары, да и сама кирха, словно только что побелённая, с высоченной колокольной башней, обещали славную поживу после взятия города. А вокруг простирались бескрайние широколиственные леса, изобиловавшие дичью. Листва переливалась всеми оттенками янтаря, от ярко-багряного до бледно-лимонного. У кабанов был беззаботный период, когда они лакомились спелыми желудями, забывая о безопасности и подпуская человека к себе на прицельный выстрел из арбалета.

          К вечеру усталые ландскнехты повеселели, повсюду на вертелах жарилась кабанина, и слышны были бодрые разговоры людей, выполнивших тяжёлую работу и получивших заслуженный отдых. Уныние царило только у офицерского костра.

          Владелец компании, несмотря на все тяготы кочевого быта, как и десять лет назад, одевался ярко и роскошно, стремясь перещеголять заморских попугаев. Вот только облик старины Лодри сильно изменился в последнее время. Он исхудал окончательно, а за последние года три сдал совсем. Лицо его принимало теперь насмешливое выражение только в момент разговора, в остальное время на нём была запечатлена то ли бесконечная усталость и угрюмость, то ли болезненное страдание. Именно с таким выражением сидел он сейчас несколько поодаль от своих подручных и нехотя прихлёбывал вино из кубка. Наконец, он заговорил:

          - Должен вас огорчить, майне херрен, - рядом с офицерским костром повисла тишина. – Это наш последний поход, а Цинтен – наш последний город.

          Что-либо ответить на это посмел только румормейстер, третий по рангу офицер компании и второй – по реальной значимости:

          - И что же дальше, херр фон Теттау? Что будет с компанией и со всеми нами?

          Румормейстер заведовал всем оружием терции, снабжением, обозом, финансовыми делами, хранением награбленного хабара и сбережений каждого ландскнехта. В любой терции румормейстера, своё особо доверенное лицо, всегда назначал владелец компании. Поэтому Лодрих посчитал не унизительным для себя дать ответ.

          - Если Вы заметили, старина Фридрих, компании уже не существует. Нас осталось 357 человек. А у Вас в обозе оружия достаточно, чтобы вооружить тысячу. Тридцать человек из этих 357-ми охраняют обоз и Вас лично, что совершенно справедливо. Ещё человек сорок положат свои кости в землю, если нам придётся штурмовать этот  проклятый городишко. Терция из трёхсот человек – это уже не терция.

          Старина Лодри прервался, словно ему тяжело было говорить, отхлебнул из кубка и продолжил:

          - Нам пора возвращаться в Ригу, майне херрен. Для нас война окончена. Предоставим шведам и полякам с литвинами резать друг друга. Сами же возблагодарим Господа, что Он попустил нам остаться в живых.

          Среди подручных нарастало недовольство. Выплеснулось оно через лейтенанта копейщиков Гунарса Грударса, единственного латыша среди офицеров компании:

          - Это Вы здорово придумали, хозяин! Конечно, вернёмся в Ригу. У Вас там домик, которому любой барон позавидует. А мне что прикажете делать? Наняться на мельницу мешки с мукой таскать?

          - Мой дорогой херр Грударс! Признаюсь, будете ли Вы таскать мешки на мельнице, пойдёте ли на большую дорогу или будете просить милостыню возле Домского собора, - все эти вопросы меня не слишком волнуют, хоть я и не лишён человеколюбия.

          Лицо Лодриха стало неожиданно жёстким и хищным, гораздо более жёстким, чем обычно. Он обвёл офицеров взглядом и продолжил, обращаясь уже ко всем:

          - Я хочу, чтобы вы уяснили себе, майне херрен. Компания – это  тот же корабль. И я не просто капитан этого корабля – я его владелец. А вы – всего лишь избраны мной, чтобы передавать мои распоряжения матросам и подстёгивать их личным примером. Захочу – продам корабль, захочу – вообще пущу его на дно. И ещё хочу вам попенять, майне либе херрен. Вы все – скоты неблагодарные. Десять с лишним лет я водил вас в бой и при этом заботился, чтобы как можно меньше вас гибло, а оставшиеся в живых получали как можно больше денег и возможностей грабить. Но вы не люди, вы – твари. Христианское милосердие вам чуждо – это понятно. Но можно было бы проявить его хотя бы к человеку, который десять с лишним лет заботился о каждом из вас. Неужели неясно, что остаток того, что мне Бог намерял, я хочу провести у себя в доме? Неужели неясно, что я хочу, чтобы меня отпели в моём родном городе, в Домском соборе?

          Разговор приобретал всё более невыгодный для Лодриха фон Теттау оборот. Всем известно: больной вожак стаи – мёртвый волк. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы в самый критический момент к костру не подошёл часовой. Он вёл за собой богато одетого горожанина, на шее у которого висела цепь бургомистра. Йон фон Йершов внимательно рассмотрел этого незнакомца. Очень рослый, довольно молодой ещё человек с приятным и открытым лицом без тени страха, заискивания или надменности.

          - Господин капитан, - доложил ландскнехт, - этот человек говорит, что он пришёл из Цинтена для переговоров с нашим командиром.

          Горожанин вежливо и с достоинством поклонился:

          - Позвольте поинтересоваться, господин капитан, как Вас зовут, и кому Вы служите?

          - Я – Лодрих фон Теттау, командир и владелец этой терции. Мы на службе у Его Величества короля Швеции Густава Адольфа. А с кем имею честь?

          - Михаэль Майер. Я один из четырёх членов магистрата Цинтена. Представляю в магистрате купеческую гильдию, ведущую торговлю с Данцигом.

          На лицо старины Лодри вернулось прежнее издевательски саркастическое выражение:

          - Ведёте торговлю с Данцигом? Стало быть, человечинкой торгуете, любезный херр Майер? По-моему, это единственный товар, способный заинтересовать жителей Данцига после того, как флот Его Величества уже семь лет блокирует порт.

          - Вы неплохо осведомлены, херр фон Теттау. Последние семь лет дела у гильдии, которую я имею честь представлять, идут не лучшим образом. Однако позвольте полюбопытствовать, какова цель  нахождения Вашей терции возле вольного города Цинтена? Вы собираетесь взять город приступом?

          - Видна купеческая хватка, любезный херр Майер. Сразу – к делу. Нет, я не собираюсь брать ваш городишко. Завтра Вы привезёте мне 150 тысяч гульденов, и мы уйдём отсюда.

          - Вы слишком преувеличиваете наши возможности, господин капитан. Весь Цинтен не стоит и 75-ти тысяч.

          - Но Вы же пришли сюда не для того, чтобы поговорить со мной о превратностях торговли с Данцигом? Я слушаю Ваши предложения.

          Ни один мускул не дрогнул на лице горожанина. Он продолжал всё с той же открытой улыбкой:

          - Магистрат уполномочил меня предложить выкуп в размере 25 тысяч гульденов. Но я вижу Ваши аппетиты. Могу сказать, что за три дня мы сможем довести эту сумму до 35 тысяч. Но, к моему глубочайшему сожалению, это наше последнее слово.

          - Тогда передайте уважаемому магистрату моё последнее слово. Или вы через два дня привозите мне 50 тысяч, или я через три дня иду на штурм. А теперь не смею задерживать Вас, любезнейший Михаэль.

          - Подождите, у меня есть самое крайнее предложение.

          Старина Лодри удивлённо приподнял брови:

          - А Вы настырный малый, милейший херр Майер. Ну, слушаю Вас.

          - Я знаю, о чём говорю: требуемую Вами сумму мы собрать не сможем. В этой ситуации магистрат уполномочил меня предложить Вам, херр фон Теттау, пост синьора-протектора и фактического хозяина вольного города Цинтен.

          Вот тут-то старину Лодри и взорвало. Да так, что все офицеры у костра были реально перепуганы.

          - Пошёл прочь, паршивый мальчишка! Ты что думал, что я всю жизнь мечтал стать владельцем такой поганой дыры, как ваш Цинтен?! Или до заката послезавтра вы принесёте мои деньги, или, кросс химмель Доннерветер нох ан майль, на третий день в Цинтене не останется ни одной живой души!

                … … … … … … …

          Рано утром в последний день сентября старина Лодри повёл своих головорезов на штурм. Для ландскнехтов, побывавших в серьёзнейших переделках в Богемии, трёхметровая городская стена не была преградой. Человек пятнадцать остались лежать под ней, поражённые стрелами и болтами защитников Цинтена, но остальные очень быстро вскарабкались на стену и захватили боевой ход. Солдаты вольного города были перебиты минут за двадцать. При этом компания потеряла не более двадцати пяти человек. Капитан был слишком опытен, чтобы ошибиться в своих расчётах. Как он сказал, что человек сорок отдадут свои кости земле, так и вышло.

          Самое страшное случилось, когда уже никого из защитников не оставалось в живых. Капитан Лодрих фон Теттау въезжал в город верхом через гостеприимно распахнутые его ландскнехтами ворота. Откуда ни возьмись, словно из-под земли перед лошадью появился какой-то мальчишка с арбалетом и умудрился попасть старине Лодри болтом в правый глаз. 

          На этом история компании закончилась. Старина Фридрих, охранявший со своим небольшим отрядом из тридцати человек обоз, узнав о смерти своего хозяина, решил, что лучше синица в руках, чем журавль в небе. Впрочем, синица была неплоха. Самое разное оружие и доспехи на шестьсот с лишним человек, хабар незнамо какой стоимости и денежные сбережения ландскнехтов, ни много ни мало шесть тысяч талеров. Среди них сто восемьдесят талеров, принадлежавших Йону.  Вряд ли в те времена было в ходу выражение «Кому я должен – я всем прощаю», но сам румормейстер, его небольшой отряд и обоз, бесследно растаяли в направлении Эльбинга, откуда был родом старина Фридрих.

          Основной части ландскнехтов в это время было не до обоза. Это когда город взят на копьё компанией, при грабеже соблюдаются хоть какие-то приличия. После смерти Лодриха его терция превратилась в обычный разбойничий сброд, и то, что происходило в Цинтене, не поддаётся никакому описанию. Фон Теттау мог бы гордиться: он и посмертно сдержал своё обещание.  После двух дней грабежей в догорающем городе не осталось ни одной живой души.

                … … … … … … …

          Йон пошёл на промысел со своим старинным дружком, мастером цвайхендера Винтцем. Вдвоём, так вдвоём: хабар и деньги любят тишину. Но очень скоро к ним присоединились знакомый Йону арбалетчик Вольф со своим приятелем, здоровенным детиной. Ещё на боевом ходу городской стены Йон заприметил крепко побелённый двухэтажный дом, сложенный из грубо отёсанных валунов. Собственно, даже не дом, а целая городская усадьба, с примыкавшими хозяйственными постройками. Такой дом мог принадлежать только очень зажиточному купцу. Строения в усадьбе стоили не меньше 80-ти талеров. Ещё этот дом мог принадлежать целой купеческой гильдии. Тогда совсем интересно – часто купцы хранили в гильдейских домах свои объединённые капиталы.

          Усадьба стояла на мощённой булыжником улице, поднимавшейся резко в гору к кирхе. Построена она была явно раньше, чем сама улица, поэтому не стояла по линии, а пряталась в довольно обширном саду. Теперь, когда весь город уже пылал и повсюду слышался лязг оружия и крики мирных жителей, попавших под каток войны, которая сама себя кормит, было странно, что в этом доме никто не решил испытать свою фортуну.

          Подойдя к дому, ландскнехты поняли, почему его жителей грабить никто не решился. Попасть в дом можно было только через массивную дубовую дверь на первом этаже. Казалось, что выбить такую – нереально. Это, действительно, было бы так, если бы дверь открывалась наружу. Но она открывалась вовнутрь. Где-то в саду Винтц углядел здоровое увесистое бревно, длиною как раз на четырёх человек. Мерзавцы начали высаживать дверь, разбегаясь и вкладывая в удар всю возможную силу.

          На шестой раз дверь начала потихоньку поддаваться. В это время кто-то выстрелил из окна второго этажа из арбалета. Приятель Вольфа молча упал, болт арбалета, пущенный с близкого расстояния, размозжил ему череп. Вольф бросил бревно и попытался выстрелить в ответ, но окно уже закрылось. Пришлось продолжить таранить дверь втроём. С каждым ударом крепёж железных петель держался в камне всё ненадёжней. Хозяин дома тоже понимал это, и через пять ударов дверь неожиданно открылась.

          На пороге стоял тот самый Михаэль Майер, который приходил к старине Лодри вести переговоры. Это неожиданно огорчило Йона. Он поймал себя на том, что смелый и открытый горожанин вызывает в нём невольное восхищение.

          - Погода сегодня прекрасная, господа разбойники! – Михаэль говорил без страха и с нескрываемой издёвкой.  -  Вы, конечно, войдёте в этот дом. Но только после того, как я одного из вас, а может быть, двоих, прикончу. 
 
          В руках у Майера был лёгкий кавалерийский меч в одну руку, что не мешало ему чувствовать себя уверенно. Винтц закружил в воздухе своим цвайхендером, в два раза длинней и гораздо тяжелей меча хозяина дома. Но купец тоже кое-что соображал в фехтовании. Буквально через три минуты Михаэль изловчился и проткнул своим острым мечом, больше похожим на шпагу, незащищённое горло Винтца. Кровь брызнула фонтаном. Хрипел Винтц недолго.

          В тот же момент болт арбалета Вольфа вонзился под сердце Майеру, который вышел защищать свой дом, не надев даже передней кирасы. За десять секунд арбалетчик перезарядил своё смертоносное оружие и выстрелил ещё раз. Впрочем, это было лишним – Михаэль уже падал замертво, перегородив своим телом вход в дом.

          Разбойники ворвались вовнутрь. Йон замешкался. Он закрыл Майеру глаза и сделал то, чего не делал лет уже пять, - перекрестился. 
    
          На первом этаже находилась обширная гостиная, служившая одновременно кабинетом и конторой хозяину дома. Спальни располагались на втором. Когда Йон вошёл, Вольф уже вовсю перерывал сундуки, полки шкафов и ящики столов. Удача улыбнулась ему быстро. На дне одного из сундуков он нашёл не кошель даже, а большой кожаный мешок, туго заполненный монетами. Арбалетчик развязал тесёмки мешка и остолбенел:

          - Сержант, иди сюда, посмотри, что я нашёл! Мы богаты!

          Мешок был наполнен свеженькими злотыми. Йон даже не смог на вид определить, сколько их там было, триста пятьдесят, четыреста или все пятьсот. Он никогда не видел столько монет сразу.

          - Прости, дружище, но тут слишком много денег для двоих.

          Вольф стоял, нагнувшись над мешком. Йон схватил его сзади и с силой полоснул по горлу ножом. Потом он сорвал со стола бархатную скатерть, соорудил из неё узел и быстро стал бросать в него серебро и всё ценное, что попадалось на глаза. «Бежать! Быстрее бежать! – проносились в его голове мысли. – Плевать на сто восемьдесят талеров. С этим мешком я богаче герцога курляндского. Теперь – новая жизнь! Только скорей – такие деньги любят тишину».

          Закончив в гостиной, он поднялся на второй этаж. На коленях перед висящим на стене крестом стояла молодая женщина. Она уже не молилась, просто ждала конца. Рядом с ней сидел пятилетний малыш с такими же золотыми кудряшками, как у матери. Когда Йон вошёл, женщина обернулась на него. Это был взгляд затравленной лани. Много лет назад в Эльзасе Йон увидел фрески в церкви. Женщина была похожа на ангелов, окружавших Божий престол. Такие же глаза, такое же чистое и доброе лицо, такие же кудри немыслимо золотого цвета.

          - Ты немка?

          Голос у женщины был, как серебряный колокольчик:

          - Я немка. А вот ты не немец, ты – зверь.

          - Католичка, лютеранка, кальвинистка?

          - Католичка.

          - Как тебя зовут?

          - Катарина Майер.

          - Вот что, Катарина. Я возвращаюсь домой. Ты поедешь со мной, - это Йон сообщил женщине, как само собой разумеющееся.

          - Значит, мой муж Михаэль убит?

          - Он сражался, как настоящий герой. Не я убил его.

          - Я поеду с тобой, но только при одном условии. Ты возьмёшь с собой и моего сына Габриэля и будешь заботиться о нём, как о своём собственном.

          Йон взглянул на мальчишку. Когда волк берёт себе волчицу, щенков прежнего помёта нужно загрызть. Казалось бы, чего проще? Взять его за ноги и размозжить голову о каменную кладку. Но он вспомнил отца мальчика.

          - Хорошо. Я клянусь тебе, что возьму с собой твоего Габби и буду заботиться о нём, как о своём сыне. А теперь нам надо поторапливаться. На втором этаже есть что-то ценное?

          - Нет, всё ценное у нас хранилось в конторе у мужа. Здесь в следующей комнате найдёшь только кошель с сотней талеров.

          - Хорошо. Теперь одевайтесь. Бери с собой как можно больше тёплых вещей. Габби укутай как следует. Скоро наступит суровая остзейская осень, а путь нам предстоит не близкий.

          Катарина собралась меньше, чем за десять минут. Выходя из дома, она встала на колени перед мёртвым мужем, поцеловала его в уже синеющие губы и сказала Йону:

          - Зверь, я тебя спасением твоей души заклинаю, похорони Михаэля.

          - Твой муж был достойным человеком. Понимаю, что на меня тебе плевать. Но если ты не хочешь, чтобы и меня, и тебя, и Габби убили рядом с ним, нужно торопиться. Нам некогда его хоронить. Скоро весь город превратится в один большой погребальный костёр.

          В конюшне у Майеров оказалось как раз три лошади. Йон оседлал двух из них. На одну усадил Катарину с Габби, на другую навьючил весь хабар и собранное у убитых оружие. Доспехи он с Винтца и Вольфа снимать не стал – времени не было. Третью лошадь он взял на смену. Они выехали из усадьбы и быстрым шагом направились к воротам, которые вели на северо-восток.

          Как назло, они наткнулись неподалёку от ворот на пятерых копейщиков лейтенанта Грударса. Эти латыши из Риги слыли самыми злобными задирами в компании. К тому же, они уже успели где-то основательно хлебнуть. И видно, что с горя. Грабёж не задался, к тому же до них дошли неприятные новости, связанные с бегством старины Фридриха. Один из копейщиков, явно бывший у них предводителем, крикнул Йону:

          - Ого! А вот и Его Величество сержант фон Йершов! Да ты неплохо, братец, прибарахлился! И на лошадях, и узлы здоровенные, да ещё вон какую красотку отхватил! Фортануло знатно! А ты знаешь, Йон, что после того, как капитана убили, старина Фридрих сбежал вместе с обозом и всем нашим хабаром? Бабу оставляй себе, этого мы видали навалом. А вот всё добро, что тебе досталось, давай, поделим по-честному. Если ты, конечно, жить хочешь.

          Йон был человеком действия и достиг в убийствах настоящего ремесленного мастерства. Он не стал пускаться в переговоры, не стал кричать: «Не брат ты мне, гнида латгальская!» Не стал он и стрелять из арбалета: болт вряд ли бы пробил прочные кирасы копейщиков, а раззадорил бы их изрядно. Фон Йершов просто слез с коня и достал свой убийственный фламберг. Как ни старались подчинённые лейтенанта Грударса, всё было закончено за шесть минут. Йон помнил наставления старины Лодри: «Война – это всего лишь ремесло. А каждый немец – искусный ремесленник от рождения». Больше никто не мешал им выехать из пылающего Цинтена.

                … … … … … … …

          Октябрь в Остзееланд называют месяцем бурь. Дуют, сбивая с ног, холодные ветра с востока. Целыми неделями льют косые осенние дожди. И никуда не спрятаться от этих ветров и сырости. Первую неделю Йону с Катариной везло. Погода стояла прохладная и ветреная, но сухая. Но со второй недели пути зарядили ливни и не прекращались уже до самой Риги.

          Добираться до захваченного в 1622 году Густавом II Адольфом второго по значимости шведского города нашим путешественникам пришлось через пылающее войной герцогство Пруссия, земли диких жемайтов и Курляндское  герцогство, только что отбитое шведами у литвинов. Ехать пришлось лесными дорогами – Йон старался избегать встреч с вооружёнными отрядами, да и с людьми вообще. Плутали часто, поэтому путь занял все двадцать дней вместо ожидаемых двух недель.

          Катарина кутала, как могла, Габби, Йон разводил для ночёвки в лесу костёр побольше. Но уберечь ребёнка они не сумели. Уже к концу второй недели малыш простудился от пронизывающего ветра и непрекращающегося дождя. Очень быстро обычная хворь переросла в круп. В Ригу они привезли его уже умирающим.

          Йон остановился в лучшей гостинице и тут же разузнал, где найти хорошего доктора. Однако херр Снорке, осмотрев Габриэля, только развёл руками:

          - Сочувствую вашему родительскому горю, но я вам уже не нужен. Пошлите за священником.

          Малыш Габби умер в первую ночь их пребывания в Риге. Йон не отходил от ребёнка и пытался сделать всё, чтобы тот мог дышать, но проклятый круп задушил мальчика. Не веря в происходящее, Йон стоял на коленях перед кроватью, на которой уже остывало маленькое тельце. Заплаканная Катарина легонько оттолкнула его и села рядом с мёртвым сыном, гладя его золотые кудряшки, мокрые от холодного пота.

          - Прости меня. Я не виноват! – никогда в жизни Йон не испытывал такой душевной боли.

          Катарина перестала плакать и взглянула на него опустошённым взглядом:

          - А кто виноват, зверь? Михаэль, потому что не смог отстоять свой дом от четверых и только двоих убил? Или Его Величество Густав Адольф, который превратил благодатные земли в подобие ада на земле? Нет, скорее всего, виноват Господь Бог, который судит, кому жить, а кому умереть.

          Никогда в жизни Йон не плакал. Он не плакал и в эту ночь, только какой-то странный комок всё время подкатывал к горлу.

          Малыша Габби похоронили в Риге. Катарина долго лежала, обхватив руками земляной холмик, выросший поверх могилки. С этого дня она замолчала. Замолчала насовсем. Она не перечила Йону и во всём подчинялась ему, но казалось, что от человека осталась одна оболочка, а душа уже переселилась к мужу и сыну.
Путь от Риги до Зегевальда недалёкий. Когда они доехали до того места, где когда-то стояла мыза Йершов, выпал первый снег.

                … … … … … … …

          Сгоревшие деревянные строения быстро разрушаются в дождливой Ливонии. Если бы Йон не вырос в этом месте, он не смог бы догадаться, что здесь стояла мыза. Сейчас о ней напоминали только кое-где уцелевшие обуглившиеся остовы латгальских изб уже заросшие кустарником. Снег сыпал и сыпал. Нужно было найти крышу для ночлега. Йон направил коней к замку. Там его ждало ещё более страшное зрелище.

          Нерушимую, казалось бы, твердыню, их фамильную гордость, всё-таки взяли штурмом. Во многих местах стены были разрушены ядрами осадных орудий. От одной из башен-биргфрид остались одни развалины. Основной форбург горел так, что от кровли не уцелело и следа, а камни потрескались. И повсюду, и на уцелевшем боевом ходу стен, и во внутреннем дворе, и в форбургах, валялись уже основательно истлевшие костяки защитников замка. Враги аккуратно собрали всё их оружие, сняли доспехи и шлемы, но похоронить не удосужились. Сначала Йон попытался найти среди этих скелетов в истлевших лоскутах то, что осталось от дядюшки Дитца, но через некоторое время бросил эту затею – слишком много времени прошло. Он отвёл коней и Катарину в здание арсенала, где чудом уцелели остатки кровли, а на полу валялось всего лишь три костяка. Сам же зажёг факел и спустился в знаменитые подвалы замка Зегевольд. Здесь хорошо похозяйничали враги, взявшие крепость. Ни сундуков, ни оружия, словом, ничего не осталось. Только в одном месте среди золы и пыли Йон нашёл случайно оброненные пять талеров.

          - Спи спокойно, дядюшка Дитц! Вряд ли ты был святым. Но ты был единственным добрым ко мне человеком. И сейчас без наследства не оставил. Не думаю, что братец Йенс получил от отца больше.

          Йон вернулся в арсенал к Катарине и бросил ей, не ожидая ответа:

          - Разведу костёр, и заночуем здесь. Какая-никакая, а всё-таки крыша над головой.

          Неожиданно Катарина ответила:

          - Я не останусь здесь. Мне страшно.

          Йон пристально посмотрел на неё. Он представил, как этот словно сошедший с фресок ангел ночует среди царства мёртвых, в разрушенном замке, где валяются останки сотни неупокоенных мертвецов.

          - Ты права. В полутора милях отсюда в лесной чащобе на краю болота живёт старая ливская колдунья и знахарка, Ильде. Она меня знает с детства. У неё переночуем.

          К избушке Ильде они добрались, когда сумерки уже совсем сгустились. Старуха совсем не изменилось, всё такая же старая карга.

          - Ун эс теви пазыисту! Йуус эсат мирушаа Отто отрайс дэелс. Тэви сауц Йонс. / А я тебя знаю! Ты второй сын покойного Отто. Тебя зовут Йон, - проскрипела она.

          Йон хорошо знал разные латышские наречия. Ильде приютила их и поведала печальную историю.

          Замок Зегевольд взяли штурмом войска Кшиштофа Радзивилла ещё в апреле 1621 года. Литвины понесли такие потери, что перерезали всех до единого защитников замка, ворвавшись в него. Дядюшка Дитц погиб ещё в начале штурма. В боевую площадку биргфриды, с которой он руководил обороной, попало ядро осадного орудия.  Той же весной летучий отряд лисовчиков набрёл на мызу Йершов. Литвины перебили всех крестьян, не найдя ничего, чем можно было бы поживиться, и занялись владельцами мызы. С большим удивлением они обнаружили, что помещики живут ненамного богаче своих латгалов. Отто к тому времени был уже стар, а из Йенса воин получился плохой. Покончив с мужчинами, лисовчики убили мать Йона и старшую сестру. Долго они копались в помещичьем доме, наконец, нашли тщедушный кошелёк с семью талерами, всё то, что Отто собирался завещать Йенсу.

          Так Йон и сделался старшим и единственным мужчиной в роду фон Йершовов. Правда, без мызы и без крестьян.

                … … … … … … …

          Всю зиму Йон с Катариной провели в избе знахарки. Катарине это пошло на пользу – и для неё тяжёлый путь из Цинтена в Зегевальд не прошёл бесследно. Пришлось  Ильде два месяца отпаивать её травяными отварами.

          Наступила весна 1629 года. Нужно было начинать новую жизнь и отстраивать мызу. В самом начале апреля Йон оставил Катарину на попечение Ильде и один уехал в Пернау. Он вполне логично предполагал, что вся Ливония окончательно захвачена шведами и в ней наступило хоть какое-то подобие порядка. Здесь он не ошибся. Весной и летом 1629 года война продолжала лютовать в Королевской Пруссии и герцогстве Пруссия, вплоть до перемирия «26» сентября в Альтмарке. В опустошённой Ливонии в том году наступили тишина и покой. Не случайно Йон направил коня именно в Пернау. Ему нужно было прикупить крестьян для будущей мызы. Рядом с Пернау жили эсты. Характер у них покладистый, не сравнить со злобными и мятежными латгалами.

          В Пернау Йон удивил пригородных помещиков, покупая крестьянские семьи на вывоз, не торгуясь и зачастую переплачивая вчетверо. Путь до Зегевальда предстоял не близкий, поэтому фон Йершов закупил лошадей, повозок, скота, инструмента и провизии на такую сумму, что торговцы в Пернау начали шушукаться между собой, не дьявол ли он. Иначе объяснить, откуда у дикого медведя из центральной Ливонии такие деньжищи, они не могли. Но окончательно по городу поползли слухи, когда Йон подрядил каменных дел мастера и его подмастерьев ехать с ним, чтобы построить на мызе каменный двухэтажный господский дом и кирху.

          В мае весь этот пёстрый табор добрался до бывшей мызы Йершов. Каменных дел мастер приступил со своими парнями к работе. Эсты, помня о том, как в пути новый хозяин кормил их до отвала, а всех детишек приказал посадить на телеги, тоже не ленились и принялись за строительство изб. Мужики обсуждали между собой на эстонском, которого Йон не понимал, что с новым хозяином им явно повезло. Не то, что не жадный, - щедрый. О крестьянах своих заботится, и не зверь, что было нормой у эстляндских рыцарей. Да и детишек, похоже, любит.

          К концу июня все мужицкие постройки уже стояли крепко и справно, господский дом, больше похожий на маленький замок, был готов к концу августа. К началу октября освятили по лютеранскому обычаю кирху архангела Михаэля, а рядом с ней по католическому – часовню архангела Габриэля. Йон нарадоваться не мог. Ему казалось, что всю жизнь он мечтал хозяйствовать на земле и быть отцом для своих мужиков. Только одно лишало его радости.

          Катарина к обустройству мызы относилась безразлично. И не только к обустройству мызы. Всё меньше она была похожа на живого человека, которого на этом свете что-либо держит и интересует. Мудрая Ильде сказала однажды Йону:

          - Виня дрыыз номирс, йо невэелас дзыивот. Тагад висас церыибас ир тикаи уз бэерну. Ун пар то эс неесму парлиецинаатс. / Она скоро умрёт, потому что не хочет жить. Теперь вся надежда только на ребёнка. Да и в этом я не уверена.

          Сначала, когда Катарина забеременела, Йон воспрянул духом. Но чем ближе подходил срок, тем больше он мрачнел. Жизнь, как песок сквозь пальцы, уходила из его самого главного военного трофея. Ильде выбивалась из сил, но всё яснее становилось – родов Катарина не переживёт.

          Вместе со схватками у неё началась горячка. Одна старая Ильде не справилась бы. Ей помогала дебелая эстонка Ыйе, четыре месяца назад родившая своего первенца. Разрешиться от бремени Катарина всё-таки смогла. Мальчика обмыли, спеленали, и Ыйе унесла его в соседнюю комнату. А Ильде позвала Йона:

          - Эй пие виняс. Виня номирст ун вэелас ар теви рунаат. / Иди к ней. Она умирает и хочет с тобой говорить.

          Йон подошёл к кровати, на которой мучилась Катарина, и встал на колени:

          - Зачем ты нас с малышом оставляешь?

          - Я не просто вас оставляю. Я хочу кое-что сказать тебе на прощанье, зверь. Ненавижу я тебя, зверь. И ублюдка твоего тоже ненавижу. Будьте вы прокляты! Вы и весь ваш род! Пусть вас носит по свету, как лист на ветру. И пусть нигде не будет у вас родины и негде вам будет голову приклонить. Везде вы будете чужими. И пусть все мужчины в вашем роду будут воинами. Ты же говорил мне, что для тебя война – всего лишь ремесло? Вот и пусть все твои потомки занимаются только этим ремеслом. И пусть вам покоя никогда не будет. Покой человеку даёт только спокойная вера в Господа Бога. А вы во все времена будете сомневаться, и не будет вам покоя. И судьба у вас у всех пусть будет такая, чтобы люди не верили, что такое вообще возможно. Я ухожу к своему мужу Михаэлю и сыночку Габби. А ты живи и думай постоянно, что ты натворил. И не будет прощения ни тебе, ни роду твоему.

          Последние слова были сказаны уже в агонии. Первый раз в жизни Йон заплакал. Он не знал, отчего он плачет. От жалости к этому покинувшему его ангелу? От досады, что всё так получилось? От страха перед предсмертным проклятием? Никто никогда этого не узнает.

          Через полчаса он встал с колен и, не вытирая слёз, пошёл в ту комнату, куда Ыйе унесла новорожденного. Малыш лежал на столе и спал, а эстка кормила грудью своего четырёхмесячного Калева. Она испугалась, увидев барина в таком состоянии. Йон обратился к Ыйе всё ещё сквозь слёзы:

          - Помоги мне. Ты хорошая мать. Не дай моему крохе умереть.

          Ыйе понимала немецкий и могла на нём говорить. Она расплылась тёплой улыбкой и ответила, смешно коверкая слова:

          - Барин, Господь с тобой! Разве можно такого кроху оставить? Он уже поел. Настоящий вояка будет – столько молока высосал. Хороший такой. Вон как спит теперь, как ангелочек. Не переживай, барин. Выкормлю его со своим Калевом. И заботиться о нём буду, как о своём сыне.

                … … … … … … …

          Ыйе оказалась не просто заботливой нянькой. Она стала маленькому сироте Хайнцу настоящей матерью, ласковой и заботливой. В те времена из десяти детишек до трёх лет доживали в лучшем случае трое. А Хайнц к этому возрасту превратился в маленького жизнерадостного медвежонка. И закадычный друг, не разлей вода, у него появился - его молочный брат, такой же медвежонок Калев.

          Йон тяжело переживал смерть Катарины. Во всяком случае, она заставила его о многом задуматься. Тяжело ему было. Но если от основательницы рода фон Йершовам досталось проклятье, то от основателя передались немыслимый фарт и везение. Когда Калеву было всего полтора года, его отца, Айво, во время охоты задрал медведь. Йон не стал соблюдать никаких обычаев и приличий тех времён, наплевал на то, что Ыйе была эстонкой. Взял он её вместе с Калевом к себе в дом сразу после смерти Айво, а через полгода обвенчался с ней в кирхе честь по чести. Так у Ыйе появился ещё один человек, с которым нужно было нянчиться. Впрочем, это ей не пошло в тягость. Она была прирождённой матерью и женой. Добрый и печальный барин, намучившийся и настрадавшийся за свои долгие скитания, пришёлся ей по сердцу. А то, что он грешник великий, как фон Йершов всегда о себе говорил, так кто же без греха? Йон платил ей любовью сторицей, ведь она стала вторым человеком, который был добр к нему. И не только к нему, но и к его сыну.
Особой разницы между Хайнцем и пасынком он не делал, разве что было понятно, кто наследник мызы. А Ыйе нарожала ему ещё четверых девок, таких же красивых, высоких и белобрысых, как она сама. Когда мальчишкам исполнилось по семь лет, Йон начал учить их воинскому ремеслу. Это вполне естественно. Каждый немец с рождения ремесленник, что мужик, что барон. И у каждого – своё ремесло. У фон Йершовов родовое ремесло - быть воином.

          Шли годы, а те 450 злотых, которые Йон добыл разбоем в Цинтене, и не думали заканчиваться. К тому же, с окончанием войны, хозяйство в Ливонии стало приносить доход. А Йон был хозяином рачительным. Что интересно, в отличие от подавляющего большинства остзеедойче, владевших поместьями в западных поветах Литвы, в Курляндии и в Ливонии, он никогда не боялся получить от своих крестьян вилы в бок или красного петуха под крышу.

          Земли Ливонии после Альтмаркского перемирия законодательно отошли Швеции. Остзеедойче и шведы – очень разные народы. Но не до такой степени, как остзеедойче и литвины, а тем более поляки. Можно даже сказать, что после 1629 года ливонские бароны и рыцари начали потихоньку превращаться в шведов. Во всяком случае, для Его Величества Густава II Адольфа они были обычными шведскими дворянами, разве что говорившими по-немецки.

          Йон не спешил выпихивать птенцов из родного гнезда. Когда Калеву и Хайнцу исполнилось по восемнадцать лет, он взял их с собой в Ригу. Там старший фон Йершов в очередной раз удивил оружейников, купив сыновьям самые лучшие офицерские рейтарские доспехи, шлемы, мечи и пистолеты, не торгуясь. Хайнцу он за две тысячи талеров купил у генерал-губернатора Ливонии Габриэля Бенгстона Оксеншерны патент рейтарского лейтенанта. Про пасынка старый Йон тоже не забыл – рейтарский сержантский патент Калева обошёлся ему в тысячу двести талеров.