Русы Часть первая, глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая
Родная сторона

I

Царь отправился поглядеть на новую крепость, строящийся город, на Олешье. За себя оставил Любомира, хоть и вызвал тем глухое недовольство старых воевод. Любомир принял это, как должное. Кому же еще как не ему оставлять царство, кто же как не он сможет вершить дела и управлять подданными? Скоро ли вернется государь, никто не знал.

Время зализывало сердечные раны, хоть и вспоминал он порой, чаще по ночам, свою волчицу в женском обличии. Мерещилось ему тогда, что вынимает он из белой груди смертельную стрелу, и Власта открывает глаза, обнимает его и шепчет на ухо: «Никуда я от тебя не уйду». А потом вдруг покрывается шерстью, скалит зубы и убегает в лес. То ли во сне, то ли наяву в предрассветной серой мгле виделась ему мохнатая волчья шкура, и старик с зелеными колючими глазами рычал ему в лицо: «Что же ты, витязь, не уберег внучку». А потом старик растворялся во тьме, и будто со стороны видел он себя и Власту в темной землянке. Они сплетались руками и ногами в единое тело, и Любомир с ужасом понимал, что и он оборачивается в волка. Порой поутру кто-то скребся в дверь терема, и он скорее ощущал, чем слышал, как мягко ступают за порогом звериные лапы, и разрезает ночную тишину протяжный, скорбный волчий вой. И тогда хотелось вскочить, побежать вослед и тоже выть на луну и звезды.

С Марьей он давно не спал в одной постели. Когда его корабль только причалил в гавани, и весть о возвращении Любомира побежала по городу впереди него, Марья взяла на руки сына и побежала в порт. Любомир встретил ее холодно, поцеловал Дира и пошел в царский дворец. После такой встречи, к которой она готовилась давно и всё представляла, как они, взявшись за руки, войдут в дом, и улыбалась тихо своим мыслям, и радовалась про себя этому долгожданному свиданию, Марья как-то разом потухла, поникла, почернела, как схваченный нежданным морозом весной цветок. Если раньше Любомир иногда приходил к ней ночью, то теперь совсем от нее отдалился, сделался резок, тверд и холоден, как камень, а в лице его иногда появлялось что-то хищное, безжалостное, непримиримое, будто оскал зверя, и тогда становилось страшно от этой молчаливой неприязни.

Власть, переданную ему на время, Любомир вкушал осторожно, смакуя и наслаждаясь ею, как пробуют на вкус дорогое вино: не спеша, маленькими глотками. И наиболее волнующим, будоражащим кровь, дурманящим голову было то, что сам он в этой новой роли не был никому подвластен. Год этот был мирным, народ не бедствовал, торговля процветала, и даже хазары не сильно досаждали, а их наместник при царском дворе просил Любомира принять его и всячески высказывал ему свое расположение.

Однажды на улице он случайно встретил Любаву. Они поздоровались и молча разошлись. Давно он ее не видел. Любомиру показалось, что она стала еще красивее. В отличие от Марьи Любава обладала не заметной с первого взгляда внутренней, бурлящей под наружным спокойствием силой. Этим спрятанным кипением чувств, которое Любомир угадывал в ней, она напомнила ему Власту. Они были совсем разные: одна – темноволосая, другая – русая, одна – быстрая и гибкая в движениях и походке, другая – плавная, с гордо поднятой головой, будто пава. Но в них обеих, в лице или в глубине глаз, таилась загадка, и вот она-то волновала и притягивала к себе больше всего. Власта умерла, но Любава же здесь, вот она: неприступная, одинокая, безмужняя. Борислава нет, и вряд ли он уже вернется.

 После этой мимолетной встречи Любомир стал думать о ней непрестанно. Мысли эти не были тихими, нежными, наоборот, - буйными, яростными, словно он хотел подмять ее под себя, сломать ее гордость, развеять в пыль ее тайну и подчинить себе, наказать за то, что так долго не отвечала на его любовь. А ощущение полной власти, в том числе и над другими людьми, было сродни греческому вину: чем больше он упивался ею, тем больше находил оправданий для собственных желаний, и то, что раньше было под запретом, теперь казалось легким и доступным. Не было больше на свете боярина Мстислава, сгинул бесследно Борислав, царь был далече, кто бы мог помешать ему?

Но не смел еще Любомир восседать на царском троне, хоть и стояло оно пустым, а сидел на советах рядом с другими боярами, скромно, с краешку. Так и с Любавой. Мысли были о ней, но не смел. А мысли были сладкими, сны и видения полуночные – любовными. Представлял он ее по-разному, но всегда одну, всегда молчаливую. И представлял он это так. Будто входит он к ней в терем, а она стоит, опустив руки, и срывает он с нее одежду. Или по-другому. Она лежит обнаженная на своем ложе, а он долго, пристально разглядывает ее, словно оценивая, как свою пленницу. Видения эти были тревожными и сладостными. В этих полуснах он представлял себе каждый кусочек ее золотистой кожи, каждую выпуклость ее тела: шею, руки, грудь, бедра, ноги, - а потом брал ее, как берут рабыню, настойчиво и властно. Эти мысли, эти видения мучили его своей незавершенностью, словно пил он ключевую воду во сне, а просыпался с пересохшими от жажды губами. Мысли от неутоленной жажды становились еще настойчивее, а страсть, что сжигала его изнутри, просилась вырваться наружу и сводила с ума.

Однажды вечером, устав от этой разрушающей его похоти, он сказал сам себе: «Кого я боюсь? Царя? Я – наместник его. Бояр? Я – указчик им. Людей? Я – их владыка.»
И уже не владея собой, думая только о том, что много раз являлось в его снах, в каком-то дымном угаре, с одним желанием – добиться силой этой женщины, не разбирая дороги, не замечая никого вокруг, он отправился к ней.











II

Всё случилось не так, как он ожидал. Любава была не одна. Сначала у ворот мелькнула какая-то тень, и перед Любомиром вырос дюжий детина с боевым топором в руке.
- Кто ты? К кому? – спросил он недобро.
Любомир на секунду растерялся, но взял себя в руки и ответил с достоинством:
- Не узнал, смерд? Я – князь Любомир, к хозяйке твоей в гости пожаловал.
Человек посмотрел на него неприязненно, исподлобья, но пропустил.

Любава была не одна – с сыном. Любомир остановился в дверях, снял шапку, поклонился:
- Здравствуй, Любава.
Лучина едва теплилась и бросала короткие отблески на ее лицо. Оно показалось ему бледным, задумчивым, светлым, словно луна, высветившаяся на небе, высвободилась из-за туч. Аскольд играл в уголке, поднял голову, мельком глянул на позднего гостя и вернулся к своим играм.

Любава была удивлена, но казалась спокойной, даже безмятежной. Она и вправду в последнее время, после того, как боярин Мстислав отдал ей в услужение Трифона, чувствовала себя уверенней, знала, что этот молчаливый, сильный человек предан ей беззаветно и всегда сможет защитить ее. Трифон учил Аскольда владению мечом, помогал Любаве по хозяйству и сделался со временем ее тенью и ее телохранителем.
- Здравствуй, Любомир. Что-то случилось?
- Да, случилось. Хотел поговорить с тобой. Наедине.
- Поздно уже. Но будь по-твоему.
Обернулась к Аскольду:
- Ступай, милый, к себе. Завтра доиграешь.
Мальчик встал, подошел к матери, и после того, как она погладила его по головке и поцеловала на ночь, вышел из горницы.
- Слушаю тебя, князь.

Любомир не знал теперь, как начать. Всё было не так, как думалось, как представлялось ему. На лице Любавы не мелькнуло даже тени волнения, ни, тем более, страха. Достоинство, с которым она его принимала, ушатом холодной воды вылилось на голову и будто пригвоздило к скамье, на которой он сидел.

Глухим, задыхающимся голосом, не так, как обычно дома или в царском дворце, Любомир начал говорить.
- Шестой год пошел, как ты одна, Любава. Борислав, если бы был жив, давно бы вернулся. Я тоже один. Марья никогда не была мне люба. Я только тебя всегда любил и люблю по сию пору. Не могу я больше ждать и терпеть. Хочу, чтобы была ты моей.
Любомир словно выплескивал каплями из себя слова, жгущие его нутро. И по мере того, как он говорил, он сам словно зажигался и пламенел от своих слов. Он вскочил и глядел на нее яростно, требовательно.

Любава отвечала холодно и, как показалось Любомиру, насмешливо:
- Ты, видно, белены объелся, боярин.
Так когда-то говорил с ним царь, и это воспоминание взбесило его.
- Не забывайся, боярыня. Я – наместник царя, и всё в моей власти.
Любомир уже кричал.
- Тише, князь, сына разбудишь. А что до власти твоей, она – на время. Вернется царь, с тебя спросит.

Любава встала. Грудь ее вздымалась, глаза сверкали в колышущемся свете лучины. Сама она будто стала выше ростом и смотрела на него свысока.
Любомир сделал шаг к ней. Он не отрывал глаз от ее обтянутой тонким сарафаном груди, и только шаг отделял его от того мига, который много раз пьяным дурманом повторялся в его голове: протянуть руки, разорвать ворот платья и впиться губами в эту сладкую грудь.
Любава перехватила этот взгляд и быстрым движением выпростала из-под ворота амулет, подаренный пять лет назад стариком-кудесником.
- Если не страшен тебе царский гнев, так не минет тебя проклятие богов.
Любомир узнал печать Сварога, всемогущего бога огня, и отступил в ужасе.
- Ведьма, ведьма, ведьма.
- Боярин уже уходит. Проводи его до ворот, Трифон.

Любомир обернулся. От двери, из тени бесшумно вышел давешний мужик, встречавший его с топориком в руках. Голова его казалась косматой, как у лешего, и сам он был похож на медведя, вставшего в ярости на задние лапы, готового ударить насмерть или загрызть.
- Сам дорогу найду, - пробормотал Любомир и вышел в ночь.

Любомир почти бежал, задыхался, глотал свежий воздух и повторял про себя: «Со мной так нельзя. Ненавижу, ненавижу. Не прощу. Не помилую.»
А в оставленном им тереме в это время шли сборы в дальнюю дорогу. Брали с собой малость.
- Этого человека я хорошо знаю, - говорила Любава Трифону. – Не оставит он нас теперь. Гордыню его я ему прищемила. Возьмет с собой стражу, скажет, что ты напал на него. А потом, когда я одна останусь, снасильничает, не побоится ни царского гнева, ни бога Сварога.

Любава побросала вещи в котомку и пошла будить Аскольда.
- Не бойся, милый. Собирайся. Пойдем в лес, и я покажу тебе чудеса, о которых ты и не слыхивал.
Аскольд, будто большой, всё понимал, смотрел на мать, одевался потихоньку. Трифон молчал: «Чего же тут непонятного?»
- Я знаю дорогу, - продолжала Любава. – Там схоронимся, пока государь не вернется.

Едва плеснуло серым киселем на небо, вышли из дома. Трифон нес в одной руке сонного Аскольда, в другой котомку с вещами. Не ощущая усталости, он шел вслед за княгиней по узкой, едва заметной тропинке.

Утром к терему вернулся Любомир со стражей. На воротах висел замок, дом был пуст.






III

Старик на священной поляне словно зная заранее, что они придут, ждал их. Пять лет прошло, как и сказал он тогда Любаве, и она вернулась. Для нее и Аскольда была приготовлена хижина, для Трифона – постель под чистым небом. В чашах дымился горячий настой из трав.
-- Подкрепитесь настоем и отдохните с дороги, - сказал старик, - а там и поговорим.

Уже вечерело, когда Любава очнулась ото сна и вышла на воздух. Горел костер. Старик подкладывал в огонь полешки и что-то говорил. Рядом сидели Трифон и ее маленький сын. Аскольд слушал завороженно, как слушают дети сказания баяна о былых героях и сказки о чудесах. В глазах его, как картинки из этих сказок, мелькали искорками отсветы костра. Любава подошла и прислушалась.

- Ты вырастишь и станешь могучим и храбрым витязем. Ты будешь править большим, красивым городом. Не здесь, далеко отсюда. Но я вижу его. Он раскинулся на холме, на берегу большой реки. Ты будешь ходить в походы и побеждать врагов, и о тебе тоже станут складывать былины.
Любава слушала и верила ему, и знала: так всё и будет.

День угасал и растворялся в лесном мраке. Аскольд уже спал в своей хижине. Трифон обходил дозором лесные тропы, сторожил их покой. У костра остались они вдвоем: старик и Любава. Тишину нарушали крики ночных птиц, хруст веток в чащобе, шорох травы, и казалось, чьи-то тени скользят по краю поляны, и выползают из своих нор кикиморы и лешие. В этой лесной ночной жизни чудилось неведомое, таинственное, но не страшное. Пахло травами и хвоей. Старик молчал, смотрел неотрывно на раскаленные угли и будто ушел далеко в свои думы. Теперь Любава видела его другим, не то что пять лет назад: он не изменился внешне, но казался ей ближе, понятнее – она чувствовала кровную связь, образовавшуюся между ними. Вот бы научиться тому, что он знал, увидеть то, что ведал он, полететь ласточкой к Бориславу, как тогда, во сне, повидать его, да хоть весточку о нем получить. Возможно ли такое?
- Возможно, княгиня, - вдруг промолвил старик.
Любава не удивилась тому, что он читает ее мысли, лишь спросила тихонько:
- Что же мне делать? – а сама подумала: «Что же с нами станется?»
- Оговорит тебя злой человек перед царем, и ты вернешься сюда. И тогда я научу тебя видеть сквозь время и мыслью преодолевать пространства.
- А как же Аскольд?
- Он будет воспитываться при царском дворе. Станет воином. Не беспокойся о нем. Попей моего отвара и ни о чем не думай.

Мерцали янтарными каменьями, глазели багровыми зрачками угли. Пробегали желтыми ящерками огоньки меж ними. Вылизывали красные языки черное пепелище. Жар дышал в лицо и убаюкивал мысли. Костер затухал, рассыпался, растекался кровяными лужами и превращался в жаровню, а жаровня в алое, теплое закатное небо.  Черное пятно угасшего костра обернулось темной келью. На столе горела свеча. За столом, склонившись над книгой с незнакомыми письменами сидел Борислав. Любава подошла к нему сзади и обняла за плечи, прижалась грудью к его спине и поцеловала в поседевшие волосы. Таким счастьем, такой нежностью зазвенело внутри, так радостно защемило сердечко, будто за один миг истерлись все годы ожиданий и беды разлуки. Он обернулся, и она увидала его лицо так близко, что можно было разглядеть каждую морщинку, каждый волосок. Он осунулся, постарел. В глазах была печаль. Он вскочил, обнял ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Как долго ждала она этого поцелуя и этих объятий. Странно, он всё время молчал, и она не могла вымолвить ни слова. Он подхватил ее на руки и перенес в постель. Наверное, так бывает только после долгой разлуки, только в ожидании чуда, только от большой любви. Это была упоительная ночь, ночь страсти, ночь бесконечных, чудесных ласк, ночь без слов, ночь любви.

Светало. Любава проснулась в лесной хижине. Тело ее дышало негой, кожей она еще ощущала прикосновение любимого, на губах оставался сладкий вкус поцелуя.





IV

Всё не заладилось с самого начала. Ждали, когда стихнет шторм. Ждали, когда переменится ветер. Дорога в порт и обратно стала почти каждодневной. Богдан мыслью уже убегал туда, на другой берег Русского моря. Ожидание делалось невыносимым, он уже был там, не здесь, и Леония чувствовала это и страдала, радуясь каждый раз, когда он возвращался, и провожая его вновь и вновь. Прошел месяц, можно было, наконец, плыть. И вот тогда, в последний день, Леония сказала ему то, о чем начинала догадываться, но всё еще сомневалась. Уже перед самым отплытием она решилась: «Богдан, любимый, у нас будет ребенок». И всё изменилось в миг: плыть, конечно же, было необходимо, это его долг перед князем, но вернуться скорее, к родам, стало еще важнее. И вот когда он подхватил ее на руки, закружил, зацеловал ее, Леония уверилась, наконец, - эта разлука не навсегда, это ненадолго. И отпустила его в путь с легким сердцем.

Разведрилось, развиднелось. Тонкой ниточкой впереди показался берег, и сердце запрыгало в груди. И детство, и юность, и отчий дом вырастали из моря и превращались в город, настолько близкий и родной, что каждый камень казался знакомым, будто и не было этих шести лет, и только вчера покинул он его.
Никто его не встречал, никто не ждал. Дома и улицы смотрели на него, как на доброго товарища, только они не умели говорить. Город, то шумный, то молчаливый, почти не изменился. Люди тоже, казалось, были те же, родная речь радовала слух, да вот беда: не нашлось ни одного человека, кто узнал бы его и обрадовался этой встрече. Родители умерли еще до того, как Богдан поступил на службу к князю, родни не было, друзей не осталось. Богдан направился к терему князя Борислава.

Ворота оказались заперты, дом был пуст. Где Любава, никто не знал, и толком никто из соседей ничего сказать не мог. Тогда он пошел к боярину Мстиславу.
- Умер боярин, а боярыня никого не хочет видеть.

Такого Богдан не ожидал. Весть, которую он принес о князе Бориславе, казалась ему настолько важной, что стоило рассказать, и тут же город встрепенется, народ забурлит, и будет собираться войско, и корабли станут поднимать якоря и плыть на всех парусах к острову, где томится в заточении князь. Так ему представлялось. А разговаривать, оказалось, не с кем. И тогда Богдан пошел к царскому дворцу.

Стража не хотела его пускать.
- Тебе говорят, уехал царь.
Богдан был настойчив.
- Так может из бояр или советников кто есть? Дело срочное. Из Константинополя я прибыл.
- Ну жди тогда.
Доложили князю Любомиру.
- Из Константинополя говоришь? А кто таков?
- С виду византийский вельможа, но говорит по-нашему.
«Из Константинополя?» Любомир подумал и кивнул утвердительно:
- Приму. Зови.
Советник, принимавший Богдана в царском кабинете, был ему незнаком. Судя по одежде, это был знатный боярин. Взгляд его был внимательный и внушал доверие.
- Кто ты и по какому делу прибыл?
- Зовут меня Богдан. Я служил при посольстве у князя Борислава.
Боярин переменился в лице.
- Говори. Что случилось с посольством? Что с князем?
Видя столь неподдельное волнение, Богдан хотел было вручить ему княжий перстень, да потом передумал: не ему тот перстень был предназначен. И он рассказал боярину всё без утайки: про поход, про двор короля Людовика и про то, как узнал он, что князь и всё русское посольство по велению императора Феофила было схвачено и томится ныне в неволе на острове в Мраморном море.

Любомир слушал, не перебивая. «Значит все-таки жив Борислав. Да только всё равно что мертв. Коли сторожат его византийцы, значит боле не выпустят.»
- Сказывал ли об этом кому еще?
- Только тебе, боярин.
«Может, заставить его замолчать навеки?» - размышлял Любомир.
- Будешь ожидать царя или мне доверишься?
Богдан не знал, что от ответа зависит его жизнь.
- Верю, что всё передашь царю, боярин.

На следующее утро корабль Богдана отплыл в Константинополь.






V

- Берегись. Иду на тебя.
Аскольд и Дир сражались на деревянных мечах. Аскольд наседал, Дир не сдавался.
«Какой же он большой уже», - думала Любава, глядя на них в оконце. Аскольду шел седьмой год, Диру – шестой.

Полгода назад, когда воротился царь из дальнего плавания, вернулась и она в свой дом и зажила, как прежде. Трифон хоронился неподалеку и охранял ее покой от незваных гостей. Но Любомир больше не появлялся у нее, даже не подходил к ней, будто и не было той ночи. По разговорам, царь после того, как сам увидел крепость и строительство города, стал доверять Любомиру еще больше. Говорили, что государь сделался подозрительным, многих бояр отстранил от себя и прислушивался только к Любомиру. А о Бориславе никто уже, кроме Любавы, и не вспоминал. Гибнут люди в походах и в сражениях. Видно, судьба была такая у этого посольства. Царя Любава после его возвращения не видала, да и он, кажется, совсем забыл и о ней, и о внуке.

Но вот однажды услышала Любава, как распахнулись ворота, засуетились во дворе слуги, отворилась дверь, и на пороге появился царь. Вид его был суровый. За ним, как тень, ближе к двери, так что лица его было не видно в темноте, встал Любомир. Любава поклонилась. Царь шагнул в горницу и тяжело опустился на скамью. Он смотрел на нее недобро, исподлобья, и было что-то волчье в этом взгляде.

- Мне сказали, боярыня, что в мое отсутствие заходил к тебе справиться о здравии твоем князь Любомир, а ты бесстыдно пыталась соблазнить его.
Любава всплеснула руками.
- Да он…
- Молчи, лучше молчи и не перебивай. Хоть и не поддался он на твои чары и быстрее прочь поспешил, но во дворе напал на него твой работник, и только чудом спасся боярин. А потом спрятала ты этого работника в лесу и ворожила там на боярина по темному.
- Не так всё было…
- Молчи, боярыня, и слушай.
- Не ведомо никому, жив ли Борислав или нет…
- Жив. Мне ведомо.
Тень у двери шевельнулась.
- Ну да, сны твои, - царь махнул рукой, словно отгонял назойливую муху. – А коли так, то еще хуже: опозорила ты и его, и меня, и себя.
- Не было этого, владыка.
- А того, что по твоей злой ворожбе князь Любомир слег и едва на ноги поднялся, тоже не было?
- О болезни его я не ведаю, а ворожить не ворожила.
- Всё, не перечь царю, не хочу более тебя слушать. И вот тебе мой наказ. Внук мой Аскольд отныне будет жить и воспитываться в царском дворце. В товарищи ему возьмем Дира, сына князя Любомира. Ты же, боярыня, ступай к своим волхвам и живи там, пока сам тебя не позову или Борислав не вернется. А коли проведаю, что ворожишь по темному, найду, и тогда не жди от меня пощады. Даю тебе на сборы три дня.
Любава стояла столбом и не могла вымолвить ни слова. Надо было заплакать, упасть в ноги, просить, умолять, а она не могла шевельнуться.

Царь встал, оглядел ее еще раз и вышел. И всё стало тихо: и в горнице, и в доме, и во дворе, словно разом оглохла она.
Любава сидела за столом, опустив руки, потерянная, безжизненная, когда в горницу вбежал Аскольд. Светловолосый, розовощекий, запыхавшийся.
- Мама, мама, мне сказали, царь у нас в доме.
Любава обняла его и прижала к себе.
- Царь ушел уже, да ты не расстраивайся. Теперь ты вместе с Диром будешь жить во дворце и часто видеть царя.
- И ты со мной?
- Помнишь нашу поляну в лесу? Я возвращаюсь туда.
- Зачем?
- Чтобы научиться многой премудрости, и тогда твой отец скорее сможет вернуться домой.

Об отце Любава рассказывала Аскольду часто. Он представлял себе его могучим воином, которого злые колдуны заманили обманом и заперли в темном подземелье. В своем воображении он рисовал себе героические картины: как он, изрубив всех врагов, с мечом в руке врывается в темницу и освобождает отца из неволи.
- А ты будешь ко мне приходить?
- Не знаю, Аскольд. Я буду о тебе думать постоянно, а как только ты будешь меня вспоминать, я сразу же тебя увижу и стану рядом с тобой. Вот здесь, - Любава прикоснулась к его голове, - понимаешь?
- Да, мама.

На следующий день Любава отвела Аскольда в царский дворец, поцеловала на прощание и вернулась к себе. Прошел день, прошла ночь. Любава сидела у догорающей свечи одна, в пустом доме, не замечая ни тьмы, ни света в окошке, и вспоминала. Она перебирала в памяти, как цветочки в букете, все радостные дни, связанные с этим домом. Их было много. Она выхватывала из этого букета воспоминаний то один яркий цветок, то другой. Вот они с Бориславом после свадьбы, и эта ночь, их первая ночь – нежная, сладкая. А вот он рассказывает ей о своих путешествиях и смотрит в оконце, будто видит там дальние страны, а она глядит на него и помнит каждую черточку, каждую складочку его лица, каждую морщинку вокруг глаз. А вот и Аскольд – крошечный, беленький в своей колыбельке. Тот меч, что оставил ему в подарок Борислав, она сама вручит сыну, когда придет время отправляться ему в поход. Здесь уж и царь ей не указ. А ныне ее черед исполнить царскую волю.

На рассвете третьего дня из тех, что дал ей на сборы владыка, сложила Любава свою нехитрую котомку и пошла в лес.





VI

Борислав теперь ждал эти вечера и ночи полные любви, когда являлась к нему Любава, и боялся их. Обычно в это время он сидел за книгой в своей келье, но мысли его были о ней, и строчки начинали спотыкаться и терять свой смысл. Он всегда предчувствовал ее появление: вот пробежит ветерок за спиной, вот легкие шаги скользнут по каменному полу, вот закружится голова, и сердце забарабанит в груди, и тогда опустятся ему на плечи легкие нежные руки, и он услышит ее дыхание.

Когда она пришла к нему в первый раз, а наутро теплый женский аромат спелой вишни растекался по келье, и он вспомнил, как появилась из ниоткуда Любава, а утром исчезла, растаяла, как сон, в котором страстно и жадно любили они, Борислав подумал, что сходит с ума. А потом решил, что Бог, христианский Бог, в которого он уверовал, дарит ему свою благодать и облегчение в испытаниях, что выпали на его долю, посылая ему радость его и отраду. И не ему гадать и сомневаться, а принимать эту любовь с благодарностью и благоговением.

После того первого раза Любава долго не приходила, а потом стала являться часто. Он уже не хотел задумываться о том, как это возможно, он просто ждал, ждал, верил и немного боялся, как ждут и боятся чуда. Это было похоже на сон, но не было сном, и было похоже на явь, но не было явью. Волосы ее пахли скошенной травой, глаза ее были глубоки, как море, и сияли, как морская гладь в солнечный день. Губы ее – как спелая вишня, кожа ее – как шелк, груди ее – сочные персики, лобзания ее сладки, как мед, жаркое ее лоно манит, как костер в ночи. Лунная дорожка разливалась жидким золотом по супружескому ложу, и кружилась голова от дурмана любовных ласк. Где явь, где сон – неведомо и неважно. Борислав чувствовал себя счастливым.

В последующие дни он прохаживался по монастырскому двору, глядел вверх, в распахнувшееся над головой голубое небо, щурился на солнце и улыбался.
Потом он поднимался на самую высокую башню монастырской стены, куда ход был разрешен только ему, и всматривался в морскую даль, словно ожидая, что появится на горизонте парус, причалит к острову корабль, возьмет их всех с собой на борт и понесет по волнам, через моря на север, туда, где родина, туда, где ждет не дождется его Любава. 




     (продолжение следует)