Поль де Кок. В театре

   Поль де Кок.
   В ТЕАТРЕ



   ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАРТЕР

Выбирайте театр, который вам больше всего по душе, но только не тот, в чей партер допускаются женщины; ибо такой вам не подойдет. Франциск I говорил: «Двор без женщин подобен весне без роз!» - но, по правде говоря, в партере театра эти розы очень неуместны, и к тому же, если все женщины — цветы, во что я охотно верю, то в партере, чтобы посмотреть спектакль, обычно рассаживаются не самые свежие и не самые прелестные из них.

Итак, мы в мужском партере.

Мы хотим рассмотреть его в начале представления, пока он еще не совсем полон.

Впрочем, существуют партеры, которые никогда не наполняются, даже когда пьеса уже идет вовсю; есть и другие, которые заполнены до отказа лишь в дни премьеры.

В такие дни, словно желая вознаградить себя за привычное безлюдье, они набиты битком, как омнибус в дождливый день; там сидит больше людей, чем может войти, или, по крайней мере, чем должно там находиться. Само собой разумеется, что те, кто оказался в середине толпы, полностью лишены возможности высморкаться или достать из кармана табакерку; это им заказано, разве что они случайно окажутся северным Геркулесом или каким-нибудь заезжим Алкидом, способным железными руками укротить и сдержать движения своих соседей.

Если вы попали в партер, где толпа стоит плотней некуда, двери заблокированы, а все выходы наглухо закупорены, вам придется решиться не выходить совсем, даже если вы почувствуете к тому величайшую нужду.

Если же вы не сможете противостоять желанию глотнуть свежего воздуха или на мгновение вдохнуть менее спертую атмосферу, то, чтобы вернуться на свое место или в этот блаженный партер — обитель избранных и «римлян» (клакеров), — будьте готовы выдержать небольшую боксерскую партию с людьми, зажатыми в дверях.

Это не всегда приятно, особенно если вы не обладаете достаточной физической силой; короче говоря, это принесет вам как минимум несколько тычков в ребра.

Дезожье сказал бы: «Стать весталкой - да, это стоит усилий».

Однако пьеса, которую играют, возможно, никаких усилий не стоит. Но что поделаешь, вы подрались, почти победили, то есть протолкались сквозь нескольких любителей сцены, не желавших уступать. И теперь, чтобы как можно скорее избавиться от ваших каблуков, давящих им пальцы, вам помогают войти: то есть вас толкают вперед; вы падаете на несколько голов, используя их как точки опоры, чтобы вернуться на свое сиденье.

Поплавав так некоторое время по живым волнам, которые вовсе не рады вас нести, вы наконец добираетесь до своего места, которое в ваше отсутствие занял кто-то другой.

Вы меряете соседа взглядом и заявляете:

— Я сидел здесь раньше вас!

Наглец, занявший ваше место, не отвечает и делает вид, что рассматривает в лорнет кого-то на галерее.

Этот маневр выводит вас из терпения, вы толкаете господина и повторяете:

— Я здесь уже сидел!

Тот оборачивается и говорит:

— Чем вы докажете, что это было ваше место? Вы оставили здесь перчатку... или носовой платок?

— Что я, дурак, что ли?.. Я ничего не оставил, потому что не всегда найдешь то, что положишь в партере; но вот этот господин скажет вам, что я сидел рядом с ним.

Тот, кого призывают в свидетели, принадлежит к числу людей, которые всегда боятся скомпрометировать себя, приняв чью-либо сторону. Он отвечает, почесывая нос:

— Ах! Вы были здесь? Право, это возможно. Но когда такая теснота, нельзя заметить каждого, кто находится вокруг!

Этим вы не удовлетворены; вы стоите на своем и толкаете узурпатора снова, восклицая:

— Я хочу сесть на свое место!

Узурпатор не уступает. Вообще люди, садящиеся на чужое место, не имеют обыкновения возвращать его; прежде чем решиться на столь дерзкий поступок, они взвесили все последствия, все опасности и решили пренебречь ими; они помнят, что успех оправдывает всё — принцип не новый, но безутешный для тех, кого «узурпировали».

Господа горячатся; сыплются колкости, спор грозит стать серьезным; уже слышны фразы вроде:

— Я француз!..

— Это вы француз?!.. Это так не пройдет!

Но соседи, которые предпочитают смотреть новую пьесу, а не слушать перебранку, отодвигаются с обеих сторон, так что оба господина могут теперь сесть; а раз у каждого есть место, причина спора отпадает. Все успокаиваются, остывают, и этот маленький инцидент очень быстро забывается, тем более что в театральном партере такое случается сплошь и рядом.

***

Есть партеры, которые полны всегда, даже если не дают новой пьесы; зрители в них - это счастливчики своего времени, и в целом можно заметить, что подобные зрители и вправду не самые никчемные людишки.

Почему? Мне кажется, это довольно легко объяснить.

Театры, в которых всегда много народу, по необходимости должны быть такими, где люди лучше всего развлекаются; ну а разве можно быть никчемным, если ты счастлив (а человек, когда развлекается, всегда счастлив)? Опять же принцип не новый, но утешительный.

Странная это штука — партер театра! Для того, кто умеет наблюдать и слушать... какие можно набросать этюды! Сколько оригиналов скрыто там, скромно сидящих в толпе! Сколько остроумных, странных людей, сколько ослов и бездарностей! И если бы можно было читать в головах всех этих молодых, старых, богатых, бедных, грустных, веселых, несчастных, довольных, честных, интригующих людей, которых случай собрал здесь, как удивительно было бы видеть двух сидящих рядом особ, столь мало созданных для того, чтобы быть вместе!

Но случай, который свел вас с кем-то, с кем вы обменялись несколькими словами в течение вечера, возможно, больше никогда не повторится.

Вы больше никогда не встретите ту персону, с которой проболтали несколько часов и чьи меткие замечания и размышления заставили вас забыть о длине антрактов.

Вы жалеете, что не знаете, кто был этот господин; вы были бы рады встретить его где-нибудь снова... Вы надеетесь, что случай еще раз посадит вас рядом с ним. Но тщетно. Вы ходите в театр почти каждый вечер, этот господин, со своей стороны, бывает там так же часто, и все же вы больше никогда не встретитесь.

Зато вы не можете прийти в партер определенного театра, чтобы какой-нибудь скучный, беспокойный, невыносимый своей болтовней человек, который, к несчастью, был уже однажды вашим соседом, не уселся рядом с вами. Это тоже дело случая, но случай не всегда к нам благосклонен.

Вы, возможно, думаете, что одна и та же причина привела в этот зал всех людей, которых вы видите в партере: что они пришли, потому что объявленный спектакль обещал им приятный вечер? Очнитесь!

Среди всех этих лиц, присутствующих собственно ради пьесы, которую играют, сколько находится здесь по совершенно иным причинам!

Например, тот господин, которого вы видите вон там, в углу, назначил встречу другу, чтобы поговорить о вложении капиталов. Для него это важное дело, но друг не пришел. Прождав какое-то время напрасно, он пообедал в этом же квартале, так как возвращаться домой было слишком поздно; затем, оказавшись рядом с театром, он зашел туда, чтобы развлечься, даже не зная, что дают.

Но вместо того чтобы слушать пьесу, он все время думает о своих делах, о вложении денег, и я полагаю, что после спектакля он оказался бы в большом затруднении, если бы ему пришлось сказать, что именно играли.

Вон тот, другой, обедал с другом в ресторане; господа немного выпили и сказали друг другу: «Пойдем в театр!»

Пока идет игра, они без умолку болтают, смеются, кашляют, плюются, им жарко, они ни минуты не сидят спокойно и уж точно не в состоянии судить о пьесе, но время от времени восклицают:

— Боже, как это плохо!

Спросите их потом, что они видели, что играли, и они окажутся в том же замешательстве, что и господин с капиталовложениями.

Вон стоит зритель, который кажется очень внимательным и выглядит так, будто не упускает ни единого слова из пьесы. Это мужчина лет тридцати, очень хорошо одетый, довольно красивый, но лицо его серьезно, даже строго. Вы думаете, он сможет вечером дать разумную критику на пьесу, которую ставят? Вы ошибаетесь!

Господин женат; у него красивая и вдобавок кокетливая жена. Очень редко встречается одно без другого, хотя мы видим и некрасивых женщин, которые кокетливы. Господин ревнив, это несчастье, даже больше чем несчастье: это болезнь; это больше чем болезнь - это слабость. Когда человек ревнив, он несчастен и слаб, а иногда и еще кое-что. Ревнивый супруг пришел домой раньше обычного: это ошибка. Когда вы женаты, не следует менять своих привычек; дамы этого не любят.

Итак, господин пришел домой слишком рано: он застал у жены одного из своих друзей, чья дружба к нему в последнее время необычайно возросла, но который при этом всегда находит возможность нанести визит лишь тогда, когда муж отсутствует. При его появлении друг показался несколько смущенным, жена пришла в замешательство, а кресло стояло совсем близко к дивану. Господин не подал виду, но у него возникло подозрение; он ничего не сказал жене, но сделал ей весьма выразительную гримасу; наконец, вечером, преследуемый теми несчастными мыслями, которые всегда вновь и вновь гнездятся в голове ревнивца, он ушел из дома. Он отправился в театр в надежде забыть там свои печали. Вы думаете, что он внимательно слушает пьесу, но на самом деле он не понимает ни слова из того, что говорят актеры, он беспрестанно думает о том кресле, что стояло так близко к дивану. Потом он говорит себе: "Наверняка я мучаю себя понапрасну; моя жена имеет полное право сидеть на диване, а мой друг рядом с ней в кресле, это все же лучше, чем если бы оба сидели на диване! И потом, моя жена неспособна... я, конечно, неправ".

Бедняга! А в пьесе, которую давали, до его ушей долетали лишь слова: «Жена, муж, любовник!»

Тот молодой человек, который все время задирает нос кверху и оглядывает зал вместо сцены, ищет даму, подавшую ему надежду, что она придет в театр. Он ищет ее повсюду, его глаза блуждают по всем ложам, по всем рядам галерки, но он ее нигде не видит! Бедный юноша безутешен; ради этой дамы он пошел в этот театр; что ему пьеса, ум автора и талант актеров; он влюблен!.. Пока идет игра, он спрашивает себя, какое препятствие могло помешать даме выполнить обещание, и в самые комичные моменты пьесы он испускает самые глубокие вздохи.

Чуть поодаль находится еще один влюбленный молодой человек; но он влюблен в актрису этого театра, которая играет в данной пьесе и в этот момент находится на сцене. Посмотрите же, какой огонь горит во взоре этого господина, как он ерзает на месте; можно подумать, он хочет броситься на сцену. Он смеется и болтает сам с собой; затем иногда оглядывается, словно ища кого-то, кто разделяет его энтузиазм, он обращается ко всем подряд и восклицает:

— Как хорошо сыграно!.. Как она это сказала! Она великолепна... восхитительна... лучшая актриса Парижа!

Но так как он встречает мало людей, разделяющих его мнение, он старается сконцентрировать свое восхищение на актрисе, и пока она на сцене, не сводит с нее глаз. Но едва она скрывается за кулисами, он снова обращается к соседу и говорит:

— Ей продлили антракт на три года, иначе Бордо переманил бы ее у нас.

Сосед пожимает плечами и довольствуется тем, что бормочет сквозь зубы:

— Какое мне до этого дело? Пусть ее переманивает хоть "бордо", хоть вино из ревеня, мне совершенно безразлично! Не знаю, чего вы от меня хотите...

Еще немного дальше мы замечаем господина средних лет, одетого с поистине смехотворной претензией: в узле галстука у него гигантская камея, на голове всклокоченный парик, лорнет, которым можно пользоваться как телескопом, чижиково-зеленые перчатки и лицо, полностью гармонирующее с перчатками. Он старается всегда сидеть у оркестра; в каждом антракте он опирается на барьер, поворачивается к сцене спиной, рассматривает в лорнет всех дам, бросает им влюбленные взгляды, позволяет себе даже порой улыбку взаимопонимания, и во время этой весьма занимательной для зрителей процедуры делает свои замечания вслух:

— Та брюнетка, там, внизу, была бы совсем недурна, если бы у нее были зубы, но жаль, что их нет. Не смейтесь, мадам, прошу вас, чтобы люди могли думать, что у вас есть зубы.

— Ах! Та маленькая блондинка на галерее так выставляет свои плечи; она, должно быть, думает, что они красивы! По ним можно читать курс остеологии. Я предпочитаю иное.

— Так, глянем-ка в ту ложу бенуара. Маленький чепчик, довольно пикантный... но только чепчик; что же касается головы, которая в нем заключена... хм!.. то, полагаю, она поступила разумно, усевшись в тени!

И этот господин, которого, судя по всему, так трудно удовлетворить, имеет карман, полный маленьких любовных записок, своего рода повесток, которые он при выходе из театра сунет всем тем женщинам, которых только что критиковал, в надежде, что при их множестве ответ последует хотя бы на одну.

Ну что ж, с этим намерением сей господин и ходит в театр. Он во что бы то ни стало хочет изображать человека, имеющего успех у дам; он утверждает, что его средства ему это позволяют.

Но тут в партер вторгается новая персона: это сорокалетний мужчина, который, однако, выглядит старше своих лет благодаря своему овечьему лицу, снабженному большими, совершенно круглыми глазами навыкате, с ярко выраженным выражением глупости, и курчавыми волосами, спускающимися почти до бровей; прибавьте к этому приплюснутый нос, галстук, который, кажется, душит его, и воротничок, доходящий до середины ушей, и вы получите представление об этом господине.

Он перелезает через скамью, затем через вторую, и выглядит очень озабоченным поиском места, хотя их всюду сколько угодно.

Наконец он садится, но перед ним очень толстый мужчина, который ему мешает; он снова встает и садится в другое место. Тут он замечает, что гриф контрабаса - прямо перед его носом, и он снова меняет место.

Но вот он нашел подходящее. Он смеется, смотрит на соседей, снимает шляпу, достает платок, снова надевает шляпу, сморкается, берет табакерку и еще раз оглядывается. У него большое желание завязать с кем-нибудь беседу, и он выбирает соседа слева, молодого человека лет двадцати; он предлагает ему табакерку с робким видом и словами:

— Не хотите ли взять понюхать?

Молодой человек смотрит на него насмешливо, смеется и говорит:

— Ах! Зачем это мне... Курительный табак, вот это другое дело! В театрах, правда, пока еще не курят, но это время придет... должно прийти... ибо век просвещения требует этого!.. Ах! Что за удовольствие, когда можно будет смотреть пьесу, покуривая сигару!.. Когда можно будет выпустить облако ароматного табака, рассматривая в лорнет хорошенькую актрису!.. Вот тогда в театрах будет настоящее развлечение, и они всегда будут полны народа!

— Да, полны дыма, это несомненно. Но дамы... вы думаете, они привыкнут к табачному дыму?

— Привыкнут ли?.. Да они будут курить похлеще мужчин.

— А! Ну тогда другое дело. Сударь, пьеса, которую будут играть, уже началась?

Молодой человек рассматривает своего соседа с презрительной миной и говорит:

— Если ее только "будут" играть, я полагаю, она еще не могла начаться.

— Потому что мы много о ней слышали... моя жена и я, а так как моя жена очень умна, она не выносит плохих пьес; поэтому она посылает меня посмотреть их первым, чтобы я составил о них свое мнение. Она мне сказала: «Иди и посмотри эту комедию. Ты составишь о ней мнение и принесешь его мне».

— Комедию?

— Нет, мое мнение. Вы ее знаете?

— Ваше мнение?

— Нет, комедию.

Молодой человек начинает смеяться и бормочет:

— Ах! Хотел бы я видеть, когда это кончится...

Затем он встает и поворачивается спиной к господину, который говорит про себя: "Очевидно, он пьесу тоже еще не видел... так что не может сказать своего мнения".

Звонят три раза, оркестр играет увертюру, занавес поднимается, и пьеса начинается.

Господин с воротником выше ушей слушает с величайшим вниманием и таращит глаза, словно так он лучше поймет.

Посреди первого акта он обращается к высокому господину справа и говорит:

— Вы находите для этого какое-то объяснение?.. Потому что жена послала меня сюда составить мнение о пьесе... а когда актеры в турецких одеждах, то, по-моему, понимать еще труднее... А вы как?..

— Ах! Черт побери, сударь, закройте рот и дайте мне послушать! — восклицает с нетерпением высокий господин.

Наш человек больше не смеет ничего сказать: теперь он слушает молча и довольствуется тем, что копошится в своей табакерке, где, возможно, надеется найти мнение.

После первого акта он снова хочет заговорить с молодым человеком слева, но тот, смеясь, поворачивается к нему спиной, едва только он обращается к нему.

Тогда он обращается к маленькому, тощему, сухому, желтому господину в синих очках, который стоит прямо перед ним. Он предлагает ему табакерку: на сей раз его предложение принято.

Человек в очках запускает туда пальцы, набивает нос, чихает, плюется, кашляет, откашливается и напевает сквозь зубы нечто, что должно изображать "Di tanti palpiti", и за это время наш господин успевает сказать ему:

— Вы довольны актом, который сыграли?.. Потому что я хотел бы составить мнение... так как жена спросит меня о нем, когда я вернусь домой.

Господин в очках напускает на себя важный вид и отвечает:

— Честное слово, я очень редко хожу в такие театры, как этот; редкий случай, когда меня можно здесь встретить. Спросите меня об Итальянской опере, сударь; да! спросите меня о ней... тут я вам отвечу... Двадцать лет я не пропускал ни одного их представления! Вот это театр, музыка, певцы!.. Вы слышали Пасту?

— Прошу прощения, сударь... я хотел спросить ваше мнение об этом акте, который только что сыграли, чтобы затем...

— Ах, Паста, сударь, Паста! Какой голос, какой металл!

— Значит, вы не хотите сказать мне, что думаете о первом акте комедии, которая...

— А Малибран! Сударь, Малибран!.. От одного восхищения ею я испортил себе зрение... "O diva! diva!"

Наш человек ищет глазами, не предложить ли табаку еще кому-нибудь. Но начинается второй акт.

Теперь наш человек некоторое время сидит тихо и слушает. Наконец он обнаружил насквозь благожелательное лицо старого господина, сидящего позади; он оборачивается и говорит совсем тихо:

— Вы довольны?.. Потому что жена хочет, чтобы я составил мнение об этой пьесе... а так как это турки, я не совсем могу в ней разобраться.

Старый господин улыбается и отвечает, заикаясь:

— Надо подо... подо... подож... надо ждать... как... как оно... да... да... дальше пойдет!

Наш бедняга издает глубокий вздох и говорит себе: «Этот старый господин никогда не сможет высказать мне свое мнение целиком. Мне не везет!.. он был единственным, у кого был вид, располагающий к разговору».

Наконец пьеса окончена. Наш человек теперь весь внимание, ибо каждый сейчас громко высказывает свое мнение.

— Это во... во... восх... восхитительно! — восклицает старый заикающийся господин.

— Это убожество! — говорит господин в очках.

— Это очень остроумно! — бормочет высокий господин справа.

— Это ужасно глупо! — провозглашает молодой человек слева.

Теперь наш бедняга, услышав эти различные суждения, возвращается домой и думает про себя: «Что же я теперь скажу жене, когда приду и она спросит мое мнение?.. Честное слово, она хотела только одно, а я несу ей целых четыре! Ну, что ж, пусть выбирает из них любое по вкусу».


    ЛОЖИ И ГАЛЕРКА


Мы набросали эскиз партера театра, в котором пробыли лишь короткое время; мы могли бы найти там еще больше лиц, достойных нашего внимания, ибо в целом недостатка в оригиналах нет, дело лишь в том, чтобы их отыскать. Мы быстро прошли мимо ссор, жалоб, бурь, которые часто посещают партер, но мы ведь и анонсировали лишь эскизы, а не картины, да и потом, вы знаете, что эскиз, набросанный несколькими мазками кисти, часто более похож, чем портрет, на который потрачено несколько сеансов.

Поднимемся на первую галерку. Здесь мы находим женщин; это уже интереснее. Женщины обладают счастливой привилегией украшать все места, где они находятся. Красавицам среди них достаточно лишь показаться; те, кто не таков, обычно возмещают недостаток красоты элегантным туалетом, хорошим вкусом, иногда грациозной осанкой; другие, кому не дано выглядеть элегантно, находят способ быть милыми благодаря пикантной манере носить самый простой чепчик или самую скромную шляпку; третьи соблазняют одухотворенным видом, или озорным выражением глаз, или своей манерой смеяться, которая сразу привлекает внимание... я бы, наверное, не закончил, если бы захотел перечислить всё, чем обладают дамы, чтобы приковывать взгляды.

Стоит театру завоевать благосклонность женщин, как мужчины подтягиваются сами собой. Это слишком естественно, чтобы требовать объяснений.

В самом деле, сколько знакомств, связей, интриг завязалось в театре! И не думайте, что эти связи всегда мимолетны; что эти интриги, поводом к которым, возможно, послужил лишь один взгляд, развязываются так же быстро, как и завязались; право же, нет! Случай порой сводит вас в театре с человеком, к которому вы привязываетесь на всю жизнь, или завязывается знакомство, которое, по крайней мере, окажет большое влияние на все ваше существование. Но действительно ли это только случай? Действительно ли будущее двух людей часто зависит лишь от каприза капельдинера... или от доброй воли билетера? Не должны ли мы скорее предположить, что судьба этих двух была предначертана, и что не только потому что в тот день давали «Сестер из Праги» или «Похищение сабинянок» такой-то господин познакомился с очаровательной женщиной, ради которой он полностью разорится в будущем, или та юная девушка нашла мужа, который составит ее счастье?

На галерке, как правило, находится больше женщин, чем мужчин, и все же шум никогда не исходит оттуда, даже если он возникает в театре; воздадим справедливость дамам - за ними закрепилась репутация болтушек, которой они часто совсем не заслуживают. В театре вы заметите, что шумят всегда мужчины, что они говорят без умолку и очень громко, выбегают в каждом антракте, порой мешают представлению своими пошлыми замечаниями. Есть даже такие, которые заходят так далеко, кричат так громко, и, несмотря на повторяющиеся призывы соседей к тишине, продолжают все это, так что приходится указывать им на дверь.

Посмотрите, напротив, на этих дам - как они рассудительны... как спокойны. Если они говорят друг с другом, то совсем тихо, так что их никто не слышит; если они чуть громче рассмеялись и тем самым привлекли к себе взгляды, посмотрите, как они краснеют, забиваются в глубь ложи или опускают голову, чтобы скрыть свое смущение полями шляпки.

Видели ли вы когда-нибудь, чтобы женщину выставляли из театра за дверь? О! Нет! Конечно, нет!.. Вам, господа, решительно следовало бы брать пример с этих дам.

Однако на галерках есть и мужчины. Одни сопровождают дам; другие пришли одни, и притом с желанием завести короткое... или даже длительное знакомство. Эти не выберут себе в соседки уродливую или старую даму, они будут постоянно искать возможности оказаться поблизости от хорошенького личика, соблазнительной и кокетливой фигурки: в этом доказательство их хорошего вкуса, и мы не можем их за это порицать.

Вперед, господа, разыгрывайте приятных кавалеров, львов, дон жуанов, стреляйте взглядами как можно соблазнительнее, напевайте, если у вас хороший голос, делайте какие-нибудь остроумные замечания о пьесе; будьте галантны, если представится случай, пытайтесь завязать разговор, если вам охотно отвечают, и будьте любезны, если можете. Все это вам позволено, и пока вы не переходите границ приличия и вежливости, вам нельзя поставить в вину, что вы воспламеняетесь ко всем хорошеньким женщинам, которых встречаете в театре.

Но, сделайте милость, не подражайте тем господам, которые усаживаются позади или сбоку от дамы, досаждают ей, прижимаясь коленом, позволяют себе блуждать рукой в темноте и совать ее куда попало или держаться за что попало.

Такой способ ухаживать за дамой столь же бесстыден для того, кто его применяет, сколь и оскорбителен для той особы, к которой он применяется. Откуда вы беретесь, господа? Где вы обитаете? Если вы так ведете себя по отношению к полу, который призваны защищать и оберегать, значит, вы не понимаете всей гнусности своего поведения; вы не видите, что ставите себя на одну доску со скотами и что в этот момент совершенно уподобляетесь тем псам, которых мы видим на улицах бегущими за бедной маленькой левреткой, чтобы завязать с ней беседу... известно какую!

А те бедные женщины, которые пришли в театр в надежде развлечься, какой приятный вечер они проведут! Видите, как они, возмущенные, но трепещущие, не знают, как отразить атаки, от которых они краснеют? Либо с ними нет мужчины, который мог бы защитить их от наглости этих господ, либо они здесь с мужем, с отцом, но страх вызвать ссору закрывает им рот и мешает пожаловаться.

Некоторые дамы, однако, проявляют больше мужества и присутствия духа. Однажды вечером хорошенькую женщину, сидевшую с одной из подруг в передней ложе театра, теснил господин, сидевший сзади и, без сомнения, полагавший, что два его колена должны составить очень удобное кресло.

Хорошенькая женщина подождала, пока начнется пьеса, затем быстро встала и, схватив оба колена этого господина и весьма энергично оттолкнув их, произнесла так громко, что ее могла слышать большая часть публики:

— Я вам очень признательна, сударь; но я не хочу использовать вас в качестве кресла, я предпочитаю вашим коленям свой стул без спинки.

Можно представить, как он был ошеломлен и растерян; ибо все зааплодировали находчивости хорошенькой дамы, и господину пришлось выдерживать взгляды всего зала и остроты окружающих, которые отпускались по поводу этого нового способа формировать "нумерованные" места.

Как только акт закончился, этот господин исчез, пристыженный и смущенный; не знаю, клялся ли он, что его больше на этом не поймают, но на свое место он больше не вернулся.

В другой раз одна дама также получила объяснение в любви, сопровождаемое распусканием рук, и была достойна тем большего сожаления, что, поскольку рядом был ее муж, она не смела показать, что страдает; ибо она знала своего супруга с той стороны, что, как только бы он узнал, как ведет себя господин сосед, он для начала угостил бы его парой пощечин. Наконец негодование привело эту даму к решению... Она внезапно покинула ложу, сказав мужу:

— Оставайся здесь... я сейчас вернусь, ты мне не нужен.

Затем она спустилась в контрольное бюро, потребовала комиссара полиции и рассказала ему, какой наглости она подвергается. С этой дамой поспешили подняться наверх; комиссар полиции попросил ее, прежде чем она вернется на свое место, указать ему человека, на которого она жалуется; она сделала это и села рядом с мужем, не подав виду.

Через несколько мгновений господина очень вежливо попросили выйти и больше в зал не впустили.

Это два прекрасных примера, дамы, позвольте себе воспользоваться ими. Не будьте слишком строги, не будьте слишком неприступны с мужчинами, которые ищут способ вам понравиться; но будьте безжалостны к тем, кто упускает из виду уважение к вам.

А теперь оставим наши замечания в стороне и посмотрим, что происходит на этой первой галерке.

Сидят три дамы: мать с двумя дочерьми. Юные особы от шестнадцати до восемнадцати лет. Обе очаровательны, обе с такими профилями, которые встречаешь только у святых дев Рафаэля, но о которых порой грезишь наяву.

Младшая имеет глаза и уши только для того, что происходит на сцене, она так счастлива быть в театре!.. она не упускает ни слова из пьесы; если положение становится печальным, вы уже можете заметить это по выражению ее лица, порой ее глаза даже наполняются слезами — так сильно она отождествляет себя с персонажами.

Глаза родительницы, напротив, совершенно сухи, но необычайно сияют; она не может просидеть и двух минут, не повернув головы, чтобы посмотреть в партер или на ложи. Она знает, что красива, и думает, что все лорнеты должны быть направлены на нее, а также находится в затруднении, какое выражение лица принять, чтобы казаться еще прекраснее; все это занимает ее слишком сильно, чтобы можно было ожидать от нее, что она сосредоточится на пьесе.

Один молодой человек говорит своему другу, внимательно наблюдая за этими двумя сестрами:

— Будь у меня выбор, я бы взял младшую в жены, а старшую — в любовницы.

Идем дальше.

Господин и дама; господину сорок лет, у него довольно приятная наружность, но скучающий вид. Он читает театральный журнал и время от времени разглядывает в лорнет ложи; при этом он подавляет позыв к зевоте, который настигает его чаще, чем следовало бы.

Даме тридцать шесть лет, у нее одно из тех невыразительных лиц, на которых ничего нельзя прочесть; она одета очень тонко, но без изюминки — ни в туалете, ни в осанке, ни в выражении лица: становится понятно, почему этому господину хочется зевать.

Эта пара обменивается двумя-тремя словами в каждом антракте и хранит строжайшее молчание во время пьесы. Вот их беседа.

После первой пьесы:

— Здесь жарко.

— Вы находите? А я нет.

После второй пьесы:

— На этой галерке неудобно, приходится наклоняться вперед, чтобы видеть.

— Вам нигде не удобно.

После третьей пьесы:

— Всё закончится чересчур поздно!

— А нам-то что?

После последней пьесы — дело другое. Берут шаль, надевают шляпу, уходят и больше ничего не говорят. Какая интересная пара! Как, должно быть, развлеклись эти люди! Но что вас удивит, так это то, что они ходят в театр каждый вечер и каждый раз развлекаются точно так же.

Вон там четыре человека из одной компании, которые купили билеты с рук дешевле, чем в кассе, но были вынуждены доплатить, чтобы не иметь весь вечер люстру прямо перед глазами; из-за этого места обошлись им дороже, чем в кассе. Эти люди слишком сердиты, чтобы развлекаться, они находят всё плохим и каждое мгновение восклицают:

— Вот и плати за место вдвое, чтобы смотреть на такое!

Идем дальше.

Две весьма милые дамы, судя по осанке — из буржуазного сословия, говорят совсем тихо, но с большим жаром. Речь, должно быть, идет о делах сердечных. Дамы уже готовы сделать друг другу интимные признания. Но тут выходит актер, играющий роли любовников; он бросает взгляд на ту часть галерки, где сидят эти дамы, и одна толкает другую со словами:

— Он нас увидел.

— Вы думаете?

— О! Конечно... он сказал мне, что в антракте будет смотреть через дырочку в занавесе, чтобы отыскать нас в зале... смотрите, он снова смотрит... он слегка улыбнулся...

— Костюм ему очень идет.

— Мне он больше нравится одетый испанцем. Но я хотела бы знать, откуда у него эта булавка, что в галстуке... я никогда ее у него не видела.

— Он мог и сам ее приобрести.

— О! Эту сказку я не проглочу! Я должна знать, откуда она у него... Ну... чего это он всё время смотрит на авансцену? Это когда-нибудь кончится?.. Что там такого красивого, на что можно глазеть? Может быть, это из-за той дамы с гладкими волосами, которая так старается быть замеченной? Какая вульгарность!.. Сразу видно, с кем имеешь дело...

— Но эта женщина недурна... красивые черные глаза.

— Ах! Моя дорогая, она отвратительна!.. Как вы можете называть эти черные глаза красивыми ! Они слишком круглые, слишком выпученные... а эта шея... эта огромная костлявая шея! Как можно так открываться, когда напоказ выставляется такой скелет!.. Право, есть женщины совершенно сумасшедшие. Если эта дама подарила булавку, то я не сделаю господину М. комплимента по поводу его завоевания.

Эти слова были произнесены с заметным раздражением, и в течение всего остатка вечера молодая женщина не переставала рассматривать ту даму на авансцене, которую находила столь отвратительной! Что, впрочем, не мешало многим мужчинам находить ее весьма хорошенькой.

Посмотрите на вон ту семью: отец, мать и ребенок.

Господин полу-спит, но жена время от времени толкает его в бок со словами:

— Как тебе это нравится?

Тогда муж просыпается и бормочет:

— Что вы сказали?.. А что играют?.. На чем остановились?

— Ты совсем не слушаешь; держу пари, ты спал... Ну можно ли спать в театре!.. Ты очень любезен!

— Уверяю тебя, дорогая, я не спал... я просто думал о другом.

Маленький мальчик, который ни минуты не может посидеть спокойно, наклоняется к матери и говорит:

— Я хочу пить.

— Ты только что пил.

— Но я все равно хочу пить!

— Нельзя выходить в каждом антракте, чтобы дать тебе попить. Сиди смирно, или больше не пойдешь в театр.

— Мне скучно от этой пьесы!.. Все что видишь - только эти длинные залы!

— Если они тебе кажутся слишком длинными, сложи их вдвое и молчи, иначе отправишься прямо домой в кровать.

Мальчик умолкает при столь хорошо знакомой ему перспективе, но через несколько мгновений бросает свою шапку на пол, чтобы иметь повод повозиться под скамьей, где он ползает между ногами зрителей. Наконец мать хватает его за шиворот, вытаскивает оттуда, и в течение всего вечера занята только тем, что мешает то мужу заснуть, то сынишке — бодрствовать.

Чуть поодаль мы видим двух дам, одну хорошенькую, другую некрасивую, обе одеты очень прилично, но с несколько двусмысленным поведением. Молодой человек уселся позади этих дам, то есть позади хорошенькой. Молодой человек ищет знакомства. Сначала он пускает в ход глаза. Это всегда прелюдия. Его глаза говорят даме: «Я нахожу вас очень хорошенькой, вы мне чрезвычайно нравитесь, я бы очень желал, чтобы и я пришелся вам по вкусу» - все в таком духе.

Глаза говорят подобные вещи с бесконечной легкостью, их язык понятен каждому, но лучше всего в нем разбираются дамы.

Дама, с которой говорили глаза молодого человека, как кажется, восприняла их язык не так уж плохо. Она часто поворачивает голову, чтобы посмотреть, говорят ли они еще... и находит их даже более разговорчивыми, чем прежде; наконец молодой человек набрался духу и осмелился привлечь компаньона глаз — рот, чтобы начать еще более понятную беседу.

Эти беседы начинаются почти всегда одинаково - как на балу с дамой, с которой танцуешь впервые:

— Я боюсь вас стеснить, мадам, проход между этими стульями так узок.

— Вы меня нисколько не стесняете, сударь.

— И потом, приходится немного наклоняться вперед, чтобы видеть.

— Это правда... сзади, должно быть, не очень удобно.

— О! Уверяю вас, мадам, мне очень хорошо, и я ни за что на свете не променял бы это место.

Эти слова сопровождаются взглядом бесконечной значительности! Дама слегка опускает глаза, проводя языком по губам... Можно смело держать пари, что знакомство состоится.

Бросим теперь взгляд на ложи; в первых — аристократия; во вторых — буржуазия; в третьих — гризетки и мелкие чиновники. В первые ходят обычно, чтобы показать себя; во вторые — чтобы посмотреть на других; в третьи — чтобы посмотреть пьесу.

Самые блистательные туалеты выставлены напоказ в первых ложах: здесь сидит супруга банкира, на которой бриллиантов на пятнадцать тысяч франков; говорят, ее муж на грани банкротства; когда он представит свой окончательный баланс, на ней будет бриллиантов на тридцать тысяч. Вот как делаются эти дела.

Там сидит жена нотариуса; она одна из львиц дня и всегда носит все только самое новое; в театр ходят, чтобы ее увидеть; в ее ложе постоянно оживление; денди там в большом ассортименте. Что ж, всегда приятно иметь возможность сказать, что только что общался со знаменитостью.

Ниже сидит молодая, очень ценимая публикой актриса; она не носит бриллиантов, ее туалет не представляет ничего примечательного, но она блистает своим талантом, а это достойно восхищения гораздо больше.

Немного ниже стоят мужчины-львы в лимонно-желтых перчатках, они ждут, чтобы пройти в свои ложи, только когда пьеса уже начнется. Тогда они поднимут много шума, с грохотом захлопнут дверь и будут говорить так громко, словно они у себя дома. Все это лишь для того, чтобы привлечь к себе несколько «Тсс!». Действительно, некоторые голоса кричат: «Тише!», раздаются и другие призывы к спокойствию из партера или с галерки. Но львы презрительно смеются и шумят еще больше.

Вот идет господин, который заходит на галерку, затем в ложу у авансцены, после чего велит открыть себе еще несколько лож, где раскланивается во все стороны. Он знает всех, всегда делает вид, что крайне занят, не остается на одном месте и пяти минут и не знает, что ему с собой делать по выходе из театра.

Тот, другой, что говорит что-то у входа в ложу, постоянно находит повод ввернуть в разговоре слова: «мой журнал».

— Я скажу это в моем журнале.

— Я дам об этом отчет в моем журнале.

— Ах! Я уж устрою это дело в моем журнале.

Невозможно ошибиться в том, что этот господин — журналист; но он кажется настолько счастливым оттого, что об этом все знают, что один из друзей посоветовал ему написать это у себя на шляпе или, по крайней мере, приклеить там свою визитную карточку, чтобы у людей, встречающих его в фойе или коридорах, не оставалось на этот счет никаких сомнений.

Есть еще ложи вокруг партера, о которых мы не упоминали, это так называемые «купальные кабинки» с решетками; однако, поскольку люди, находящиеся в этих ложах, оставляют решетку опущенной, они, вероятно, не хотят быть увиденными. И мы полагаем, что было бы нескромно желать увидеть их во что бы то ни стало; всякий раз, когда решетка не поднята, мы напеваем заключительный куплет старой песенки:

«Давайте не будем им мешать!
Пусть все получат удовольствие!»


     ТЕАТРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ


В Париже любят всё, что относится к театру, всё, что имеет хоть какое-то отношение к драматическому искусству; также очень жаждут знать, что происходит за кулисами или на сцене, когда занавес для публики еще не поднят.

Очень неправы те, кто хочет быть посвященным в эти таинства: это иллюзии, и, стало быть, раскрывая их, теряешь удовольствие. Однако такова уж человеческая порода; ее нельзя излечить от любопытства, и потому лучше его удовлетворить.

Поприсутствуем на дневной репетиции, ибо те, что иногда проходят ночью, показывают изнанку театра уже меньше: там зажжены лампы и уже допущены зрители; за исключением костюмов, такая репетиция может сойти за представление.

Чтобы узнать людей по-настоящему, нужно видеть их в полном неглиже. По утрам театр совершенно не освещен; но занавес поднят, и таким образом сцена получает освещение через зал, который, в свою очередь, получает его из окошек лож, куда он попадает из коридоров, которые сами по большей части весьма темны. Теперь вы можете представить, насколько там светло.

Поэтому, когда вы входите с улицы и вступаете в театр, вы несколько минут подобны слепому, потерявшему палку; вы продвигаетесь с осторожностью и все же иногда натыкаетесь на кулису или на какой-нибудь другой предмет.

Но постепенно привыкаешь, и через некоторое время видишь почти так же хорошо, как на улице, когда вечером еще не зажжены фонари.

Актеры, актрисы, писатели прогуливаются по сцене и болтают, в ожидании пока репетиция не начнется, а иногда даже и во время нее, хотя режиссер часто кричит:

— Господа и дамы, удалитесь же, не толпитесь здесь, это невыносимо; вас уже сто раз просили не болтаться по сцене во время репетиций, это мешает, отвлекает!.. Есть же фойе; идите туда, если хотите поболтать.

Болтуны на мгновение рассеиваются, но вскоре возвращаются, сходятся вместе, снова болтают, тихо, правда, но почти всегда весело, ибо каждое мгновение слышны взрывы смеха. Режиссер топает ногой, требуя тишины, и одна из дам тут же кричит ему:

— Мы не можем оставаться в фойе: учитель музыки занимается там с мадемуазель К., и она орет так, что невозможно выдержать.

Они снова смеются; однако режиссер делает недовольное лицо и бормочет:

— Вы будете оштрафованы!

На авансцене сидит суфлер, но не в своей будке, а на кресле перед маленьким столиком, на котором горит лампа.

Рядом с ним таким же образом сидят автор пьесы и главный режиссер, если только сам директор не присутствует на репетиции. Если он здесь, то обычно садится рядом с автором, чтобы выслушать его мнение и объявить свое.

Господин средних лет, с лицом совершенно честного человека, только что произнес свой монолог в роли благородного отца, протягивая при этом правую руку, чтобы взять понюшку из табакерки суфлера.

Автор нетерпеливо топает ногой и кричит:

— Мадам Д..., мадам Д..., это жестоко... вашей реплики никогда не слышно.

Мадам Д. — довольно хорошенькая женщина, играющая роли юных возлюбленных, которой злые языки приписывают также множество любовников. Ее туалет всегда отличного вкуса и изысканной элегантности; она выходит вперед и говорит:

— Я не виновата, что не услышала свой выход. Он уже сказал: «О! Дочь моя, я ведь хочу лишь твоего счастья!»?

— Разумеется, — возражает благородный отец, нюхая табак, — я сказал это уже трижды.

— О! Тогда прошу прощения, дорогой, я не слышала, но виноват Б.: он уверяет нас, что вчера в ложе напротив сцены на второй галерке видел маленькую собачку, которая в течение целого акта стояла на задних лапах, опираясь передними на бортик ложи, и внимательно слушала пьесу. Ах, ах! Как бы я смеялась, если бы это видела.

— Ну ладно, продолжаем репетицию, — говорит главный режиссер. — М., повторите, пожалуйста, реплику для мадам.

Благородный отец декламирует:

— «О, дочь моя, я ведь хочу лишь твоего счастья!»

Юная влюбленная выходит на реплику, пытается подавить смех, но смотрит не на актера, играющего ее отца, а на ложу, в которой собака якобы слушала накануне спектакль. Меж тем она произносит свою роль:

— «Вот я, отец, я услышала ваши любимые звуки и...»

Тут она начинает хохотать:

— Ах, ах! Боже мой, боже мой! Как бы я хотела увидеть эту маленькую собачку!

— Мадам, этого нет в вашей роли, — с упреком говорит автор.

— Прошу прощения, сейчас... «Да, отец мой, я услышала ваши любимые звуки!» А она и лаяла?

— Еще бы, — отвечает актер Б. — "В конце концов ведь пения там не было".

— Так репетировать невозможно! — кричит режиссер, ответственный за мизансцены. — Мы только теряем время, а ведь пьеса должна быть представлена в следующую субботу! Директор только вчера это повторил.

— В субботу? — восклицает актриса. — Ах, о чем вы думаете? Это невозможно! Разве все уже выучили свои роли?

— Ясно одно, что если вы всё время будете думать о собаке, вместо своей роли, вы ее не выучите.

— Ах, боже мой, из-за того, что здесь случайно разок посмеялись, вы хотите устроить скандал!.. Разве на репетиции нельзя уже и посмеяться? Разве это мешает учить роль?.. А уж когда роль такая чудная, как у меня; вы же не думаете, что я часто соглашаюсь на такие роли?.

Здесь автор кашляет или делает вид, что хочет чихнуть.

Благородный отец восклицает:

— Хватит уже... а то, если так пойдет, мы и в четыре часа не закончим, тогда не поспеешь вовремя к обеду! А это, я думаю, и вам будет неприятно! Итак, еще раз: «О, дочь моя, я ведь хочу лишь твоего счастья».

— Черт возьми! Да продолжайте же!

Репетиция в разгаре, когда вдруг прибывает директор: это господин, который всегда выглядит необычайно занятым; у него всегда есть время поговорить, но никогда нет времени кого-либо выслушать.

Он выходит вперед, жмет руку писателю и кричит:

— Ну, дети мои, на чем мы остановились? Посмотрим-ка, как идет дело. О, должно идти; мы ведь будем репетировать тщательно, не так ли?.. Живее... по-семейному... ведь я смотрю на вас всех как на своих детей!.. Ну как, где мы? Говорю вам заранее, я вам ничего не спущу, я буду очень строг!.. Ха, что он там говорит?

— Господин директор, можно мне две контрамарки на сегодняшний вечер?

— Да, запишись в кассе!.. Ах, да, насчет костюмов; мы договорились о костюмах? Вы просили у меня гусарских, я дам вам драгун, это совершенно всё равно, нужно только изменить одно или два слова в тексте!.. Что? Меня спрашивают? Меня нет. Кто это там?

— Какой-то господин.

— Как он выглядит?.. Репетируйте, дети мои, я слушаю. Хорошо!.. Письма! Сейчас?..

— Ждут ответа.

— Надо было сказать, что я уехал на восемь дней!.. Ни минуты нет спокойной... это невыносимо!.. Давайте, дети мои!.. Что там еще? Меня ждут в моем кабинете? Хорошо, иду!.. Продолжайте, мои дорогие, я сейчас вернусь.

Директор уходит, репетируют без него.

Первая любовница и субретка ссорятся из-за мизансцены.

Первая утверждает, что ее все время ставят в угол, позади подруги, а у нее слишком много таланта, чтобы всегда быть позади кого-то.

Субретка не оспаривает талант первой любовницы, но она не хочет, чтобы в мизансцене что-то меняли.

Автор в большом затруднении; режиссеру удается уладить спор, вычеркнув сцену.

Репетиция продолжается.

Автор останавливает любовника в одном месте его роли, говоря ему со всей возможной осторожностью, чтобы не задеть его самолюбия:

— Дорогой друг, я понимаю это место несколько иначе; вы вкладываете в него силу, я же хотел бы видеть здесь тонкость! Персонаж, которого вы изображаете, — человек ловкий и хитрый. Вместо того чтобы восклицать: «Я надеюсь, вы скоро меня узнаете!», я бы улыбнулся и сказал с вкрадчивым видом: «Я надеюсь, вы скоро меня узнаете».

Актер, которому сделано это замечание, хмурит лоб и возражает:

— Как хотите; но я не так понял роль.

— О! Уверяю вас, так это произведет лучшее впечатление.

— Я так не думаю; впрочем, я скажу, как вы требуете; только развязка тогда провалится.

— О! Нет, вы увидите!

Любовник начинает снова и повторяет место точно так же, как до замечания автора; тот понимает, что будет лучше, если он больше ничего не скажет.

Входит господин лет пятидесяти, играющий роли молодых комиков, в жилете абрикосового цвета и шляпке почти без полей - это половина его комедийного костюма, и он хочет услышать мнение автора.

— Как вы меня находите?

— Вы будете очень забавны.

— Не правда ли, жилет сидит хорошо? Это мое собственное изобретение, как и шляпка.

— Какой парик вы к этому наденете?

— Какой парик? Вы настаиваете, чтобы я надел парик?

— Я полагаю, это совершенно необходимо, подумайте же, вы изображаете молодого жениха.

Автор хоть и не добавляет: «... а у вас седые волосы!», но настаивает на парике, и комик наконец решается взять парик блондина, говоря с необычайным нажимом:

— Раз вы непременно этого хотите, я надену парик; но это меня состарит, ибо со своими волосами я выгляжу гораздо моложе.

— Хорошо! Где же мадемуазель Биби, чтобы репетировать нашу сцену?

Мадемуазель Биби выходит на сцену, жуя вафли.

Она произносит свою роль с набитым ртом; но так как она играет молодую лакомку, то утверждает, что это в духе ее роли.

Автор останавливает ее посреди фразы и говорит ей:

— Этого здесь больше нет, это я вычеркнул.

— Как, вы вычеркнули мне слова: «Я не хочу любовника, я хотела бы собачку, которая виляет хвостиком!»?

— Да, это звучит нехорошо.

— Как? Напротив, это звучит очень хорошо. Вы же не станете утверждать, что это легкомысленно, когда говорят: «Я не хочу любовника, я лучше хочу собачку, которая виляет хвостиком!» Что вы находите в этом опасного?

— Это не подходит.

— То есть, это была самая хорошая фраза в моей роли.

И мадемуазель Биби говорит вполголоса одной из своих подруг:

— Пусть вычеркивает сколько хочет, собачка все равно должна вилять хвостиком... Ах! Ах! Ты только посмотри на него! И этот ... берется понимать в приличиях больше, чем мы!

Режиссер кричит, топая ногой:

— Вперед, дамы! Ко второму акту, уже совсем поздно!.. Как, где декорация ко второму акту? Не этот зал - он слишком богат; нам нужен был маленький желтый салон с окном слева. Вам нужен камин? - спрашивает он у автора.

— Разумеется! — отвечает тот. — О! Камин совершенно необходим, ибо письмо, которое бросают в огонь...

— Его вполне можно было бы сжечь и на свече.

— Нет, в камине это произведёт большее впечатление.

Начинается второй акт; но благородный отец больше не обращает внимания на свою роль, потому что хочет обедать.

Первая любовница не выучила свою.

Любовник в дурном настроении, потому что ему сделали замечание.

А комик вообще не в роли, потому что думает только о своем костюме и парике.

Репетиция окончена, и автор, видя, что пьесу не выучили наизусть, восклицает:

— Нет, представление в следующую субботу невозможно!

В этот момент снова появляется директор и говорит:

— Ну что, дети мои, дело идет? есть несколько скучных мест, не так ли? Ну, я сделаю несколько купюр.

— В субботу играть нельзя, — говорит автор.

— Можно, можно! Будь спокоен, дорогой друг; к тому же, если бы они репетировали еще два месяца, они бы все равно не помнили своих ролей лучше; все пройдет очень хорошо.

— Но вы же не были на репетиции!

— Неважно; я знаю твою пьесу, и в доказательство хочу сделать тебе замечание, очень важное для успеха работы: посоветуй твоему любовнику... Ах! Доброе утро, мой друг, я к твоим услугам, сию минуту... посоветуй твоему любовнику... что там такое? Ложу для редактора маленькой газеты! Господи, они скоро потребуют у меня весь зал... послушай ты, там внизу: не уходи, мне нужно с тобой поговорить... посоветуй твоему любовнику... это, впрочем, общее мнение... ах! черт возьми, три часа, а мне нужно в министерство, я уже никого там не застану.

С этими словами директор спешно покидает автора, ждущего важного замечания, которое тот хотел ему сделать, и теперь тоже собирается уходить.

Актеры и актрисы уже ушли.

Всё это и называется театральной репетицией.

    ***