Окна

В детстве мы жили в старом доме на окраине, где окна были глазницами, а стены — тонкими, как папиросная бумага. Первое воспоминание о теле — не своём, а чужом — пришло из бани. Не нашей, а соседской, которая виднелась через узкое, запотевшее оконце в нашем сеновале. Мне было одиннадцать лет, и я искала там старую кошку, которая должна была окотиться. Вместо котят я увидела тётю Оксану.

Она стояла, прислонившись к тёсным стенам, а за ней был дядя Иван, дальний родственник, пахнущий всегда самогоном и махоркой. Я не поняла сначала, что происходит. Видела только её лицо, искажённое не то болью, не то чем-то ещё, его красную шею и то, как её голова откидывалась назад, к бревну. Это не было похоже на любовь из кино. Это было похоже на насилие. Но самым странным был не ужас, а любопытство. Я не убежала. Я присела на корточки и смотрела, как оцепенелая мышь на удава. В горле стоял ком. А внизу живота — тёплое, стыдное, непонятное щемление. Потом он ей свою штуку сунул в рот, и я наконец бросилась прочь, спотыкаясь о грабли. Но образ прилип. Навсегда. Как клейкая плёнка на коже. Тётя Оксана умерла через год от рака. Дядя Иван спился. А я осталась с этой картинкой, которая со временем перестала быть страшной. Она стала просто… фактом. Первой буквой в моём личном алфавите плоти.

Потом был пустырь за гаражным кооперативом. Мне уже четырнадцать. Мы с подругой Галей ходили туда курить «Яву», украденную у её отца. Однажды мы увидели их. Двух женщин. Одна — коренастая, в бандане и косухе, с лицом, как у уставшего таксиста. Другая — хрупкая, в светлой панамке, похожая на библиотекаршу. Они сидели и гладили друг друга на брошенном матрасе у  зарослей бурьяна. А потом начали целоваться. Не так, как в кино. Жадно, неумело, с тяжёлым дыханием. Это было грязно, некрасиво и безумно откровенно. Я видела, как пальцы одной, грубые, в серебряных кольцах, блуждали под юбкой другой. Видела, как та закинула голову, и на её шее вздулась жила. Галя фыркнула: «Фу, лесбиянки, пошли отсюда». А я не могла пошевелиться. Меня снова парализовало то самое щемление, теперь уже знакомое, выросшее вместе со мной. Я смотрела, как они ласкают друг друга, и чувствовала, как моё собственное тело отзывается эхом где-то глубоко внутри. Это было не влечение к ним. Это было влечение к самому акту наблюдения. К той бездне интимности, в которую я могла заглянуть, оставаясь невидимой. В безопасности. Владычицей этого странного, тайного знания.

Так всё и началось. Не с желания, а с умения видеть. Слушать. Подмечать.

Моя взрослая жизнь — это жизнь за стеной. Буквально. Я снимаю квартиру в новом районе на пятом этаже, где слышно, как чихают на третьем этаже, а за стеной слушают музыку на телефоне. Стены тут — не преграды, а мембраны. Я знаю о своих соседях больше, чем их психотерапевты.

Через стену справа — молодая пара. Он, кажется, водитель грузовика. Она — кассирша в супермаркете. Их любовь громкая, простая, как стук топора. По вечерам, лёжа с книгой, я слышу её приглушённый смех, скрип дивана, его хриплое бормотание. Когда он кончает, то громко кричит, словно от невыносимой боли. Они не говорят о высоком. Они просто есть. И этот звук их существования — скрип пружин, шёпот, тяжёлые шаги в ванную — для меня самая сладкая музыка. Сложнее, чем Бах. Искреннее, чем Шопен. Потому что это не про вымысел. Это про жизнь. Про пот, кожу, усталость и краткий миг забвения.

Через стену слева — новый сосед. Молодой парень, студент архитектурного. К нему по четвергам приходит другой парень — тихий, с аккуратной стрижкой. Их любовь — это другой ритм. Тише. Более сосредоточенный. И от этого не менее захватывающий. Я научилась различать интонации по едва уловимому гулу за стеной. Знаю, когда у них ссора, а когда примирение. Знаю звук поцелуя, отличающийся от звука просто близости. Я — невидимый летописец их романа. Иногда мне кажется, что я люблю их сильнее, чем они друг друга. Потому что я вижу всю картину, а они — только свои роли в ней.

По выходным у них иногда собираются компании. Групповуха, как грубо назвали бы это со стороны. Для моего уха — сложная симфония. Переплетение дыханий, смешков, шороха одежды, немых просьб и согласий. Я не осуждаю. Я заворожена. В этом нет для меня разврата. Есть щедрая, пугающая откровенность бытия. Они отдают себе друг друга, а по невольному согласию — и мне. Я получаю частичку. Эхо. Тень этой симфонии.

А ещё под моими окнами — школьный стадион. Каждый день после уроков там гоняют мяч старшеклассники. Их тела, ещё не огрубевшие от взрослой жизни, но уже мощные, послушные, гибкие. Они кричат, смеются, ругаются матом.  Солнце ложится на их взмокшие спины золотом. Я стою у окна, отойдя в тень занавески, и смотрю. Я не желаю их в привычном смысле. Я желаю той энергии, что из них бьёт ключом. Желаю их молодости, их незнания о том, что стены бывают тонкими, а взгляды — крадущимися. Иногда, глядя на игру их мускулов под кожей, на то, как один подставляет плечо другому, я чувствую знакомую, глубокую, одинокую волну. Она накатывает изнутри, тихая и всесокрушающая. Я не трогаю себя. Я просто стою и смотрю. И этого достаточно. Оргазм наблюдателя тише, но глубже. Это не взрыв, а растворение. Слияние с тем, на что смотришь.

Я знаю, что это ненормально. Что «приличные» женщины так не делают. Они влюбляются, страдают, занимаются любовью, рожают детей. Они — участницы. Я — зритель. Пожизненный. Моя самая страстная связь — со щелью в шторах, с розеткой на стене, у которой я пристраиваю ухо, с узором на запотевшем стекле, сквозь который угадываются чужие силуэты.

Иногда меня охватывает стыд. Горький, едкий. Я — вор. Вор интимных моментов. Вор чужих тайн. Я пользуюсь хрупкостью стен и доверчивостью ночи. Но затем приходит другое чувство — благодарности. К ним. К этим незнакомцам за стеной. Они, сами того не зная, спасают меня от одиночества. Они дарят мне свои самые настоящие, не приукрашенные для посторонних, жизни. Они делают моё существование насыщенным, полным, почти что праведным в своей странной полноте.

Я не хочу быть ими. Не хочу быть тётей Оксаной, принимающей боль как любовь. Не хочу быть той женщиной в панамке на пустыре. Не хочу быть кассиршей или студентом-архитектором. Я хочу быть только собой. Той, кто смотрит. Слышит. Знает.

Я как монахиня странного культа, для которого чужие жизни — священные тексты. Это ставит сложный этический вопрос: где грань между нарушением границ и формой одинокой, болезненной духовной практики?

 Да, вся моя жизнь — театр, где другие невольно играют роли. Я — единственный зритель в зале. Этот метатеатральный взгляд лишает мою жизнь спонтанности, но даёт взамен глубину понимания.

И когда ночью тишина становится слишком громкой, а одиночество — слишком плотным, я прижимаюсь ладонью к тёплой стене, за которой кто-то сейчас, возможно, тоже не спит. И шепчу в темноту, себе и всем им, моим невольным спасителям, моим актёрам в личном, бесконечном спектакле:

Я — вуайеристка.

И в этом признании — не позор, а освобождение. Принятие. Своего странного дара. Своей особой, извилистой, одинокой дороги к тому, что другие называют жизнью.