Александр Дюма, Роман о Виолетте - 2. Часть 55

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ


– Ну что ж, дорогая моя Виви, если для защиты мушкетёров требуется поглубже раскрыть преступную сущность Миледи, возможно, это имеет смысл, – сказал я. – В моей пьесе «Юность мушкетёров» я кое-что о ней рассказал.

– Ничего серьёзного, – возразила Виолетта. – Тебе нужно было бы сделать хотя бы тот очевидный намёк, который сделала я. В моём варианте пьесы я не обвиняю Миледи напрямую в том, что она ускорила смерть своего свёкра, тогдашнего графа де Ла Фер, отца Атоса, но я добавила туда небольшой намёк на это. Шарлотта посылала старому графу вишни из своего сада регулярно. Её служанка думала их попробовать, потому что отцу они уже не нужны, он уже скончался, всего лишь через две недели после тайной свадьбы Шарлотты и виконта, но в конце концов она не решилась на это и выбросила их в окно.

– Я помню, дорогая, не думай, что я настолько невнимателен, – ответил я. – Ведь я же читал твои черновики.

Мне показалось, что слово «черновики» несколько покоробило Виолетту. А что же это было ещё? Как я должен был называть её рукописные листы?

– Но одного намёка на возможность того, что Шарлотта виновна в смерти старого графа недостаточно для оправдания поступка Атоса, – сказал я, поскольку Виолетта молчала. – Вижу, что ты добавила чёрных красок в образ Миледи, не скупясь. Эта обличительная речь виконта содержит намёки на какие-то преступления. Если это, согласно твоему замыслу, драматическое произведение, зрителю придётся недоумевать. Ты не знаешь законов драматического жанра. Зритель должен иметь достаточно информации, которая поступает к нему постепенно, но недвусмысленно. Зритель не будет читать программку или афишу для того, чтобы выяснить, кто кем кому приходится. Если в пьесе присутствуют отец и дочь, то при выходе на сцену кто-то из них должен обратиться к другому так, чтобы зритель понял, что вот этот старик является отцом этой молодой девушки! Лучше, если и дочь назовёт отца отцом, и отец назовёт дочь дочерью. Зритель в этом случае входит в ситуацию без излишнего умственного напряжения. Просмотр спектакля не должен быть загадкой, ребусом, задачей на сообразительность. Это – развлечение для мозга, размягчённого после дневных забот.

– Какие заботы у твоих зрителей? – спросила Виолетта с иронией. – Переварить сытный обед, чтобы подготовиться к сытному ужину? Ведь все они весьма состоятельны!

– Ошибаешься, на галёрке есть и зрители из самых низов народа, – возразил я.

– Но не они приносят основной доход театру, и, следовательно, автору, – возразила Виви. – Доход определяется дорогими билетами, так что автор должен удовлетворять прихотям состоятельных зрителей.

– Пусть так, но тогда тем более! – продолжал спорить я. – Эта публика тоже не любит изучать программку, не читает на афишах ничего, что набрано не самым крупным шрифтом. Они не любят недомолвок. Если Атос говорит: «Припомните историю этого перстня», он должен её рассказать. А зритель не должен сомневаться в его правдивости.

– Пусть рассказывает, я не возражаю, – ответила Виолетта, выпятив нижнюю губу в знак некоторого недовольства.

– Но в театральном действии не должно быть слишком длинных рассказов! – не унимался я. – Зритель приходит посмотреть на действие! Он должен всё время, пока идёт пьеса, получать какие-то эмоции. Лучше, если эти эмоции будут чередоваться – смех с огорчением, вызванным сочувствием, тревога за судьбу героев с успокоением от счастливого разрешения проблемы, зритель должен восхищаться кем-то, кого-то презирать, кого-то ненавидеть, за кого-то переживать, он должен не иметь возможности отвлечься, перестать следить за действием, потому что действие должно его увлекать, держать в напряжении! Писать пьесу – это то ещё искусство! Это не делается так просто: захотела и написала пьесу, которую театр возьмёт и поставит! Такое бывает только если автор зарекомендовал себя так, что его имя знает каждый зритель!..

– Как имя Александра Дюма! – сказала Виолетта и с явной иронией указала на меня ладонью, обращённой к потолку.

–  Ну хотя бы, – согласился я с показной скромностью. – Возможно, в Англии было бы лучше носить имя Вильяма Шекспира. В Германии лучше было бы носить имя Иоганна Вольфганга Гёте. У нас во Франции можно носить имя Жана-Батиста Мольера, или Пьера Огюстена Бомарше. Если хочешь знать, имя Вольера или Виктора Гюго недостаточно знаменито, чтобы обеспечить пьесе успех в Париже. Пьер Корнель или Жан Расин уже никого не привлекают. Эжен Скриб тоже уступает вашему покорному слуге. Почтеннейшая публика хочет видеть на сцене пьесы Дюма, и она получает их, даже если Дюма требует за одну страницу пьесы такую оплату, которую другие авторы не получают за целую книгу. Знаешь ли, Виви, однажды некий автор – не буду называть его имя – помог мне с выбором сюжета и с разработкой некоторых фрагментов одного из моих романов. Конечно, всё его творчество было весьма примитивным. Мне пришлось пройтись своим пером по его черновикам и поправить всё, что требовало правок. То есть практически полностью переписать его текст. Но я хотел его поощрить, и предложил ему быть соавтором этого романа. Это было, конечно, излишне щедро с моей стороны, но я иногда поощряю начинающие дарования даже если они того не стоят. Итак, я принёс издателю роман, в котором авторами значились два писателя – я и этот бедолага.

– Я не слышала ни о каком романе, написанном тобой в соавторстве с кем-то! – сказала Виви с удивлением.

– И не услышишь, потому что издатель назвал мне сумму гонорара за этот роман в том случае, если на обложке будут стоять два имени, причём моё – первым, а также назвал сумму гонорара в том случае, если будет стоять только моё имя, и никаких иных соавторов, – продолжал я. – Эта сумма в три с лишним раза превышала первую озвученную сумму. С этой информацией я удалился к своему молодому коллеге. Услышав о двух вариантах возможной суммы его гонорара, он пришёл в восторг от второго варианта и решительно отказался от каких-либо претензий на соавторство.

– Этакие денежки в кармане много лучше, чем моё имя на обложке книг, которые будут лежать на полках магазинов или в шкафах моих сограждан, не привыкших читать ничего длиннее, чем газетный фельетон! – сказал он.

– Но если вы настаиваете на том, чтобы ваше имя стояло на обложке книги, вы всё равно получите свою долю гонорара, – напомнил ему я.

– Но совсем другую сумму! – напомнил в ответ мой коллега. – Ну уж нет! Отказаться от двух третей возможного гонорара за удовлетворение пустых амбиций! Ни за что! Вопрос решён, моего имени на этом романе не будет, но мои карманы получат половину той суммы, которую, вы назвали вначале нашего разговора!

– Вы ошиблись, друг мой! – поправил я его. – В начале нашего разговора я назвал не общую сумму гонорара, а только её половину, то есть вашу долю.

– Тем более! – воскликнул он. – Чрезвычайно щедро! Собственными трудами я не добился бы таких гонораров и за тридцать лет упорного труда.

– Наверное, он был прав, – предположила Виолетта.

– Он ошибся лишь в оценке времени, сколько ему требуется, чтобы достичь моих гонораров, – уточнил я. – Он полагал, что ему для этого потребуется тридцать лет, а я уверен, что ему не хватит на это и всей его жизни.

– Как самонадеянно, Дуду! – отметила Виолетта.

– А я и не стремлюсь казаться скромным! – согласился я. – Если бы я был скромным и самокритичным, я, может быть, никогда не опубликовал бы ни одной своей книги. И, вполне вероятно, что я бы не решился проявить свою мужественность по отношению к тебе. Скромность годится для монастыря, а в обыденной жизни это – путь к бесславью, бездетности и бесправию.

– Ну так тогда и не учи меня скромности! – воскликнула Виолетта, сделав неожиданный для меня вывод из моих слов. – Я думала, что я напишу свой черновик, как ты его назвал, только для собственного развлечения и, может быть, для того, чтобы иметь тему для литературных бесед с тобой. Но теперь ты переубедил меня. Я буду ориентироваться на то, чтобы эта пьеса была когда-нибудь прочитана кем-то другим, кроме нас с тобой, и, может быть даже, чтобы она была кем-то где-то когда-то поставлена на сцене.

У меня возникло ощущение, будто бы я сам себе отвесил подзатыльник. Я хотел слегка унять творческие порывы Виви, а вместо этого я инициировал их усиление.
 
Я осознал с особой отчётливостью простую истину: когда мужчина приводит женщину на свою территорию, он начинает постепенно передавать ей все права на неё. Я был готов уступить Виолетте все права на квартиру, которую мы снимали, то есть которую я полностью оплачивал. Я готов был также оплачивать все её расходы – мне даже доставляло удовольствие оплачивать её еду, одежду, обувь, парфюмерию, прочие мелкие и не очень мелкие нужды, и даже её капризы. Я не очень дорожил всем этим, и даже теми средствами, которые, как я уже сказал, я определил на своё проживание, которое теперь надлежало назвать «наше совместное проживание». Основные доходы от гонораров я вкладывал в строительство замка Монте-Кристо. В этом сосредотачивалась моя финансовая жизнь в эту пору. Также отдельными статьями расходов были моя помощь моей бывшей супруге и нашему общему сыну.

Но Виолетта вторглась на мою территорию, на которую я доселе никого не пускал. Эта территория – моя творческая мастерская! Я могу поручать моим младшим коллегам разрабатывать какую-то побочную линию моего романа. Я могу оплачивать им этот труд. Это обычное расширение дела, подобно тому, как кузнец или столяр нанимает себе в помощь подмастерье. Но Виолетта, кажется, решила освоиться на территории моих фантазий в качестве хозяйки, она намеревалась потеснить меня на неприкосновенной доселе территории моего авторского творчества. Она решила, что постепенно сможет сама решать, где разбивать сады и клумбы, где прокладывать дороги, где строить дома, а где выкапывать пруды и возводить очаровательные мостики в этом моём маленьком уголке души под названием «Mes Plaisirs». Пускать её на эту территорию – это уже существенное ущемление моих прав, но допустить ей сделаться хозяйкой моего убежища от огорчений и несправедливостей реальной действительности – это немыслимо, такого я отнюдь не планировал!

Женщины! Мрачные мысли закрутились вихрем в моей голове.

Сладкая сказка о том, как ты встречаешь ангела, а потом он на твоих глазах так медленно превращается в вампира, сосущего твои соки, что ты даже не замечаешь этого и не можешь сказать, когда именно случилось это чудесное превращение – это уже было со мной. И не однажды.

А что вы хотели? Я человек, переживший и брак, и развод!

Мог ли ты, мой читатель, представить, что молодая девушка, ангел во плоти, сначала будет на твоих глазах превращаться всё более и более в обычного человека, а затем этот человек начнёт делать свою карьеру в вашем маленьком обществе, состоящем из двух человек?

Каждый из нас наступает на эти грабли. И не думай, читатель, что если до брака ты перепробуешь отношения с десятками других женщин, то ты станешь знатоком в этом вопросе и поэтому сделаешь единственно правильный выбор. Истина в этом вопросе состоит в том, что стать знатоком женской души невозможно, а если ты, действительно, станешь таковым, то, вероятнее всего, не женишься никогда. Но не женившись, ты не станешь по-настоящему мужчиной, и уж точно не станешь знатоком женщин, потому что так, как женщина раскрывается в длительном браке, она не раскрывается нигде, ни с кем и никогда. На востоке есть такой чай. С виду это засохший шарик. Но когда ты бросаешь его в горячую воду, он постепенно увеличивается в размерах, раскрывается и после этого занимает чуть ли не пятую часть стакана. Одновременно он выделяет очень приятный аромат.

Наверное, точно также раскрывается характер женщины, с которой ты вступаешь в отношения. И приятный аромат тоже имеет место. Но тебе остаётся в твоей жизни всё меньше и меньше пространства. Если бы этот чайный цветок со временем занял весь стакан, впитав в себя всю влагу, которой он был залит, тогда аналогия была бы полной. Женщина в твоей судьбе – это первый шаг к тому, чтобы ты превратился в только лишь мужчину этой женщины и ничего кроме этого, и чтобы в тебе ничего не осталось для тебя самого! Ничего. Лишь высохшая пустая шкурка. А все соки твоей души потрачены на удовлетворение её тщеславия, желаний и прихотей.

Но я – драматический писатель! Я должен сохранять свободу и независимость. Мне наплевать на то, куда идут мои деньги, их всё равно недостаточно для реализации всех моих планов. Но вторгаться на территорию моих литературных фантазий я не позволю никому. Я нанял её секретарём, а она уже поучает меня, какими должны быть герои моих романов! И это касается не новых героев новых романов, а тех, которые уже прочно вошли в сердца моих читателей и завоевали в них своё законное место!

Я люблю это милое и нежное дитя, этого ангела во всех отношениях, но я не позволю ей стать новым Дюма, и даже более того – заменить собой того Дюма, которого знает вся Франция и даже, может быть, вся Европа!

Я мог бы взять с неё обещание прекратить вмешиваться в мой творческий процесс. Но поможет ли это?

Требовать с женщин обещаний – не умно. А верить их обещаниям и вовсе глупо, потому что ни одна женщина в мире не является знатоком собственной души, ни одна не может предсказать своё поведение, ибо она – не дрессированное животное, которое реагирует на одинаковые раздражители всегда одинаково. Наоборот, в ответ на одно и то же она способна демонстрировать совершенно разнообразнейшие реакции, а вот что она не способна сделать, это быть предсказуемой.

А нам, мужчинам, ничто не может быть столь любезно в человеческих отношениях, да и во всём прочем, как предсказуемость и управляемость. Мы желаем держать свою судьбу в своих руках. А если мы взяли на себя ответственность за судьбу другого человека, то тем более мы хотим, чтобы у нас всегда оставалась возможность влияния на все или хотя бы на самые основные черты нашей нынешней и будущей жизни нашими поступками. Мы способны изнурять себя адским трудом, если уверены, что он принесёт желаемые плоды. Но мы палец о палец не ударим ради выполнения тех дел, про которые мы заранее знаем, что они бесполезны. Редко кто из нас будет вкладывать все силы в строительство воздушных замков. Это безумие, называемое романтизмом, хорошо в пору ухаживания за молодой и глупой девочкой, но для мужчины, который взял на себя ответственность за судьбу женщины, с которой решился связать свою жизнь, это – непростительный инфантилизм.
 
Мужчины в большинстве своём прагматики.  Мы не покупаем коня, если не собираемся заниматься верховой ездой. А даже если бы и решили сделать это, то начали бы с аренды коня и с того, чтобы взять пять-десять уроков. Если это нам не понравится, мы отказываемся от этой идеи.

Да, мы прагматичны. Мы не приобретаем одежду, которую не собираемся носить, и мы не покупаем билеты в театр, если не желаем увидеть это представление. Мы поэтому не можем изобразить искреннюю радость при получении бесполезного подарка. И мы не умеем дарить подарки, в которых не видим пользы.

Если мы добились какого-то положения в обществе, мы предпочитаем двигаться выше или, по крайней мере, сохранять его. Нам отвратительна сама мысль о том, что наше положение может ухудшиться от каких-то наших опрометчивых шагов.

Поэтому если какая-то женщина стала нашей, мы считаем, что она наша навсегда. Мы не готовы завоёвывать её каждый день. Мы не собираемся придумывать всё более изощрённые сюрпризы и новые средства обольщения той дамой, которая уже одарила нас всеми доказательствами своего высшего расположения. Если эта женщина – моя, и если она признавала моё первенство в некоторых вопросах, я не собираюсь уступать ей его. Но ни одна женщина никогда не смирится с этим положением. Ей хочется завоёвывать всё больше и больше территории в сфере их совместного бытия. Эта незаметная, но непрерывная агрессия постепенно приводит к бесправному положению мужчины перед этой женщиной во всём.

Почему я с такой готовностью взял на себя опеку над Виолеттой? Прежде всего, именно потому, что она не имела права требовать от меня абсолютно ничего. Всё, что я мог и хотел бы ей давать, она должна была, согласно моему первоначальному ощущению, воспринимать как дар от меня.

И мы, мужчины, принимая на себя роль такого опекуна, сами приучаем наших женщин не быть вечно в положении бесправной приживалки, которая обязана спрашивать соизволения решительно по любому вопросу. Мы поощряем их держаться свободно и располагать по своему усмотрению всем тем, что мы им легко дарим. Но это касается лишь того, что мы, действительно, добровольно дарим им.

Однако, они входят во вкус. Сегодня она протрёт пыль с твоего стола, завтра она переложит на нём предметы, чтобы они лежали более ровно и смотрелись более гармонично, затем то, что она видит, она назовёт беспорядком, и начнёт наводить на твоём столе порядок, точнее то, что она называет таковым. Она начнёт критиковать твою одежду, обувь, причёску, иными словами – всё. Она будет давать рекомендации, которых ты не просишь, решительно во всём: что ты должен купить и носить, а от чего тебе следует решительно отказаться, куда тебе ходить, а куда не показываться, что тебе есть, что тебе читать, что ты должен говорить в присутствии общих знакомых, а о чём ты должен молчать. Её право пинать тебя под столом для того, чтобы сообщить тебе, что ты ведёшь себя не так, как ей хотелось бы, не обсуждается – оно принадлежит ей и точка! Наконец, она начнёт читать твой блокнот, твою переписку, наводить то, что она считает порядком, не только на столе, но повсюду в твоих вещах, многие твои вещи начнёт предлагать тебе выбросить, заменить, или отдать нищим. А худшие экземпляры просто выбрасывают твои вещи, не спрашивая твоего согласия.  В конце концов каждая твоя вещь будет осмотрена со вниманием и в отношении неё будет принято беспрекословное решение на тему того, имеет ли эта вещь право оставаться в твоём личном распоряжении. Тебе не следует иметь книг больше, чем ты сможешь прочитать за тот срок, который она отведёт тебе на это. А читать при ней ты и вовсе не будешь иметь никакого права, так что тебе, если подумать, не нужны никакие книги. Тебе не следует иметь то, пользоваться этим, класть туда или сюда то или это, и так далее. Но зато тебе следует каждый месяц безжалостно изгонять из своей жизни те предметы туалета и вообще все вещи, которые, по её мнению, вышли из моды, или тебе не идут, или просто раздражают её. Ей может не понравится твоя шляпа, твой сюртук или твоя трость. Ты должен отказаться, наконец, от своих привычек, поскольку все они вредные или не подходят к твоему статусу. Ты должен одеваться по вкусу этой женщины и посещать те приёмы, на которых тебе скучно, и не посещать те места, где тебе весело. Ты должен сопровождать её туда, где весело ей, даже когда тебе там попросту нечего делать. Под конец она поступит с твоими друзьями и приятелями точно также, как с твоими вещами – эти тебе не приятели, те – тебе не друзья, с теми не встречайся, к этим не ходи, а вот с теми и с теми тебе непременно следует познакомиться и подружиться. Все приятные дамы должны быть исключены из списка общих знакомых, зато ты просто обязан подружиться с дамами, наименее соответствующими этому понятию. Вы обязаны усвоить, что всякая мало-мальски красивая женщина – просто вульгарная. А хорошей может быть лишь та женщина, при виде которой вы испытываете сожаление о том, что Господь не сподобился одарить её хотя бы каплей той женской привлекательности, которую Он не поскупился дать почти всем молодым дочерям Евы.

Женатый Александр Дюма постепенно превратится в ходячее воспоминание о знаменитом драматическом писателе.

И вот тогда, когда он превратится в подкаблучника, твоя супруга полностью потеряет к тебе интерес. Ещё бы! Ведь она увлеклась тобой тогда, когда ты был самим собой. А когда ей удастся перекроить тебя по своему вкусу, ты перестанешь представлять для неё какой-нибудь интерес.

И вот тогда ты просто превратишься в человека, который носит за ней её сумочку или её собачку, оплачивает её счета и которого она будет называть в разговорах со своими подругами «Juste Mon Alexander». Всего лишь мой муж Александр! Вот чем мне предстоит стать. Вне зависимости от того, будет ли между нами заключён брак, или не будет.

И первый шаг мной уже сделан. Ведь я был Александром Дюма! А кем я стал?! Дуду! Всего лишь Дуду!

Можно влюбиться в Александра Дюма, можно восторгаться его талантом, можно увлекаться его романами. Но какие чувства можно питать к Дуду?

«Дуду, подай мою сумочку!»

«Дуду, я забыла тебе сказать: я купила чудный галстук тебе, а также кое-что по мелочам себе, так что те пятьсот франков, которые ты давал мне на неделю, закончились в один день. Но похвали меня, ведь эта кофточка досталась мне за полцены! Правда ведь, я у тебя экономная? Кстати, Дуду, пятьсот франков на неделю на мелкие расходы – это слишком мелко, если ты пока не можешь давать мне по тысяче на неделю, предлагаю компромисс – начнём с восьмисот франков на каждые четыре дня».

Вся эта картина пронеслась у меня перед глазами за какие-то тридцать-сорок секунд.

– Виолетта, – сказал я. – Вижу, тебя всерьёз увлекает литературное творчество. Не могу не одобрить этого. Нам будет легче общаться, если мы станем с тобой в каком-то смысле коллегами. Но знаешь ли, что я хочу тебе предложить? Почему бы тебе не начать писать книги или пьесы со своими собственными героями? Так ли уж необходимо тебе копаться в недостатках и достоинствах моих романов? Почему бы тебе не начать с того, чтобы разрабатывать собственные идеи? Это было бы интересно!

– Дуду, ты прав, конечно, – ответила Виолетта. – Но только ведь ты нанял меня на должность твоего секретаря, а не на должность твоего конкурента, не так ли? Я должна всеми силами помогать тебе в твоей работе, милый! А ты предлагаешь мне заняться чем-то, что не связано с тобой? Но ведь мне это не интересно! Мне интересно лишь то, что волнует тебя, мой дорогой! Конечно, если ты запрещаешь мне интересоваться твоими книгами и твоей работой… Я готова смириться с этим…

Голос её стал тише, ресницы Виолетты задрожали, в уголках глаз можно было ожидать с минуты на минуту по паре слезинок.

Нет, это было невыносимо!

– К тому же, – продолжала она, – ты ведь и сам использовал различные источники, чтобы лучше ознакомиться с эпохой, куда ты помещал своих героев. В твоей библиотеке я нашла много книг с многими закладками и с пометками на полях. Мемуары Ларошфуко, мемуары кардинала де Реца, мемуары графа де Рошфора в трёх томах, мемуары капитана д’Артаньяна тоже в трёх томах, мемуары мадам де Лафайет, мемуары Талемана де Рео, мемуары кардинала Ришельё…

– Достаточно! – сказал я. – Ты меня не поняла. Я вовсе не настаиваю на том, чтобы ты прекратила перекраивать мои романы и пьесы. Я лишь высказал некоторые сомнения в целесообразности этого…

– Это – одно и то же, господин Дюма, но было бы лучше, если бы ваши указания как моего работодателя были сформулированы в категорической форме и не допускали двусмысленных толкований, это избавило бы меня от многих ошибок, – проговорила Виолетта тихим тоном, в котором прозвучала демонстративная покорность. 

– Ну что ты, милая! – поспешил я отозвать свои претензии, так как был не готов потерять её вот так глупо и неожиданно. – Ты меня не верно поняла. Я не собирался ничего тебе запрещать. Напротив, мне нравится твой интерес к моему творчеству. И твои советы – ты знаешь, они все очень интересные и да, они полезные, они потрясающие! Я обязательно прислушаюсь к твоему мнению. Всё что ты говорила – это очень интересно и умно. Запиши всё это, ведь ты – мой секретарь. Эти твои записи я обязательно использую при работе над пьесой.

– Правда? – воскликнула Виолетта, и глаза её наполнили слёзы радости. – Милый! Ты правда хочешь, чтобы я продолжала свои сочинительские опыты на том материале, который меня так увлёк?

– Конечно, родная, это мне очень нравится, и я с нетерпением буду ждать твоих новых мыслей на эту тему, – солгал я.

– Замечательно! – воскликнула Виолетта. – Не хочешь ли скрепить эту нашу маленькую договорённость глотком шампанского?

Я не возражал.

После того, как мы сделали по глотку, потом ещё по глотку, и ещё… Иными словами, после того, как в каждом из нас было по две полных рюмки, Виолетта вдруг решительно встала, ушла в свою спальню, и вернулась оттуда с новой пачкой исписанных листов бумаги.

– Вот, дорогой! – торжественно сказала она. – Сюрприз! Это ещё листки моих, как ты их назвал, «черновиков».

Я полагал, что я лишь добровольно временно отвёл свои войска на более выгодную позицию, что я проиграл битву, но ещё не проиграл войну. Я ошибся. Я был разгромлен полностью, окончательно и бесповоротно. Я проиграл всю кампанию. Я – подкаблучник. Смейтесь надо мной все! Я сдал свою самую важную территорию – территорию моих литературных фантазий, моих героев и их приключений.

Если я не спасусь бегством и не предприму ответного победоносного наступления в самое ближайшее время, считайте, что Александру Дюма пришёл конец. Как минимум, как свободному и независимому мужчине.

Я надеялся, что у этого романа будет счастливый конец. Боже, как я бы наивен!