Аука

Аука.

Лето в деревне всегда пахло для меня парным молоком, горячим хлебом из печи и сушёными травами, что пучками висели под потолком в сенях. Этот запах до сих пор живёт где-то в глубине памяти, и стоит мне его поймать, как сердце щемит тоской по тому, чего уже никогда не вернуть.

Родители привозили меня к бабушке с дедом каждое лето, и я, шестилетний городской мальчишка, окунался в этот простой, понятный и немного сказочный мир. Мир, где дед был главным мудрецом, а бабушкин пирог с малиной, высшей наградой.

В то утро солнце ещё не успело раскалить крышу нашего старенького дома. Дед, кряжистый, с широкой, как лопата, ладонью и хитрым прищуром светлых глаз, толкнул меня в бок.

— Внучек, просыпайся! Пойдём по ягоду, пока роса не сошла. Глядишь, к обеду вернёмся, а бабка нам уж и пирогов напечёт.

Я мигом вскочил. Поход с дедом в лес для меня был целым приключением. Он знал там каждую тропку, каждое дерево. Он не просто шёл, он будто разговаривал с лесом, а лес отвечал ему шёпотом листвы и птичьими трелями.

Мы шли недолго. Дед уверенно свернул с натоптанной тропы в густой малинник. Ягоды было, видимо-невидимо. Крупные, тёмные. Они сами просились в плетёное лукошко. Я слишком увлёкся, переходя от куста к кусту, и не заметил, как дедова клетчатая рубаха пропала из виду. Вокруг теперь стояли только зелёные стены листвы да высоченные корабельные сосны, подпирающие небо.

— Деда! — крикнул я, и голос мой прозвучал тонко и испуганно.

Тишина. Только дятел где-то далеко отбивал свою дробь. Я крикнул громче, уже с подступающими слезами. И тут услышал ответ.

— Ау! Я здеся, иди на голос, внучек!

Голос был точь-в-точь дедов. Густой, спокойный. Я, обрадовавшись, пошёл на зов, продираясь сквозь колючие ветки.

— Деда, я тут!

— Иду, иду, милок, ты только не вертись, стой где стоишь! — донеслось снова, но уже будто с другой стороны.

Я остановился в недоумении. Что-то было не так. Голос-то дедов, а будто не его… чужой, скользкий какой-то. И холодом от него повеяло, хотя солнце припекало вовсю. Я стоял, вцепившись в своё лукошко, и вдруг увидел прямо перед собой старый, замшелый пень. А на пне сидел крохотный старичок. Ростом не больше того самого лукошка, с длинной бородой до самой земли, спутанной, будто из прошлогодней травы. Одет он был в какой-то мешок, а глазки-бусинки смотрели на меня лукаво и совсем не по-доброму. Он сидел и тихонько хихикал, болтая ножками, а я глядел на него, и не мог пошевелиться от страха.

— Что, малец, заплутал? — проскрипел он голоском, похожим на скрип несмазанной двери. — Иди ко мне, я тебе тропку покажу. Короткую.

И он снова позвал, прямо у меня на глазах, голосом моего деда:

— Внучек, ты где? Иди же сюда, неслух!

Тут я понял. Это что-то лесное, страшное. Я попятился, наступая на сухие ветки, которые громко хрустели под моими сандалиями. Старичок на пне нахмурился. Борода его зашевелилась.

— Куда же ты? Ягодкой угощу… сладкой…

Он протянул ко мне крохотную, морщинистую ручку, в которой была зажата одна-единственная, неестественно крупная и тёмная ягода.

И в этот самый миг за спиной раздался настоящий дедов голос, громкий и сердитый:

— А ну, шалый, пошто в чащу полез? Я ж тебе велел возле меня крутиться!

Я обернулся. Стоял мой дед Никифор Ильич, хмурил густые брови, а в руке держал тяжёлую палку. Я бросился к нему, вцепился в его штанину и разревелся. Дед легко поднял меня на руки. Его большая ладонь пахла ягодами.

— Тише ты, тише, нашёлся ведь, — пробасил он, прижимая меня к себе.

Он глянул поверх моей головы в сторону пня. Я тоже посмотрел. Никакого старичка там уже не было. Только пень, покрытый зелёным мхом, да солнечный луч, пробившийся сквозь листву.

— Не отзывайся ты ему, — тихо сказал дед, когда я ему всё поведал, пока мы шли обратно. — Это Аука балует. Он голосом заманит в самую топь, а сам сгинет. Любит он над малыми детьми шутки шутить.

Дома бабушка ахнула, всплеснула руками, а потом поила меня горячим молоком с мёдом. Дед сидел рядом, молчал и чистил свой охотничий нож. Вечером, когда я уже лежал в кровати, укрытый одеялом, он подошёл и сел на краешек.

— В лесу, милок, ухо востро держать надо. Он живой, лес-то. И не всякому голосу верить можно. Услышишь, зовёт кто, а ты сумлеваешься, так про себя спроси три раза: «На добро ли зовёшь?» Нечисть правды сказать не сможет, замолчит аль сгинет. Понял?

Я утвердительно кивнул. Тот день я запомнил на всю жизнь. И не старичка на пне, не свой страх, а тёплые, надёжные руки деда и его тихий голос. Деда и бабушки давно уже нет на этом свете, и деревня та почти опустела. Но я до сих пор помню, не всякому голосу в лесу можно верить. Особенно, если он зовёт тебя туда, где слаще всего.