Записки суперпозиционного животного 8

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ДОРОЖНАЯ САГА, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: КОТ НА КРАЮ СВЕТА
Пролог, или Как меня упаковали вместе с теориями
Всё началось с предательского тепла. Я нашёл идеальное место — картонную коробку с дыркой, стоявшую на полу лаборатории. Внутри пахло гофрированным картоном и уютным забвением. Солнечный луч падал прямо в дыру, как золотой ковёр. Я, Квинтус Прагматикус, философ и знаток квантовых состояний, позволил себе минутную слабость — залез в коробку и уснул глубоким, счастливым сном существа, нашедшего своё место во вселенной.
Я проснулся от лязга. От темноты. От ужасающего ощущения движения.
Мой ящик — мой временный дворец — взлетел, перевернулся и с грохотом опустился на что-то твёрдое. Вокруг загремели другие предметы. Я инстинктивно вжался в угол. Луч света из дыры исчез, сменившись слабым, дрожащим отсветом от какой-то лампочки.
Голоса снаружи:
— Аккуратнее с этим! Там детектор Персикова!
— Всё, последняя коробка. Поехали.
Захлопнулись тяжёлые двери. Раздался рёв мотора. И мир начал трястись, увозя меня в неизвестном направлении.
Так началось моё великое путешествие к краю света. Где под «краем» я подразумеваю всё, что находится дальше трёх кварталов от институтской столовой.
Глава первая, в которой я открываю, что моя философия не съедобна
Первое время я вёл себя как подобает мыслящему существу. Я анализировал ситуацию.
1. Я в замкнутом пространстве (знакомо, но без яда — уже прогресс).
2. Пространство движется с неприличной скоростью (нарушение всех принципов спокойного созерцания).
3. У меня нет плана.
Я попытался применить свой дар. Сконцентрировался, пытаясь увидеть ветки вероятностей: остановка фургона, открытие дверей, обнаружение профессором. Но что-то было не так. Вероятностное поле вокруг было... бедным. Однообразным. Как будто все варианты свелись к трём: «ехать», «ехать» и «продолжать ехать». Моя связь с местом силы — лабораторией — растягивалась, как резинка, и вот-вот должна была порваться.
Затем пришёл голод. Не тот лёгкий дискомфорт перед обедом, а настоящее, животное, урчащее требование пищи. Я вспомнил, что не ел с утра, решив сохранить аппетит к вечерней колбасе. Ирония, достойная пера Кафки: быть увлечённым в неизвестность на пустой желудок.
Я осмотрел своё убежище. Коробка была заклеена скотчем, кроме моей дыры. Рядом лежали другие коробки с надписями: «Хрупко! Оптика!», «Архив. Не кантовать!». Никаких намёков на «Съестные припасы. Для котов в суперпозиции».
В отчаянии я укусил угол своей коробки. Картон оказался жёстким, безвкусным и философски пустым. Ни один трактат стоиков не подготовил меня к этому моменту. Сенека не писал о слюноотделении при мысли о дохлой мухе. Марк Аврелий не рассуждал о преимуществах быть домашним котом по сравнению с бродячим.
Моя первая великая дорожная истиа: Голод сводит все многоэтажные теории к простой бинарной системе: «Съедобно» / «Несъедобно». Пока что всё вокруг уверенно держалось в категории «Несъедобно».
Глава вторая, где я встречаю новых философов
Фургон наконец остановился. Двери открылись. Я приготовился к спасению — вот-вот появится Виталий или даже сам профессор с лицом, искажённым раскаянием.
Но вместо этого в фургон заглянуло незнакомое, обветренное лицо в кепке.
— Разгружай, Петрович. Конференция в семь, надо успеть.
Меня не заметили. Коробку с детектором (и со мной внутри) взяли в охапку и понесли. Я видел через дыру мелькание чужих коридоров, мраморных полов, потолков с люстрами. Это был не Институт. Это было что-то холодное, официальное и пахло дезинфекцией.
Мою коробку поставили в углу огромного зала, полного столов, стульев и людей в пиджаках. Над головой висел плакат: «VI Международный симпозиум по квантовой нелокальности».
Ирония была настолько плотной, что её можно было резать ножом. Я, живое воплощение их споров, сидел в коробке в трёх метрах от трибуны, и меня волновал лишь вопрос: где здесь туалет и миска?
Ночь я провёл в зале. Люди разошлись. Свет выключили. Тишину нарушал лишь гул вентиляторов где-то вверху. Я выбрался из коробки. Мои лапы ступили на холодный линолеум чужого мира.
И тут я встретил их.
— Новенький? — раздался скрипучий голос из-под радиатора.
Я обернулся. Из тени выползло существо. Длинные усы, голый хвост, глаза-бусинки. Крыса. Но не лабораторная, не Матильда. Эта была тоньше, злее, покрыта шрамами.
— Я не новенький, — с достоинством ответил я. — Я здесь временно. По ошибке.
— Все мы здесь по ошибке, — философски заметила крыса. — Меня зовут Шнырь. Есть что съедобное?
— К сожалению нет.
— Зря. Здесь ценится только съедобное. И полезное. Чем полезен?
Я задумался. «Я могу видеть суперпозицию состояний и влиять на коллапс волновой функции» звучало бы здесь неубедительно.
— Я могу... наблюдать, — сказал я наконец.
Шнырь фыркнул.
— Наблюдателей тут и своих хватает. В белых халатах. Они тоже несъедобные. Вроде бы. И бесполезные. Тебе повезло, что я сыта. Сегодня был буфет.
Она скрылась под полом. Я остался один в огромном, тёмном зале. Моя философия, мои знания, весь мой внутренний мир стоили здесь меньше, чем крошка от печеньки. Это было унизительно. И по-своему — освобождающе.
Глава третья, в которой я осваиваю новую физику
День конференции. Зал наполнился людьми. Я стал невидимкой, тенью, скользящей вдоль стен. Моя цель была проста: ЕДА.
Я разработал теорию «Вероятностного буфета». Люди подходили к столам, брали сэндвичи, иногда роняли куски. Нужно было вычислять траекторию падения, поправку на невнимательность учёного и конкуренцию со стороны Шныря и его сородичей.
Внезапно я увидел его. Профессора Персикова! Он стоял у доски, волнуясь, протирая очки. Моё сердце ёкнуло. Спасение!
Я приготовился броситься к нему, но в этот момент из-под стола выскользнул Шнырь и преградил мне путь.
— Куда?
— К тому человеку. Он мой... знакомый.
— Не высовывайся, — предупредила крыса. — Люди, которые нас знают, — самые опасные. Они либо сажают в клетки, либо вызывают дезинфекторов. Лучше будь никем.
Я замер. Персиков закончил доклад и сел в первый ряд. Он был в трёх метрах от меня. И выглядел... потерянным без своего кота. Он машинально гладил ладонью колено — то самое, на котором я обычно сидел.
Но я послушался крысу. Не потому что испугался. Потому что она была права. Здесь, в этом чужом мире, связь с человеком делала меня уязвимым. Я был уже не Барсик, талисман лаборатории. Я был бездомным животным, которого могут выгнать, отловить или наступить.
Вечером, когда зал снова опустел, я подкрался к сцене. На полу лежал обронённый кем-то значок. На нём была надпись: «Квантовая запутанность — наш рулевой!» Я тронул его лапой. Глупость. Абсурд. Эти люди спорили о природе реальности, а реальность в это время мявкала у их ног и искала, чем бы поживиться.
Глава четвёртая, или Краткий курс выживания
Шнырь стал моим гидом по краю света. Она научила меня:
— Где ночевать (за серверной, там тепло).
— Когда делать вылазки к мусорным бакам (после полуночи, когда охранник дремлет).
— Как пить воду из конденсата на трубах.
— Главному правилу: Доверяй только тому, что можно съесть или спрятать. Всё остальное — иллюзия.
Я, существо иллюзий и вероятностей, учился жить по законам жёсткого детерминизма желудка. Это была самая сложная наука из всех, что я постигал.
Однажды ночью, глядя на звёзды через грязное слуховое окно, я спросил Шныря:
— А ты не скучаешь по чему-то... большему? По смыслу?
Она пережёвывала корочку хлеба.
— Смысл — это когда ты проснулся, и тебя не прихлопнули. Смысл — это тёплая труба зимой. Всё остальное — от скуки. А скучать — роскошь. Её могут позволить себе только сытые коты в коробках.
Она была цинична. И абсолютно права. Моя прежняя жизнь — с профессором, диваном, размышлениями о природе реальности — была роскошью. Я этого не понимал, пока не лишился всего.

Глава пятая, в которой теория вероятностей терпит крах
Я стоял в тени колонны. Улица за стеклянными дверями конференц-центра была чужой, мокрой от недавнего дождя. Фонари отражались в лужах, размазывая свет в дрожащие овалы.
— Ну что, философ? Возвращаешься в свою клетку? — Шнырь чистила усы, сидя на вентиляционной решётке.
— Это не клетка, — сказал я, глядя на спину удаляющегося профессора. — Это... дом.
— А дом — это и есть клетка, из которой не хочется сбегать, — неожиданно мудро ответила крыса. — Вали. А то опоздаешь.
Я сделал шаг. Ещё один. Мои лапы, привыкшие к линолеуму лаборатории, ступили на скользкую уличную плитку. Холод просочился сквозь подушечки. Профессор был уже у открытых дверей фургона, куда грузили ящики. Виталий что-то говорил, указывая на папку.
Я собрался с духом, приготовился к красивому финалу — к прыжку в объятия, к радостному возгласу, к возвращению в тёплую реальность, где я Барсик, а не бездомная тень.
И в этот момент чьи-то незнакомые руки схватили меня сзади, под живот.
Я взвизгнул от неожиданности. Мир перевернулся. Пахнуло луком, вчерашним перегаром и дешёвым табаком. Меня прижали к грубой куртке, грубо сунули под полу, за пазуху. Темнота. Теснота. Удушающая волна человеческого пота, нищеты и отчаяния.
— Тише ты, Васька, — прохрипел голос надо мной. — Попадёшь в хорошие руки.
Я пытался вырваться, но лапы скользили по грубой ткани. Неслышно для людей, я пытался раздвинуть реальность, создать ветку, где эти руки меня роняют. Но что-то было не так. Вероятностное поле вокруг было... вязким. Тусклым. Как будто я пытался плыть в мёде. Нити возможностей не слушались, они обрывались, едва начавшись. Дар, моя вторая природа, слабел с каждым километром, отделявшим меня от института, от ящика, от центра моего личного абсурда.
— Эй, Семёныч, что это ты прихватил? — раздался другой голос.
— Котёнка, — хрипел мой похититель, шагая по тротуару в сторону от фургона. — Бездомный. Жалко стало. Дочка просила...
— Съехал совсем? Какая дочка? У тебя ж дочь в Питере...
— Заткнись, Колян. Иди, грузи.
Шаги. Скрип тормозов уезжающего фургона. Я замер, прижавшись к вонючей ткани. Сквозь щель в куртке я видел, как огни фургона профессора растворяются в потоке машин, сворачивают за угол и исчезают.
Дорога домой только что стала бесконечно длиннее.
Эпилог, или Начало другого пути
Меня несли через дворы. Мимо контейнеров переполненных мусором, мимо полуразрушенных сараев, мимо гаражей с ржавыми дверями. Запахи были резкие, первобытные: помои, ржавчина, влажный кирпич.
Мои попытки повлиять на реальность давали лишь призрачные очертания. Я видел, как могло бы быть: шнурок на ботинке похитителя развязывается, он спотыкается, я выпадаю. Но шнурок оставался завязанным. Я сосредоточился на вероятности, что из окна выглянет его сосед и окликнет. Из окна доносился только звук телевизора.
Дар угасал, как батарейка в детской игрушке. Он не исчез совсем — я всё ещё чувствовал лёгкую дрожь вероятностей вокруг, как дальнее эхо. Но управлять ими уже не мог. Я был котом. Просто котом. Пойманным и несомым в неизвестность.
Наконец, шаги остановились. Послышался лязг ключей, скрип деревянной двери. Пахнуло сыростью, старыми газетами, кислой тряпкой и тем самым едким, тоскливым запахом одиночества, который не спутаешь ни с чем.
Меня вытащили из-за пазухи и поставили на линолеум, заляпанный непонятными пятнами. Я стоял, поджав хвост, в центре маленькой, захламлённой комнаты. Передо мной был мой похититель — крупный, одутловатый мужчина с мутными глазами и руками, трясущимися мелкой дрожью.
— Ну, вот, — сказал он, неуверенно улыбаясь. — Будешь жить у дяди Семёна. Небось, проголодался, Васька?
Он повернулся к холодильнику, старому, гудящему, как умирающий шмель. Я видел его спину, огромную и жалкую. Видел бутылку с мутной жидкостью на столе. Видел пустые консервные банки в раковине.
А снаружи, где-то далеко, в совершенно другой реальности, фургон профессора Персикова увозил мою старую жизнь. И мой дар, моя философия, моё особое место во вселенной — всё это оставалось там, в институтских стенах, с каждым километром становясь сказкой, в которую я сам переставал верить.
Путешествие только начиналось. Но это было уже путешествие в одном, единственном, жёстком и очень голодном мире.