Трусишка в заброшенном доме

Как-то раз мы с другим мальчиком просто бесились и лазали по заброшенному зданию.
На втором и третьем этажах не было пола — только ржавые балки образовывали квадратные пропуски в пустоте.
Я боялся так сильно, что не мог сделать ни шага, а Коля бегал по ним и даже перепрыгивал между.

— Ты трусишка, трусишка, — он говорил это не чтобы обидеть, а будто пытаясь придать мне сил.

— Коля, — я уже стоял коленями на ржавой перекладине, вцепившись руками в края, — мне страшно.

Мне было страшно, но ужасно хотелось прыгать, как он. Быть таким же смелым.

В очередной раз он прыгнул — и, подвернув ногу, упал, схватившись руками и грудью за железку.

Я не знаю, как это получилось, но тот я, который смотрел на себя со стороны, не мог просто стоять и смотреть.

Я встал и пошёл к нему. Балансировать приходилось очень осторожно.
Страх давно украл дыхание, а мысли кричали, что я слишком маленький, чтобы ему помочь.

— И что ты делаешь? — он то ли смеялся, то ли плакал.

— А что делать? — я вцепился в его руки, стараясь никуда не смотреть.

— Да заберусь, — он дёрнулся, и ноги залетели обратно на балку.
— Вот, видишь, — он лежал плашмя на железке и улыбался так, будто всё это было его планом.

Он быстро поднялся и ушёл к лестнице.

Было обидно остаться одному — среди большого пространства, на этой ржавой шершавости.
Ещё больше бесило, что я не могу заставить себя подняться и побежать за ним.

Мелкими движениями коленей, минут через пять, я добрался до стенки и перепрыгнул к лестнице.
Здесь барабан в голове уже бил не так сильно, а руки, белые от цемента, хлопками о штаны стали вроде бы чистыми.

Я искал Колю и скорее крался вниз, чем шёл.
Пылинки вальсировали в лучах света из пустого оконного проёма, а эхо каждого шага натягивало дрожь во мне, как музыкант струну.

— Коль? — голос прозвучал так тихо, будто само дыхание бросало камешки в лестничный колодец.

Ответа не было. Стало не по себе — видимо, остался один.

Я спустился на первый этаж.

Здесь само ощущение того, зачем я пришёл, было густым и почти твёрдым.
Страх снова смешался с желанием исследовать: трава росла прямо из бетона, завалы плит будто что-то прятали.
Я чувствовал себя первооткрывателем на развалинах ушедшей цивилизации.

Из дальнего угла раздался тихий звук — похожий на всхлип.
Там, где куча кирпичей почти закрывала оконный проём, я осторожно подошёл ближе.

Коля сидел на полу.
Кроссовок лежал рядом, нога была закинута на другую. Он тёр лодыжку и еле слышно бубнил, всхлипывая.

— Братик?.. Ты как? — голос выдал моё волнение.

— Чего так долго? — он вытер глаза краем рубашки.
— Трусишка.

Глаза были красные от слёз, но улыбка старалась быть сильной.

Для меня он всегда был сильным.
Он помогал мне в школе, когда я не мог поднять рюкзак; носил на руках в озеро, пока я боялся воды; защищал от хулиганов; заставлял есть, когда не хотелось.

Я смотрел на него и понимал — ему очень плохо.

Мне было не важно, что он пытается держаться.
Я перепрыгнул через оконный проём, прижался к нему всем телом и обнял.

Он плакал, как плачут взрослые — делая вид, что это ерунда и он сильный.

— Прости, что бросил, — говорил он прерывисто.
— Не хотел показывать… что больно.

Лодыжка была красной и распухшей, будто кто-то надувал внутри красный шарик.

Я держался за его спину и видел, как дрожит рука, когда он касается ноги.

— Пойдём обратно? — тихо спросил я.

— Давай, поможешь? — он кивнул на кроссовки.
— Просто возьми с собой, я допрыгаю.

Я снял рюкзак и бросил туда кроссовок.

— Балбес, — он схватил меня за плечо. — Он же грязный.

Он поднялся, опираясь на меня.
Мне очень хотелось позвонить воспитателю, но я знал — Коля не одобрит.
И всё же я понимал: если услышу взрослый голос, точно расплачусь.

Когда его рука легла мне на плечо, во мне появилось странное чувство важности.
Он доверял мне быть опорой.

Но через несколько шагов стало ясно — мы не дойдём.
Плечо болело, я был слишком маленький, ниже его на целую линейку.

Меня кольнуло, спина наклонилась — сейчас упадём.

— Да блин… — он взвыл, лёжа на траве.

— Может… я дядю Мишу позову? — спросил я, уже зная ответ.

Он молчал. Лицо было краснее лодыжки, слёзы текли открыто.

Я достал телефон и набрал воспитателя.

Я говорил, захлёбываясь, пытался объяснить, где мы, когда Коля вдруг начал плакать громко — так, как я никогда не слышал.

— Ребят, — раздалось из трубки, — я уже бегу.

— Прости, мелкий… — Коля ударил кулаком о землю.
— Я дурак. Хотел научить тебя быть смелым.

Он смеялся сквозь слёзы.
Мне было страшно видеть его таким.

Он плакал.
А ветер гонял белые облака.

Запах груши с дерева над нами вдруг перебил все мысли.
Я посмотрел вверх — и ужасно захотелось залезть и сорвать.

— Да ты достал, — Коля толкнул меня в плечо. — Мне тоже сорви.

Мне хватило секунды, чтобы вскочить и побежать к дереву.
Я быстро забрался к веткам и, пробравшись к самой большой, стал срывать груши, набивая карманы штанов.
С полными карманами и грушей во рту я спрыгнул вниз.

— Держи, — я протянул ему грушу, очень довольный собой.

— Хахаха, — он взял её. — Ты неисправим.

Мне нравилось, что он разрешил — и что отвлёкся от боли.
До детского дома было минут пять, поэтому дядя Миша застал нас лежащими на траве и грызущими груши.

Я без конца о чём-то тараторил, стараясь занять Колю — и это работало:
он отвечал, жевал сладкую грушу, но не плакал.

Когда мы вернулись, было грустно, что меня поругали:
за грязные штаны в цементе, траве с землёй.
А потом зашла тётя Марина и спросила, где кроссовок Коли. Пришлось доставать.

Дядя Миша, который отчитывал меня за плохое отношение к новым школьным вещам, смотрел, как я открываю рюкзак.
Я думал, что он будет ругаться, злиться или даже накажет.

Но когда я достал кроссовок братишки с прилипшим табелем об успеваемости, он вдруг заулыбался и развёл руками.

— Марин, может, — он взял у меня кроссовок, передавая его медсестре, — сделаем ему укольчик от плохого поведения?

— Да отстань ты от парня, — она отрывала табель от кроссовка. — Вон, отличник у тебя, — и протянула листочек дяде Мише.

— Ладно, марш в душ и переодевайся, — сказал он, глядя на меня так, как смотрят взрослые на любимых детей.

Стало так тепло внутри, что уже и не обидно было, что поругали.

Выходя из душа, я наткнулся на ребят и рассказал, как Коля со мной гулял.

— А чё он у врачей тогда? — Никита всем видом и голосом передал растерянность. — Укусил его, что ли?

Этот Никита вечно задирался на Колю, и сейчас, толкая другого локтем, он пытался его принизить.

Я сказал, что падал, а он меня схватил.
Ребята посмотрели на меня так, что сразу стало ясно: за балки мне сейчас прилетело бы по полной.
И всё равно сказали, что мне повезло — братик был рядом.

Они гордились Колей.
А мне почему-то от этого становилось хорошо.

Особенно оттого, что Никита был недоволен моим рассказом.

Я быстро побежал в комнату, переоделся и потом пошёл к братику — узнать, как он.

В медпункте запах спирта и йода так бил в нос, что мне сразу захотелось убежать.
Но, подойдя к окошку, я увидел, как ему перевязывают ногу — большим, очень длинным бежевым бинтом.

— Ты, может, уроки пойдёшь поделаешь? — дядя Миша подошёл незаметно.
— И ещё… я хочу тебе кое-что сказать, — он присел на корточки напротив меня.

— Ты большой молодец, что не побоялся и позвонил, — его рука трепала мне волосы. — Ты очень смелый малыш.