Интервью с Пушкиным

      Александр Алексеев (далее А. А.). Здравствуйте, Александр Сергеевич.
      Александр Пушкин (далее А. П.). Здравствуйте, Александр Сергеевич. Чему обязан вниманием вашим?
      А. А. Дело в том, Александр Сергеевич, что вы постоянно присутствуете в моём сознании, и мне часто приходит на ум: а что бы подумал и сказал Пушкин о том или о сём? Очень рад, что мне представилась возможность задать вам несколько вопросов напрямую; у нас  это у нас называется «интервью».
      А. П. (С улыбкой). Знаю.
      А. А. Я много про вас читал, и мне кажется, отчасти понимаю ваш образ мыслей.
      А. П. В таком случае вы счастливее меня: я в себе разобраться не умею.
      А. А. Я ведь сказал «отчасти». Чужая душа – потёмки, понять полностью другого человека невозможно, тем более такого умного и разностороннего, как вы.
      А. П. Благодарю за столь высокую оценку моих способностей. Готов удовлетворить ваше любопытство.
      А. А. Тогда первый вопрос: что Вы вообще знаете про нас, про мир и Россию двадцать первого века, и про то, что с нами произошло со времени Вашей, извините, кончины?
      А. П. Вы же сами сказали, что я присутствую в вашем сознании. Значит, знаю по крайней мере всё, что знаете вы сами.
      А. А. Но не окажется ли в таком случае, что я беседую сам с собой?
      А. П. Пусть сие вас не тревожит. Может статься, вы и попытаетесь невольно, приписать мне собственные мысли, но попытки ваши обречены на неудачу, ибо шиты будут белыми нитками.
      А. А. Вы меня несколько успокоили. Тогда скажите, Александр Сергеевич, что вас больше всего удивляет в нашем нынешнем мире и в нашей жизни?
      А. П. Милостивый государь, меня у вас изумляет столь многое, что трудно даже перечислить, не то, что ответить на ваш вопрос. Лучше спрашивайте меня обо всём по очереди.
      А. А. Хорошо, постараюсь. С чего же начать?  Пожалуй, так: чего вам здесь больше всего не хватает?
      А. П. (с улыбкой). На это ответить как раз легко:  не с кем поговорить по-французски.
      А. А. Неужели это самое главное?
      А. П. Вы не сказали – «главное», а «чего не хватает». Сие есть предметы совсем различные. Иногда ведь не хватает какой-то малости, а без неё жизнь не мила. Разве с вами так не бывает?
      А. А. Разумеется, вы правы. А французский язык у нас, и правда, не в чести.
      А. П. Вот видите. По-русски я разговаривал с низшими сословиями, а с людьми образованными большею частию по-французски.
      А. А. Зато как прекрасно вы по-русски писали!
      А. П. Согласен, писал я, кажется, недурно. Но писать была моя работа, ею я занимался за письменным столом. Говорить – совсем иное дело. Если же здесь у вас кто и говорит по-французски, речь их звучит непривычно для моего уха. Впрочем, как и русская ваша  речь. Язык сильно изменился, даже привычные слова вы произносите иначе. Для вас перемены происходили постепенно, а на меня они свалились как снег на голову.
      А. А. И как вы к этим изменениям относитесь, нравятся они вам или нет?
      А. П. Забавно читать про мейнстрим, дедлайн, оемейки и релокантов, когда, кажется, только вчера спорил я с адмиралом  Шишковым и графом Хвостовым, дозволительно ли литератору употреблять в сочинениях слово «франт», Бесполезно запрещать употребление новых слов, даже если они кому-то режут слух.
      А. А. Давайте сменим тему. Вам нравится современная Москва, её улицы, магазины, автомобили, метро?
      П. Едва ли я вам скажу что-либо, чего вы сами не знаете.
      Да, Москва разрослась чрезвычайно и вверх, и вширь. Всехсвятское было пригородом, а сейчас это почти центр. Улицы широкие, тротуары удобные, хотя их почему-то то и дело чинят. Но я рад, что мне не надо ХОДИТЬ по улицам. Я привык к скорости лошадиной рыси, а от автомобилей не успевал бы увёртываться.
      Лавки… то бишь магазины, превосходны, изобилие товаров, особенно почти готовой еды. А самообслуживание – выдумка удачная чрезвычайно! Но удивительно, как подешевел рубль! 
      Метро великолепно: поезда через каждые две-три минуты, и едут так быстро! Вот только я не сразу привык ступать на эскалатор и сходить с него.
      А. А. Значит, вы всё-таки ходите по Москве, как обычный человек? Или не только по Москве, а, например, по Петербургу?
      А. П. Нет, почему-то только по Москве; впрочем, мне и при жизни с Петербургом не везло. А хожу или не хожу, я сам не могу взять в толк. Всё как-то странно со мною…
      А. А. Как вы относитесь к современной манере одеваться?
      А. П. Что ж… Непривычно, разумеется. Но у мужчин одежда удобная, хотя не очень красивая и, по светским меркам, неряшливая. Зато когда все одеты примерно одинаково, нет необходимости тратить много времени на туалет. Женщины… Видимо, это правильно, что они, как в Китае, нарядились в панталоны. Правила благоприличия изменились, юбки столь коротки (со смехом), что вашим мужчинам можно позавидовать, или, напротив,  подивиться их терпеливости.
      А. А. А вам самому…
      А. П. (с улыбкой несколько грустной). Ну, я ведь теперь существо в некотором роде эфирное… К тому же ножки женские стали хотя длиннее и стройнее, но слишком похудели, а мне сие не совсем по вкусу. Те ножки, что я воспевал, были полнее.
      А. А, Всё-таки что вас больше всего удивляет в москвичах и москвичках? Одежда, речь, манеры?
      А. П. Больше всего – неразличимость сословная. При жизни я всегда видел, кто передо мною, с кем я имею дело, – с человеком светским, с мастеровым, купцом, с дворовой бабой, с барышней или с гулящей девицей. А здесь все примерно одинаковы, как муравьи в муравейнике.
      А. А. Это хорошо или плохо, по-вашему?
      А. П. Право, не сумею сказать. Можно встретить прохожего, кое-как одетого, а по разговору и манерам сразу признать в нём человека образованного. А можно от молодой барышни приличного, по вашим меркам, вида услышать слова, каких в моё время не позволил бы  себе извозчик в присутствии седока. Вообще много нервной раздражительности и в мужчинах, и в женщинах.
      А. А. (помолчав). Вам понравился телефон?
      А. П. Интересно, но только как забава. А мобильный телефон – изобретение просто ужасное! Я разборчив в знакомствах своих и не желаю чесать языком с теми, кто мне неприятен. У себя я всегда мог приказать отвечать, что меня нет дома. А здесь любой, с кем я свёл знакомство самое шапочное, может позвонить мне, когда я занят, или лёг соснуть, или просто нет настроения ни с кем говорить. Хуже того: звонят люди совершенно мне неизвестные, какие-то дамы или девицы. Откуда им известен мой номер, ума не приложу. Или пытаются что-то мне всучить. Я всегда не терпел навязчивых торговцев и зазывал, а здесь они словно вламываются ко мне домой, и я не имею возможности осадить их ни словом, ни тростью!
      А. А. Но кино-то вам нравится?
      А. П. Иметь театр у себя дома – что может быть приятнее! Однако смотреть кино мне трудно: слишком быстро меняются изображения. Пока я пытаюсь понять, откуда, с какой стороны смотрю на этот вид или на этих людей. – а там уже другая картинка, и часто совсем другое место.
      А. А. Это называется «монтаж», зрители не сразу к нему привыкли. 
      А. П. (с лёгким раздражением). Да, я знаю. Вы забыли, с чего начался наш разговор?
      А. А. Ох, простите, пожалуйста, всё время забываюсь… Я ведь пописываю статейки на разные исторические темы, вот и выработалась привычка всё пояснять.
      А. П. Не извиняйтесь. Я понимаю, что беседа наша весьма необычна.
      А. А. Про телевидение вас, вероятно, не стоит и спрашивать?
      А. П. Видеть, что происходит сию минуту на другом конце света, – ещё одно чудо. Но показывают так много чепухи! Впрочем, я сочувствую тем, кому приходится круглые сутки изо дня в день развлекать людей. А говорят, есть люди, которые смотрят телевизор  часами!
      А. А. Говорят.
      А. П. А кино смотреть я учусь. В этом мелькании картинок я видел сцены столь неприличные, каких ранее не могли показать в театре, ниже? в ярмарочном балагане, – полиция тотчас бы вмешалась. (Смеясь). А ваша полиция куда глядит? Да и цензура оплошала. Литераторы тоже описывают стороны частной жизни, два века назад тщательно скрываемые от глаз нескромных. То-то порадовался бы господин Вигель, доведись ему попасть в ваше время!
      А. А. Вообще наши нравы вас не смущают?
      А. П.  Люди стали слишком дорожить своей жизнью. Может статься, сие происходит оттого, что вы истребили дворянство, и почти все являетесь – простите мою откровенность – потомками крепостных рабов. И ещё по той причине, что врачи здесь творят чудеса, и вас тешит надежда прожить подольше. Не мне защищать дуэли, поводы к ним часто бывали и глупы, и смешны, но они хотя отчасти удерживали негодяев от подлостей. Без дуэлей защитить свою честь гораздо труднее. 
      Превосходно, что развод перестал вызывать скандал, что признаны обществом любовные связи до брака и без брака, что ребёнок не ответствует за грех матери
      В остальном – не мне судить. Но ничто не вечно, и нравы меняться не престанут. Вспомните, как на смену римской распущенности времён Августа и Нерона пришла суровость христианская. У вас ведь тоже есть страны, где женщина без чадры из дому не выйдет. 
      А. А. Как вы смотрите на то, что женщины становятся министрами и даже премьер-министрами, что в Америке женщины уже побывали государственным секретарём и вице-президентом?
      А. П. Не думаете же вы, что я не ценю ум и характер в женщинах? Не люблю Екатерину II, но не могу не воздать ей должное. А Изабелла Испанская, а Мария Терезия?  И в моё время были дамы поумнее иного министра. В делах государственных обращать внимание следует только на способности. Женщины могут служить ко благу отечества своего не хуже мужчин. (После паузы, с улыбкой). Но и не лучше.   
      А. А. Мы ушли в сторону морали, а я вас ещё не про все технические достижения спросил. Как вы относитесь к компьютерам, флэшкам, Интернету?
      А. П. Вот в этих чудесах я не вижу никакого изъяна. Правда, мне, привыкшему держать в руке гусиное перо, трудно управляться с клавишами, но будь у меня при жизни компьютер с Интернетом, насколько больше я бы успел написать! Править рукопись так удобно, и без помарок, делать копии не только страниц, но целых книг в мгновение ока, все нужные сведения под рукою! Такое волшебство не под силу джину из сказки восточной!
      А. А. С искусственным интеллектом вам приходилось сталкиваться?
      А. П. (Смеётся). Всё-таки отыскали ложку дёгтя в бочке мёда! Приходилось. На прямые вопросы он отделывается околичностями, при том болтлив, как базарная торговка, иной раз привирает и никогда не признаётся в своём невежестве. Будь он человеком, я с подобным господином делать знакомство не стал бы.
      А. А. Вы слишком к нему суровы, польза от него всё-таки есть, тем более что он делает лишь первые шаги. Напоследок ответьте, пожалуйста, как вы относитесь к событиям, которые произошли в России и в мире за последние два столетия?
      А. П. (После паузы). Мы знали, что дикости и варварства в мире довольно, что в Африке, в Китае или Сиаме творятся дела ужасные. Но, кажется, никто не мог помыслить, что варварство победит в Европе, на родине Шиллера и Гёте! Да немцы в моё время и напугать никого не могли. Жили они порознь, небольшими княжествами, правители их искали чести  породниться с  царствующими домами России или Англии. То, что я узнал о лагерях смерти и о передвижных камерах для удушения людей газами, не укладывается в голове. Если бы я был существом материальным, я после знакомства с этими ужасами лишился бы сна.   
      А. А. А как насчёт России?
      А. П. В молодости я написал несколько позорных стихотворений, призывая смерть на головы государя и даже детей его. Но поверьте, я не мог вообразить, что не в фантазиях, а наяву, и не в одного царя, но в его жену, сына и юных дочерей будут стрелять из пистолетов и добивать их, раненых, штыками! Бунт черни страшен. Чернь резала господ и при Алексее Михайловиче, и при Екатерине. В моё время с десяток помещиков ежегодно расплачивался жизнями за рабство крепостное. Мы танцевали и веселились на бочке с порохом. Но когда на бочке сей проводишь всю жизнь, о ней забываешь. А она в конце концов взорвалась, и в пожаре, от сего взрыва запылавшем, сгорели – страшно выговорить – миллионы людей!  Я очень рад, что Россия нашла в себе силы вернуться на  торную дорогу, хотя бы и потеряв по пути Польшу, Финляндию и даже Русь Малую и Белую.
      А. А. Значит, вам нравится нынешняя Россия?
      А. П. По крайней мере, ничего лучше в ней быть не может. «России Западом не стать»; не помню, какой поэт сие сказал, но я с ним соглашусь.
      А. А. А что Вы скажете о положении в мире?
      А. П. (Смеётся). Александр Сергеевич, я ведь не государственный муж и не знаток дипломатии, я простой мещанин.
      А. А. Не стану спорить и докучать вам ненужными комплементами. Ответьте, как «простой мещанин!
      А. П. Конечно, за два века мир перевернулся с ног на голову. При моей жизни правили англичане и французы. Северо-Американские Штаты были далёкой страной за океаном с населением, кажется, в два или три раза меньше чем в Российской империи. Магометане изъявляли покорность нациям цивилизованным. Китайцы и японцы обитали  где-то на краю света, носили косички, одевались в халаты, и про них рассказывал удивительные вещи отец Иакинф, сам сделавшийся походим на китайца. Судите сами, легко ли мне привыкнуть к вашему положению дел.
      А. А. Что вы думаете про ядерное оружие?
      А. П. Я говорил, что мы жили на пороховой бочке, но о ней не думали. Вы живёте на пороге Армагеддона – и тоже не часто об этом вспоминаете. Что тут можно сказать? Разве то, что государственные мужи оказались умнее, чем я о них думал, если, располагая таким оружием, пока не превратили в пустыню планету нашу.
      А. А. Что ж, дорогой Александр Сергеевич, как говорится, на этой оптимистической ноте давайте завершим нашу беседу. Мне она доставила большое удовольствие.
      А. П. Прощайте, милостивый государь, не смею вас задерживать.