Мелодия

Лео Шкет был человеком, одержимым тишиной. Не той благородной тишиной пустыни или монастырской кельи, а своей собственной, выстраданной, лабораторной тишиной, которую он ощущал в своей мансарде над Прагой. Он был реставратором старинных автоматов — механических птиц, чёртиков, играющих на скрипке, и дам, подмигивающих фарфоровыми веками. Его мир состоял из тончайших шестеренок, пружин, свитых в спирали человеческого волоса, и масла.

Но тишина его мастерской была обманчива. Под ее поверхностью, словно далекий сейсмический толчок, жила одна-единственная мелодия. Не песня и не марш, а именно тонкая мелодия, которую он услышал однажды в детстве, во Флоренции, в музее Барджелло. Тогда, в полумраке зала, полного хрупких чудес, один из автоматов — забытый мастерский шедевр — вдруг сбоил. Вместо положенной трели он издал несколько фальшивых, завихряющихся, неестественных нот, прежде чем замолчать навсегда. Этот короткий, как укол, звук — коварная, раскручивающаяся вверх и в сторону спираль — вонзился в сознание десятилетнего Лео и остался там.

Он не помнил уже сам звук. Помнить он мог только его последствия, его отзвук в душе. Это было воспоминание о воспоминании, как о том, кто умер до твоего рождения, но чья тень все же лежит на семейных фотографиях. Лео знал лишь, что эта спираль — предвестник конца. Не апокалипсиса, нет. Чего-то гораздо более личного и точного. Конца его собственной, выверенной работы.

И вот уже десять лет он трудился над своим magnum opus — механическим соловьем. Это была копия знаменитой птицы Клингера, но Лео стремился превзойти оригинал, вложить в нее не просто механизм, а подобие души. Из крошечных трубок и мехов он создавал систему, способную воспроизводить трели неслыханной сложности. Из золота и меди выдалбливал перышки, каждое из которых весило меньше пылинки. Соловей сидел на ветке из черного дерева в стеклянном колпаке, и был почти жив. Почти.

Его работа была его тюрьмой и его убежищем. Он был «занятой человек», как сказал бы философ, но предметом его занятий была не душа, а ее точная механическая имитация. Он боялся завершить соловья, потому что интуитивно чувствовал: в тот момент, когда заводной ключ повернется в последний раз и механизм запоет, та самая спиральная мелодия, звук из его прошлого, прозвучит вновь. И на этот раз она будет последней, что он услышит.

Жизнь проходила мимо его мансарды. Внизу, под ним, жила девушка-виолончелистка. Ее имя было Гертруда, и он знал о ней лишь то, что ее музыка просачивалась сквозь потолок — глубокие, вибрирующие, живые звуки. Иногда, когда его собственная работа казалась ему бессмысленной игрой в мертвую природу, он останавливался и слушал. Ее музыка была всем, чем не был его соловей: неточной, дышащей, полной человеческих ошибок и пауз. Она раздражала его и завораживала одновременно. Он слышал, как она останавливается, сердито вздыхает, и снова начинает — упрямая, живая нота, пробивающаяся сквозь доски.

Паранойя Лео росла, питаясь собственными соками. Он начал слышать спиральную мелодию повсюду. В гудении трамвая на набережной. В скрипе несмазанной петли соседской двери. В плаче ребенка на улице. Он стал избегать людей, шептался со своими инструментами, как с единственными друзьями. Он находил все новые причины откладывать завершение работы. «Золотое напыление на хвосте недостаточно матовое», — бормотал он себе под нос, откладывая в сторону бесконечно малую деталь. «Давление в мехах нужно пересчитать, иначе звук будет глухим».

Он вспоминал Флоренцию все реже. Образ музея, потертый паркет, скучающий взгляд гидессы — все это стерлось, осталась только сама идея проклятия, абстрактная геометрия страха. Он был похож на астронома, который предсказал столкновение астероида с Землей на основе сложнейших вычислений, но уже не помнит, как выглядели звезды на том самом небосводе, где он впервые сделал свои наблюдения.

Заказчик, некий господин Сильван, эксцентричный коллекционер из Женевы, все нетерпеливее требовал отчет. Его письма, написанные на дорогом плотном картоне, были вежливы, но за этой вежливостью Лео чувствовал стальное давление. Срок подходил к концу. Деньги были почти все потрачены.

Однажды вечером, когда Гертруда внизу играла что-то особенно скорбное и прекрасное, Лео понял, что больше не может бежать. Он достал последнюю пружину, самую тонкую, самую важную, отвечающую за вибрацию гортани. Его пальцы, привыкшие к микрохирургии, дрожали. Он работал всю ночь, забыв про еду и сон. Утро встретило его серым светом, пробивающимся через запыленное стекло. Соловей был готов. Он сидел в своем стеклянном мире, совершенный и немой, как мумия.

Лео подошел к колпаку. Его сердце колотилось так громко, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди. Он достал из бархатного футляра миниатюрный серебряный ключ, похожий на иглу. Вставил его в незаметное отверстие в ветке. Его пальцы коснулись холодного металла. Он повернул.

Раздался тихий, щелкающий звук. Пружины пришли в движение. Птичка дрогнула, медленно повернула голову, ее бриллиантовые глазки блеснули в полумраке. Она открыла маленький клювик.

И запела.

Но это была не та мелодия. Не фальшивая, неестественная спираль из его прошлого. Из груди соловья полилась чистая, сложная, абсолютно безупречная трель. Она была и грустной, и радостной, и дикой, как настоящая птичья трель в весеннем лесу. Звук заполнил мансарду, вытеснив десятилетия страха и тишины. Это была самая прекрасная мелодия, которую он когда-либо слышал.

Пение стихло. Птичка замерла, снова став изящной игрушкой.

Лео стоял неподвижно, не в силах поверить. Облегчение было таким огромным, таким головокружительным, что он почувствовал себя пьяным. Пророчество было ложным. Детский страх — просто выдумка. Он был свободен.

Он подошел к окну и распахнул его. В мансарду ворвался влажный весенний воздух, запах реки и цветущих каштанов. И в этот момент, снизу, из открытого окна квартиры Гертруды, донеслись новые звуки виолончели. Она репетировала что-то новое, сложное, современное. И вдруг, в середине бурного, страстного пассажа, он услышал.

Три ноты.

Они взлетели вверх, закрутились в странную, дерзкую, немыслимую спираль и оборвались.

Это была она. Та самая мелодия. Его проклятие.

Он замер, хватаясь за подоконник. Но теперь страха не было. Только ошеломляющее, прозревшее удивление. Это не было предзнаменованием смерти. Это было предчувствие ее музыки. Фрагмент мелодии, которую она еще не написала, который она, может быть, только что импровизировала. Его мозг, его подсознание, уловило этот звук в далеком детстве, во Флоренции, и зашифровало его как угрозу, потому что не знало, как еще обработать эту информацию — информацию о музыке, которая будет создана через двадцать лет девушкой в Праге, музыке, которая станет для него важнее всех автоматов мира.

Он посмотрел на своего соловья. Безупречное, мертвое чудо. А потом снова вниз, на свет в окне Гертруды. Живая, неточная, дышащая музыка.

Впервые за десять лет Лео Шкет оставил свою мастерскую, не захватив с собой ни инструмента, ни чертежа. Он просто спустился по лестнице и постучал в ее дверь. Спиральная мелодия больше не была проклятием. Она была ключом. И он был готов наконец-то открыть ею дверь.